Kitabı oku: «Послезавтра летом», sayfa 4

ЛЕТО 1994

После окончания десятого класса народ рванул на каникулы, как в последний раз. Да это и был тот самый последний раз. Следующим летом – экзамены, выпускной, снова экзамены и неизвестная желанная взрослая жизнь. А пока – свобода и никакой ответственности.

Открытая на все лето дискотечная клетка в парке стала сосредоточением молодежной жизни города. Все ходили на пляски. Парни высматривали девиц снаружи, а девчонки с удовольствием танцевали внутри. По пятницам и воскресеньям Петрова с Владимировой ошивались за оградой и пялились на танцующих, а в субботу, когда народу побольше, покупали в кассе-будочке серые ворсистые билетики. И теперь уже те несчастные, кто остался за решетчатым, выкрашенным голубой краской, бортом корабля удовольствий, наблюдали за их бесшабашными плясками.

В ту теплую июньскую субботу Маша Петрова нацепила короткую джинсовую юбку и любимую майку. Но главными в наряде были новые туфли. Темно-синие, с кокетливыми бантиками на блестящей пуговице. Жаль, что без каблука. Обувь для Маши всегда оказывалась проблемой номер один: девушка взрослела, хорошела, а нога её не желала расти. Кто будет шить нормальную обувь с каблуком на тридцать четвертый размер? Нет дураков. Не бывает таких ног у взрослых российских женщин. Добро пожаловать в «Детский мир»: цветочки-ремешки, сандалики-тапочки – все для вас. С бессильными слезами Маша обшаривала рыночные палатки – только детский ассортимент. В тряпочных тапках разве можно было ходить на дискотеку? Позор один! И вот, когда из-за отсутствия приличной обуви почти было принято решение все лето сидеть дома, случилось чудо.

Мамина подруга из Таллина прислала невероятные туфли с бантиками. Взрослые! Тридцать четвертого размера! Машины каникулы были спасены – в таких модных туфельках не стыдно хоть на дискотеку, хоть на прием к английской королеве.

Маша и чувствовала себя королевой. Вышагивала через всю асфальтированную танцплощадку – не спеша, вальяжно переставляя ноги и сияя, как начищенный пятак: «Смотрите, акселераты, гулливеры, стандартно растущие организмы! Не только на ваши великанские нормальные ноги шьют обувь взрослых фасонов. Мои туфельки, между прочим, из Таллина. А это по нынешним временам – Европа!» Нужно было, чтобы все видели: она добыла-таки новые классные туфли.

– Артистка-то наша сегодня, прям, в ударе, – фыркнула Наташа и бросила сумку с позолоченным крокодильчиком в центр круга, – здесь встанем. Девчонки окружили модную сумку и ритмично задвигались в свете фонарей.

Машу распирало. За полтора часа она успела наплясаться, обойти все знакомые компании, со всеми потрындеть и невзначай продемонстрировать обнову.

– Машка, хватит выпендриваться, это всего лишь туфли! – Наташа привыкла, что она в центре внимания, а Петрова нагло лезла с разговорами ко всем подряд.

– Это для тебя, приземленного существа, всего лишь туфли. А для меня – вдохновение! – поддразнила Маша, – я сейчас на этом вдохновении к кому угодно подкачу. Хоть к Вадиму Соколову, спорим?

Вадим – двадцатилетний громила в настоящем – не польском – адидасовском костюме, никогда не покупал билета, никогда не танцевал, а сидел на эстраде, рядом с диск-жокеем, грыз килограммами семечки, курил модный «Camel» и высматривал девчонок посимпатичней, в основном из эстетических соображений. Чего-чего, а читать Соколов научился, с Уголовным кодексом ознакомился и уважал. Все знали – он не связывается с малолетками. Но пигалице Маше Петровой это и так не грозило – Соколов не любил тощих.

– Давай-давай, рискни здоровьем. А мы посмотрим.

– Я – девушка свободная, могу себе позволить, – Маша была полна решимости.

Поплыли тягучие ноты прекрасной плакальщицы Тани Булановой. Несколько девиц повисли на своих парнях и закачались в такт медляка. Остальные потянулись к выходу. Кому охота на глазах у всех жаться к стенке, ожидая случайного приглашения? Лучше уж намотать кружок-другой снаружи, стрельнуть и выкурить сигаретку. Клетка почти опустела. Как в законе сообщающихся сосудов. Это из физики. Или там о другом? Физику Петрова никогда не понимала.

– Очень удачно, пусть все видят, – Маша, на кураже направилась прямо через центр площадки к эстраде, подошла вплотную к высокой сцене, задрала голову и что-то прокричала диск-жокею – из-за музыки слов было не разобрать.

– Маленькой принцессе Марии очень нужно сказать что-то важное одному человеку, поэтому мы объявляем белый танец! – прозвучал густой микрофонный голос из глубин аппаратуры. И все увидели, как Вадим Соколов ухмыльнулся, кивнул, стряхнул шелуху прямо под пульт, спрыгнул на асфальт и, обхватив тоненькую Машу здоровенными лапищами, стал переминаться с ноги на ногу. Когда он обнажал в подобие улыбки крупные кукурузные зубы, Маша заметила застрявшие между ними остатки семечек, почувствовала противный запах кислого мужского пота и вообще, убедилась, что качки ей не нравятся. Но разве это было важно?

Они молча танцевали. Своеобразно, неуклюже, без удовольствия, но – танцевали. Петрова выиграла.

– Ну, пигалица! – Наташа демонстративно вышла из клетки.

Медляк доиграл, диск-жокей махнул рукой: запускай, мол. Суровые охранники покинули пост и на две финальные песни в клетку хлынула толпа безбилетников, спешащих захватить чуть-чуть дискотечной радости.

 Народу набилось, как сельдей в бочку. Не успела Маша сделать демонстративный реверанс, как ее оттёрли от Соколова. Со всех сторон замахали руками, завиляли задами. На халяву дрыгались все, кто обычно отирался снаружи, делая вид, что не очень-то и хотелось. Все до единого. Торжествующая Маша, приплясывая, высматривала в толпе своих.

А потом всё кончилось разом: движения утратили лёгкость, походка – грациозность. Маша почувствовала, что припадает на правую ногу, потом осознала боль в левой и бочком-бочком через узкую калитку «клетки», не дожидаясь девчонок, улизнула из пределов видимости. Кой-как добравшись до скамейки в темной глубине парка – нельзя никому показывать свои трудности – Маша стянула туфли. Тётушка Европа и её натуральная кожа сыграли злую шутку с российской школьницей: на обеих пятках вздулись огромные водянистые мозоли.

– Вот подстава… – стискивая зубы от боли, Маша нажимала на волдыри, пробуя выдавить мерзкую жидкость. Но пятки не поддавались. Они, как и туфли-предатели, были сделаны из прочной жесткой кожи.

Тихо матерясь, босая Маша полезла через кусты в дебри бывшей клумбы – там точно должен быть лопух, а его можно свернуть и подсунуть под больные пятки. В темноте вся трава сливалась в единую массу, и сколько Маша не шарила руками – никаких дурацких лопухов не обнаружила.

– Вся страна крапивой заросла! – выбираясь из зарослей, она терла обожженными ладонями искусанные коленки и икры, отчего крапивный зуд только усиливался, – плевать, здоровее буду.

Маша плюхнулась на скамейку, собралась с духом. Бережно вставила ступни в туфли – терпимо. Осторожно поднялась на ноги – и вскрикнула: твердые задники впились в пятки, прижали мозоли. О продолжении танцев не могло быть и речи – до дома бы доползти.

– М-да, всю жизнь чувствовала себя Золушкой, а как только получила туфельку – резко стала Золушкиной крупногабаритной сестрицей, – Маша с досадой скинула злосчастные туфли. Глаза привыкли к темноте, стали различать детали, но лучше бы не привыкали.

– Нет-нет-нет-нет, пожалуйста, только не это! – Маша стояла босыми ногами на траве, а рядом, отдельно и независимо стояли туфли. Две штуки. А бантик с золотой пуговицей только один.

– Сволочь накачанная! Всё-таки наступил на ногу! Все сволочи! – Маша заморгала часто-часто, чтобы слёзы не размазали тушь. Хотя, кому в этом сыром летнем мраке было интересно состояние её макияжа?

 Музыку и свет на дискотеке давно выключили, аппаратуру заперли в специальной кандейке, на калитку повесили замок. Соколов точно снял какую-нибудь совершеннолетнюю шалаву, а Ленка с Наташкой упороли домой – не шататься же юным девушкам по не освещенному парку.

– А мне, похоже, придётся ещё пошататься, – Маша, ойкнула с непривычки, ощутив босыми ступнями все неровности растрескавшейся асфальтированной аллеи, подхватила покалеченные туфли и побрела в сторону тёмной пустой дискотечной клетки. Бантик нужно было найти.

Всё-таки, зря ругают Советский Союз! Не за страх, даже не за зарплату работали люди, а на совесть. Вот, к примеру, обычная танцплощадка с эстрадой, казалось бы, а ведь не попадёшь внутрь ни за какие блага мира, если билет не купил – неприступная крепость.

Асфальтированный кругляш окружен парапетом-фундаментом, как бортик цирковой арены, только выше. Наверное, чтобы парням снаружи, было удобно облокотиться и смотреть на дрягающихся внутри девок. Ни один заштукатуренный кирпичик не шелохнётся. Из парапета через равные промежутки – кто-то ведь измерял! – растут ввысь прочные металлические прутья, накрепко соединенные металлическими же перепялинами. Попробуй, согни, – себе дороже. Через пять метров в сторону неба, каждый, как положено, заканчивается острой пикой. Так что, если ты всё же долетел до конца ограды, – может, добросили тебя добрые люди, – знай: повиснешь на остриях, как жук на иголке, только ножками ещё посучишь чуть-чуть.

Калиточка узенькая, а замок на ней – амбарный. Ключ охранник под сердцем, как дитя, носит, специальный внутренний карман к куртке-джинсовке пришит.

Не попасть, короче, никак.

Маша чувствовала – бантик внутри – где ему ещё быть?! И если его не достать сейчас – можно выбросить и туфли, и лето в помойку. И жизнь в помойку! На фиг жизнь, если нет туфель? Как жить босиком?

Прутья-прутья-прутья, задняя стенка деревянной эстрады. Прутья-прутья-прутья, калитка на замке. Маша несколько раз обошла клетку, кое-где попыталась просунуть голову между железяками.

– Говорят же умные люди: «Голова пролезет – всё пролезет».

Голова не лезла.

– Вот для всего я мелкая! Для всего! А когда действительно надо быть мелкой – слишком большая башка.

Эстрада, куда прятали аппаратуру – досочка к досочке – ни дыры, ни щели: внутрь не пробраться. Только поджигать. Маша пару раз задумчиво щёлкнула зажигалкой:

– Не, жалко…

Во мраке кто-то завозился, зашуршал.

– Внутри? – обрадованно прислушалась Маша, – может не все ушли?

Но звук больше не повторялся, только откуда-то сверху на неё шлёпнулась сухая ветка.

– Давайте ещё побьём меня, мало проблем-то? – Маша задрала голову, и увидела, что на клёне, ветка которого почти достаёт до шиферной крыши эстрады, сидит едва различимая ворона. – О, а я не так уж одинока, как казалось. Спасибо, мой призрачный друг. Только: тс-с! Никому не говори!

Маша аккуратно поставила туфли у парапета и полезла на дерево.

Вот где пригодились и миниатюрность, и бараний вес: не прошло и пяти минут, как она оказалась на крыше эстрады.

Волнистая шиферная поверхность приятно холодила свезённые на дереве колени, исколотые ступни и ободранные ладони. Стоять в короткой юбке на четвереньках в полной темноте и одиночестве – то еще удовольствие. И Маша поползла. Сантиметр за сантиметром, почти на ощупь, добралась до края крыши. По ощущениям – ровно середина. Хоть вправо, хоть влево – тьма и страх. Маша с опаской взглянула вниз и ничего не увидела. Вообще ничего. Темнота была одинаковой густоты и плотности что на крыше, что рядом с ней. Но попробуй, сделай неверное движение…

«Если ты долго смотришь в бездну, бездна также будет смотреть в тебя» – вспомнилось философское выражение.

– И что мне теперь делать? Прыгать, как думаешь? – Маша прикинула высоту – метров пять, не меньше, как минимум перелом – и решила лезть направо. – Господи, какая ты дура, Петрова! Вечно тебя на подвиги тянет, – ругала себя, подбираясь к углу крыши эстрады, примыкающему к остроконечной решетке, – давай ещё, повисни, как миленький богатенький Буратино на этих чёртовых гвоздях, а еще лучше – сразу вниз и всмятку: вот обрадуются-то завтра охранники!

– Карр! – ворона на клёне поддерживала, как могла.

– Не говори под руку! – рявкнула Маша, – мамочка, мамочка… – она уже нашарила железную перепялину, крепко ухватилась, подтянула тело к краю и осторожно свесила левую ногу. – Нет там никакой опоры, пустота. Руками держись, идиотка, – Маша ещё немного сдвинулась со спасительного твёрдого шифера и повисла на руках. Воткнула ноги между остывшими прутьями, чтобы хоть чуть-чуть замедлить скольжение, перехватилась ладонями за вертикали и съехала вниз.

Босые ступни больно ударились о парапет, сердце выпрыгивало, но Маша была внутри. Она снова победила.

– Ну, где ты мой маленький бантик? – она поплевала на горящие от трения ладони, растёрла пыль, – ой-ё… – лизнула ссадины, чтобы облегчить боль и зачмокала, выталкивая изо рта частичку приставшей оградной краски.

– Глаз выколи – не видно ни хрена, – до мрака парка не доставал свет окон далёких пятиэтажек, тем более, не попадал на танцплощадку.

– Ку-ку! Бантик, – разговоры вслух немного успокаивали, – я тебя найду и навечно присобачу. Мы с тобой ещё на выпускной сходим. Ку-ку! – Маша мелкими шажками принялась обшаривать внутреннее пространство клетки по спирали, постепенно двигаясь к центру.

Где там они с Соколовым топтались? Где-то в середине, хотя после нашествия халявщиков, бант могли запинать куда угодно, даже наружу выбросить.       Но Маша-то внутри. Маша добралась. Значит – всё верно, всё правильно. Иначе для чего такие жертвы?

От ледяной ступни что-то неприятно отскочило. Маша вскрикнула и тут же упала на колени, ощупывая руками затоптанный асфальт.

– Есть! Спасибо-спасибо-спасибо-спасибо! Видала, ты! – прячущаяся в темноте ворона даже не соизволила каркнуть, когда Маша откопала из кучи пыли смятый кусочек кожи с блестящей пуговицей. – Отмоем, расправим, главное – нашла.

– Теперь домой, – Маша победно направилась к запертой калитке. – Твою ж мать…

Забраться на дерево всегда проще, чем слезть. Петрова бы, конечно, смогла, но деревья на асфальте не растут. Внутри не было того самого дерева. Никакого дерева не было. И ни одного шанса выбраться.

– Твою ж маааааать!

Звезды любовались своим отражением в крупных слезах замерзшей босой девочки, загнавшей себя в ловушку. Но в целом им было плевать.

Сколько она там простояла? Минут пятнадцать? Час? Два? Да кто ж разберёт это время: идёт, как вздумается. Особенно ночью. Особенно, когда ничего хорошего больше не ждёшь.

Огонек запрыгал вдалеке азбукой Морзе: длинный – короткий, короткий – короткий – длинный. Кто-то с фонариком шагал по ночному парку, лавируя между стволами лип и клёнов. Вот – опять показался, вот – снова пропал.

– Помогите! – заорала Маша и как могла быстро похромала на неверный свет. – Пожалуйста, выпустите меня! – она уцепилась за прутья калитки, пытаясь их раскачать. Калитка не шевелилась. – Люди! Я здесь! А-а-а!!!

По тропинке шёл человек с велосипедом, перед ним по вылезшим наружу корням задорно прыгал луч карманного фонарика. Луч скакнул вверх, изогнулся знаком вопроса, выхватив из темноты зарёванное лицо удачливой неудачницы за решеткой.

– Машенция?

– Мизгирёв? Так, Мизгирёв, быстро выпустил меня отсюда!

Судя по ровной дорожке сигаретных окурков, сложенных на парапете, Мизгирёва не было час. Окоченевшие пыльные ноги кричали: вечность! Маша успела сплясать – да много ли напляшешь босыми пятками по выщербленному асфальту? – сделать физкультурную разминку, стоя на одном месте, но теплей не становилось. Не спасала даже куртка, которую Олег мгновенно стянул, услышав перестук Машиных зубов, и просунул между прутьями калитки:

– Завернись пока, я скоро.

«Держи голову в холоде, брюхо в голоде, ноги в тепле» – повторял Машин дедушка, он не знал, что внучка у него – дура безбашенная и все у нее наоборот: башка горячая, оттого и ноги сейчас ледяные.

Маша, как одеялом, обмоталась курткой – где только шьют такие великанские вещи? – села на землю, прислонилась спиной к парапету, натянула футболку на прижатые к подбородку колени. Засаднили мозоли на пятках – ступни немного отогрелись. Теперь замерз нос. Маша закрыла глаза, зарылась лицом в складки ткани – как в детстве «в домике». Только пахнет здесь не бабушкиными пирогами, а мужским духом. Не мерзко и тошнотно, как от Соколова, а как-то надежно, что ли… По-настоящему. Маша знала: Мизгирёв вернётся, он обязательно что-нибудь придумает, он, как Тимур, хоть и без команды – спасет, выручит. Он никого не оставляет в беде, даже таких идиоток, как Маша Петрова.

– Слышь, я понять не могу, эта тёлка твоя – чокнутая что ли? – слова сопровождались позвякиванием ключей.

– Да нет, она просто слишком самостоятельная. И бесстрашная.

Звук приближающихся мужских голосов заставил Машу разлепить глаза. В одном из мужчин она узнала Олега и резко вскочила. Вокруг головы залетали разноцветные самолёты, а ног будто не было – затекли. Рефлекторно схватившись за прутья решётки, чтобы не упасть, Маша шевелила пальцами, сгибала и разгибала колени, стараясь привести организм в чувство, разогнать кровь.

– О! Детка в клетке! – осклабился здоровый качок в спортивном костюме и, почему-то, в домашних клетчатых тапочках.

 Эти тапочки разозлили Машу, их уютный теплый вид резко контрастировал с её нелепейшим окоченевшим положением:

– Ты где был? Тебя, как за смертью посылать, Мизгирёв! Я тут чуть дуба не дала! – прошипела Маша.

– Точно, братан, – чокнутая! Зря ты мне сразу не сказал, я бы и жопу не оторвал от дивана, – качок протяжно зевнул, – только после работы накатил, только закемарил.

– Открывайте немедленно! – Маша узнала старшего охранника дискотеки, – у вас же ключи! – ноги отошли – мелкие иголочки впились разом во всю кожу – и теперь она топала от злости сил и изо всех трясла невиновную калитку.

– Свободу попугаям, говоришь? – охранник позвенел связкой ключей, – как внутрь забралась, рассказывай!

– Вован, да выпусти ты её, девчонка вся синяя от холода, – вступился Олег, – расскажет, да, Маш? Конечно, расскажет.

– Жену разбудил, детишек потревожил, – Вован неспеша выбрал нужный ключ, – вон, кроссовки не дал надеть. Торопил, за тебя беспокоился, дура ты бешеная, – замок звонко щёлкнул, и Маша вылетела наружу. – Мужик он у тебя, – охранник сжал огромный кулак и выставил вверх большой палец с обкусанным ногтем, – мужик.

Маша уже оббежала клетку и вернулась с туфлями в руках – обуться по-прежнему было невозможно, мозоли распухли зверски, – такой веселой ночки её маленькие ножки еще не переживали:

– Он не мой мужик. Дай велика, Олег, мне домой надо быстрей, уже почти утро!

– Я тебя сам отвезу. Спасибо, Вован. Должен буду.

Маша запрыгнула в детское сиденье на раме, стуча зубами:

– Давай резче-то! Крути!

Охранник запер калитку и озадаченно смотрел, как велосипед увозит

этих двоих в рассветную дымку, пока не услышал:

– Клён спили, дядя!

МИЗГИРЁВ

Защищай слабых, будь честен, справедлив, помогай старшим, хорошо учись и тогда… Что будет, когда наступит это самое «и тогда» Олежка Мизгирёв не задумывался. Но точно знал, что «и тогда» важное и прекрасное. Произойдет оно неожиданно, но непременно.

А он должен быть готов. Спасти, защитить, победить. Как Финист- Ясный Сокол. И в медведя его превращали, и прогоняли, а во всех врагов в капусту порубил и Родину спас.

Вот таким надо быть – сильным и добрым – понял Олежка.

Но враги все не нападали. И пока не требовалось помогать Родине, Олежка решил помогать матери. Копал грядки в коллективном саду, который после выхода на экраны многосерийного фильма про рабыню Изауру, в народе начали называть непривычным словом «Фазенда». Забирал младшую сестрёнку из детского сада, если мать задерживалась на работе, выбивал ковры, мыл посуду и очень хорошо учился.

– Не хватало ещё маме с моими уроками возиться! Единственный мужчина в семье должен не проблемы создавать, а помогать, – был уверен Олежка. И каждый год в конце мая приносил из школы табель с круглыми пятерками и благодарственное письмо от директора школы для Дарьи Васильевны Мизгирёвой за отличное воспитание сына.

Мама плакала, а Олежка принимался за огород: «Тела юношей закаляются трудом» – вот он и закалялся. За лето они с матерью успевали нарастить огурцов, лука и картошки, перетаскать урожай на стареньком отцовском велосипеде в крошечную сарайку в подвале.

Сарайку сколотил отец, в самый первый год, когда семья переехала из общаги в «Панельки». Теперь отца не было – погиб в Афгане, а сарайка осталась. Осталась двушка, фазенда и они втроём: маленькая Юлька, мать и Олежка – единственный мужчина в семье.

Железнодорожные пути делили город надвое, как сломанная молния польской олимпийки Адидас: замок-собачку однажды так крепко прижали пассатижами, что расцепить невозможно – только рвать, и застегнуть никак, и другой олимпийки нет. Вот и приходится надевать через голову и носить, гордо демонстрируя клин нательной майки.

Две пары рельс, идущие «ноздря в ноздрю» у старого вокзала, в районе «Панелек» постепенно разбегались катетами вытянутого треугольника, стремящегося найти свою гипотенузу. Это из геометрии, ее в начальной школе еще не проходят, иначе четвероклассник Олежка Мизгирёв точно бы знал.

Зажатый в железнодорожные тиски заболоченный пруд, мусорная поросль ольхи и ивняка, смешанный лес, с претензией на рощу, зимой и летом служили местом для игр чуть подросшим жителям «Панелек», для которых болтаться во дворе, просматривающемся из всех окон, в том числе школьных, было уже западло.

Укромно, относительно безопасно и ландшафт весьма разнообразный: годится и для войнушки, и для прогуливания уроков.

Жизнь города с типовыми пятиэтажками, немногочисленными автомобилями, магазинами варилась на медленном огне по обе стороны от внезапного оазиса, островка тишины, если не считать время от времени проносящихся товарняков и пассажирских поездов. Жители и с той и с другой половины города называли эту местность «за линией». Хотя, если рассуждать справедливо, находилась она между линиями. Недо-лес, недо-свалка, недо-парк – так, ничейная, непригодная для строительства и благоустройства низина с самозахваченной землей для картофельных участков. Дороги там, конечно, никакой не предусматривалось, зато петляли множество натоптанных тропинок – тароватые граждане срезали путь на другую половину города через «за линию», не заходя на пешеходный путепровод.

Детский сад, куда водили пятилетнюю Юльку Мизгирёву, был в «той» половине. Летом Олежка гонял за ней по путепроводу на велике, а зимой бегал напрямки, через «за линию» – так быстрее. Темновато, конечно. Но он – мужчина. Единственная опора семьи. Чего Юльке рядом с ним бояться?

Тем более, как раз в это вечернее время, Ромка Куварин из третьего класса выгуливал за линией Дика – огромного рыжего сеттера, доставшегося ему по наследству от недавно умершего дедушки. И домой в «Панельки» они бежали вчетвером: Олег с Юлькой и Ромка с Диком.

И если в случае с Мизгирёвыми все было понятно: старший брат вел домой младшую сестру, то вопрос: кто кого выгуливает – Ромка Дика или Дик Ромку – оставался спорным.

Со стороны казалось, что это Дик ведет на поводке растерянного Ромку. Тот, хоть и мечтал о собаке всю жизнь, но как выяснилось, совершенно не представлял, что с ней делать. Ромка рвался заняться дрессировкой, но солидному Дику не нужно было приказывать, казалось, он вполне понимает обычную человеческую речь. Ромка хотел носиться с псом наперегонки, но по людским меркам Дик был уже старичком, и снисходительно пробегал пару-тройку кругов исключительно для порядка, чтобы Ромке было не так скучно.

А еще – Ромка панически боялся, что Дик, пока еще не признавший в Ромке главного, сбежит, сорвется с поводка и, как Белый Бим – Черное Ухо, умчится искать его – Ромкиного – дедушку. В Самару, где они раньше жили. Обязательно потеряется, встретит плохих людей или живодеров, будет страдать. А Ромка совсем этого не хотел, поэтому держал собаку крепко, иногда даже излишне строго окрикивал: я, мол, хозяин.

Но рыжий, почти шоколадный сеттер Дик – постоянный участник Грушинского фестиваля – не обижался, слушался. Он чувствовал родство с юным хозяином: Роме, как и ему, очень не хватает их дедушки. Пес смотрел влажными вишневыми глазами и понимающе кивал ушастой головой, будто говоря: «Ничего-ничего, это пройдет. Мы просто будем жить, гулять «за линией» и помнить его».

Только когда приятель Олег с шустрой Юлькой добирались из садика до места их ежедневной встречи, Ромка осмеливался ненадолго отпустить Дика побегать: «Втроем-то изловим, если что». Тем более, длинный брезентовый поводок волочился по подтаявшему снегу, можно наступить валенком или – в крайнем случае – упасть пузом.

Закончился мокрый непроглядный февраль, солнце задерживалось подольше, обещая скорую весну, и вечерами не обязательно было быстрей бежать домой, спасаясь от наползающей тьмы, хватающей за пятки. Отношения человека и собаки тоже немного просветлели, оттаяли. До Ромки, наконец, дошло: пес не убежит. И теперь он всегда позволял Дику вволю побродить, только поводок, все же неизменно волочился по снегу, куда бы не понесли старые лапы. Для страховки. Дик был благодарен за свободу передвижения и даже соглашался выполнять команды: хочешь, палку принесу – бросай.

Ромка с азартом швырял палку.

– Дик, апорт! – длинная разлапистая ветка, подобранная тут же, по дороге, взметнулась над замерзшим прудом и плюхнулась в снег недалеко от берега.

Рыжий пес, степенно переставляя ноги, добрел до места падения, интеллигентно взял палку в пасть, принес и церемонно положил к ногам подпрыгивающего от нетерпения хозяина: «Ну, доволен?». Уселся на снег.

– Молодец, Дик! Хорошая собака! Ученая собака, – восторгался Ромка, – давай еще. Апорт!

Ветка, вращаясь в воздухе, улетела чуть дальше, чем в прошлый раз. Из-за подступающих сумерек мальчик даже не видел, куда именно она упала.

– Ищи, Дик. Апорт!

Дик смотрел на юного хозяина печальными глазами и просительно подметал снег хвостом.

– Ну, пожалуйста, Дик, принеси, – уговаривал Ромка, – ну, сбегай, ты же можешь.

Пес неохотно поднялся на изящные лапы, украшенные пушистыми очесами, всем видом показывая: «Ну, раз уж тебе так нужна эта палка… Хоть и не солидно в моем-то возрасте». Он ступил на заснеженный лед, волоча за собой вечный брезентовый поводок с поблескивающими металлическими заклепками – Ромкин дедушка сам мастерил.

– Дик! Дик! – среди голых зарослей ивняка, показалась желтая подпрыгивающая бамбушка, а над кустами – синий с красными полосками «петушок». И тут же на тропинке, выныривающей из зарослей, появились обладатели цветных шапок – Олег Мизгирёв и его сестра Юлька.

– Ко мне, Дик! – звала на ходу девочка.

Пес дружелюбно завилял хвостом и с готовностью повернулся.

– Апорт, Дик! – строго приказал Рома и надув губы пожаловался, – Олежа, ну, скажи ей. Чего она собаку мне портит, дрессировать мешает?

Олег солидно пожал Ромкину замерзшую ладошку. Варежки тот, как обычно, оставил дома.

Хоть Куварин и учился классом младше, Мизгирёв его салагой не считал, они дружили. Школа одна, двор «Панелек» один, да и «за линией», благодаря Юльке и Дику, мальчишки встречались почти каждый день.

– Дик, Дик! Ко мне! Ко мне! – не унималась Юлька.

Сеттер уже почти добрел до места, но, остановленный девчачьим писком, вновь задумался, так ли уж необходимо искать в снегу хозяйскую палку, перетаптывался на месте, не зная, как лучше поступить.

– Палку ищи, Дик! Я что сказал?! – Ромка готов был расплакаться от досады. В кои-то веки появилась возможность продемонстрировать старшему, что с ним можно дружить, как с равным, ему есть чем гордиться: вон, собака какая здоровенная слушается, а мелкая Юлька со своими садичными играми лезет и мешается.

Дик понуро опустил уши, завозил носом в снегу и Ромка успокоился:

– Сейчас принесет, потом разрешу тебе кинуть, – важно объяснял он девочке. – Только пока сам не скомандую – с места не сдвинется, вот увидишь. А чужой – пусть хоть уорется. Ученый пес. Чует, кто хозяин. Ищи, Дик, ищи!

Но пес бросил искать палку, он поднял голову, втянул воздух, принял охотничью стойку с согнутой лапой, будто почуял дичь и замер, прислушиваясь.

– Чей-то он? – Ромка вопросительно посмотрел на Олега. На берегу пруда, в прибрежных кустах, на заснеженных картофельниках и впрямь появилось едва уловимое шевеление. Внешне ничего, вроде, и не изменилось, но что-то начинало происходить. – Зверя чует?

– Я боюсь, – пискнула Юлька и схватилась за брата.

– Тихо вы, – скомандовал Олег, прислушиваясь.

Компания замолчала. Все пытались понять. Звук и правда был необычным для этих мест: не то ворчание, не то приглушенный треск. И исходил он откуда-то из недр земли, из-под ног или…

– Дик, ко мне! – заорал Олежка, что было мочи, – ко мне! Ко мне! – он колотил рукой в варежке по бедру, будто надеясь – если пес не услышит, хотя бы увидит нужный жест и вернется.

Собака в нерешительности топталась на месте, снова раздумывая чью команду выполнять: хозяина или Мизгирёва.

Все-таки это был треск.

– Зови его! Живо! – Олег толкнул в плечо собравшегося было протестовать Ромку и сам продолжил орать, – иди сюда, Дик! Иди!

Дик все-таки шагнул в сторону берега, и тут же снег под ним потемнел, набряк, на глазах расплываясь темно-серым, даже в сумерках заметным неровным пятном.

– Дик! Дик! – кричали Ромка с Олежкой.

Но вместо того, чтобы бежать, сеттер зачем-то уселся на лед, нелепо вытянув передние лапы. Одновременно дети услышали гулкий плеск – огромный пес наполовину скрылся под водой.

Ромка застыл с раззявленным в крике красногубым ртом, Юлька заревела тонко и громко, а Олег уже выламывал из ближайших зарослей ивняка густую ветку – почти куст. Древесина у ивы вязкая – попробуй, сломай. Она только расслаивается на множество прочных запашистых волокон, каждое из которых цепляется за материнский ствол. Но ничего другого поблизости не росло, и Олежка терзал кустарник, в надежде заполучить хоть какой-то инструмент.

Дик повис на передних лапах на краю полыньи и беспомощно скулил, беспорядочно сучил задними ногами, взбивал воду, пытаясь нащупать твердую поверхность. От мокрой шоколадной шерсти расползался белесый пар.

«Поводок. Должен быть поводок», – вспомнил Олежка и заорал:

– Поводок бросай!

Крик вывел Ромку из оцепенения, он часто-часто заморгал рыжими ресницами, будто ему соринка в глаз попала:

– Кидай! – завопил он в ответ и осекся, – он… там… он… с поводком…

Олежка перестал терзать бесполезное, зря искореженное дерево и помчался назад к берегу.

– Юля, стой на месте, не двигайся, – командовал он на бегу, – Ромка, ищи палку. Любую. Дик! – голос его потерял уверенность, – Дик, потерпи немного, я сейчас, я как-нибудь.