Kitabı oku: «Собаки», sayfa 2
Он спустился в кухню. Не закрытое с вечера окно уже несколько часов пропускало в дом запах прелых осенних листьев. Собаки уже ждали его у стола.
Проводив собак до калитки, он помахал им рукой и сказал:
– В моём сне вы ведёте себя гораздо лучше.
На этих словах большая как-то потупилась, но потом собаки всё равно развернулись и ушли.
Интересно, подумал он. До сих пор они были абсолютно невозмутимы. Даже не раздражались. Даже на него. А тут – на тебе. Интересно.
Весь день он что-то делал по дому, то тут, то там, и весь день вспоминал большую. Она кажется у них главной. Посмотрим. Он решил вечером встретить собак. Так бывало не часто, но сегодня надо было.
Он уже поел и сидел в кухне просто так, читал газету. Дверь отворилась, и вошла меньшая. Она помахала ему хвостом, словно ничего не случилось. Большая же, шедшая позади, не торопилась с приветствием. Она вошла и встала у порога, словно вспоминая, взвешивая и принимая какое-то непростое решение. Наконец, видимо, приняв его, она посмотрела на него, сидящего за столом в ожидании, а потом перевела взгляд на меньшую. Той только того и надо было. Они что, подумал он, обсуждали это между собой весь день? Меньшая бросилась к коробку и отрыла там ещё один засушенный пучок. Он удивился вслух:
– Я же уже выздоровел, – меньшая всё так же держала в зубах свой букетик. – Или нет? – засомневался он.
Собаки сидели рядом, так решительно настроенные, что он послушно поставил чайник. В данной ситуации, рассудил он, он – пациент. Надо выполнять предписания. Антибиотики, вон, тоже курсами принимают.
Напившись собачьего чая, он вдруг подумал, до чего длинным был заканчивающийся день. Удивительно. Надо бы уже пойти спать. Чуть не заснув в душе, он только дотронулся до подушки, как его словно выключили.
Раннее утро. Раннее и уже вполне весеннее. Он выходит в сад и смотрит по сторонам. Снег тает повсюду. Оставшиеся кое-где сугробы совсем съёжились, посерели и стали дырявыми. Ещё так рано и так тихо, что слышно, как тает снег – лопаются пузырьки воздуха в талой воде. Усталый снег с мягким водяным и каким-то стеклянным звуком оседает изнутри. Музыка. Оглушительно. Тучи, гонимые ветром, плывут по небу тёмными клочьями, открывая высокое светлеющее небо. Ветер сырой. Он несёт запахи весны, несёт перемены. Он вдыхает полной грудью, во все лёгкие. В голове сразу становится легко. Он идёт через сад к калитке и выходит на дорожку. Там его уже ждут. Собаки смотрят на него, не отрываясь, а потом, будто подавая ему знак, одновременно поднимают головы вверх и присматриваются к чему-то. Он следует их примеру, поднимает глаза вверх и замирает. Он видит ветер. Он видит его движение, видит его цвет. Это похоже на то, как если бы вдруг туман засиял. Только гораздо прозрачнее. И бирюза. Удивительно. Видно одновременно и всё остальное, и – ветер. Он так и стоит, задрав голову. Он смотрит на ветер в небе над собой.
Проснувшись, он долго лежал неподвижно. Сон не только продолжился, но и явно сместился во времени. Странный неподвижный сон. Навязчивый и отнимающий покой. Перед глазами стояла бирюза. Увидеть бы её ещё!
Он тихо и медленно спустился в кухню. Раздумчиво сделал завтрак. Не глядя на собак, поставил им тарелки и сел за стол. Какое-то время он просидел, не притрагиваясь к еде, и понял, что собаки тоже не едят. Он посмотрел на них – они смотрели на него. Большая аж вытянулась.
– Да этот сон… – вдруг произнёс он.
Ему почудилось, или большая и вправду кивнула? Так или иначе, все стали есть. Покончив с завтраком, они вышли в сад.
Снег уже вовсю таял, торопясь и обещая растаять совсем в самом скором времени. Он опять подумал о том, что его сон идёт в ногу со временем. За калиткой собаки остановились и завиляли на прощание хвостами. Завиляли. Он некоторое время смотрел им вслед, а потом повернул к дому.
В воздухе сегодня пахло травой. Так что оставаться дома было решительно невозможно. И он выбрал пойти пройтись. Ноги сами привели его. На центральной площади полным ходом шла работа по установке на постаменте необходимых креплений. Он подошёл к главе комитета, который, разумеется, стоял неподалёку, и поздоровался.
Это – крепления, просиял на него глава. Там ребята какую-то хитрость придумали, чтобы нашу красоту никто с камушка в уголок не уволок. Внедряют, с гордостью округлил глаза глава комитета. А он заметил, что надо же, как освещение меняет дело – в первый раз, когда он смотрел постамент, было ведь сильно облачно, и камень показался ему обычным таким камнем, серым. А сегодня солнце, и постамент заиграл – зеленью теперь отдаёт. Глава комитета пристально посмотрел на него и осторожно возразил, что постамент и сегодня, в общем-то, серый. А не играет ли у него ещё что из окружающего зеленью? Скажем, он, глава комитета, или, вон, снег там у забора? Он внимательно оглядел зеленоватого главу с ног до головы и нехотя сознался про снег, который и впрямь был, как мякоть у тех зелёных яблок в его саду. Глава нахмурился и заметил, что не офтальмолог, конечно, но где-то когда-то слышал, что, если в спектре у человека вдруг начинает преобладать какой-то один цвет, это – верный признак каких-то нехороших процессов в глазах. А может быть, даже и в мозге, мрачно добавил глава. Наведался бы он в город от греха. Он покивал головой, нашёл, что всё это логично, логично, и откладывать не стоит. Завтра же и наведается. На том и распрощались.
Всю дорогу домой он присматривался к встречающимся сугробам. Все, как один, имели приятный и ненавязчивый свежий нежно-зелёный оттенок. В принципе, сугробов осталось не так много – если задаться целью, можно и справиться. Но глава? Ему это явно ни к чему, не по чину, да и занятий у него сейчас хватает.
Дома он вышел в сад. Он привычно уже посмотрел по сторонам, поднял глаза на луг и замер. Луг должен был быть белым, снег на нём ещё не весь сошёл. Да и кто станет выкрашивать в зелень луг? Никто. И, тем не менее, луг совершенно явственно белым не был. Да ещё этот травяной ветер. Он вдруг вспомнил бирюзу из сна, задрал голову вверх и, хотя и щурился от солнца, не заметить не смог. Небо было, словно сияющий туман. Только гораздо прозрачнее. И цвета молодой травы. Запах теперь просто бил в нос, а глаза не могли оторваться от потоков сияющей зелени в небе.
Вот, наверное, так люди с ума и сходят, думал он, прихлёбывая кофе в кухне за столом. Ничего как будто бы не предвещает, а потом – бац! – молчаливые собаки, которых никто толком не видел, собачий чай, навязчивые сны, запахи и изменение цветовосприятия. Неутешительно. Хотя, если так, он может запросто пойти за собаками. Этот вывод единственный пришёл ему в голову, и он взбодрился.
К офтальмологу он, конечно, съездит. Ему там скажут, что скоро понадобятся очки, закапают атропин, посмотрят дно, измерят глазное давление. И пошлют в областной центр, записаться на мрт мозга, очередь на которую подойдёт месяца через два.
А может, это собаки? Он представил себе, как бы глава комитета слушал его рассказ о том, что его собаки ходят каждый день в лес, не разрешают ему ходить с ними да и вообще задумали его отравить, для чего воспользовались его нездоровьем и опоили. Конечно, если у вас паранойя, это ещё не значит, что за вами не следят. Но в версию собак-отравителей он не верил. Это же собаки. Нет, не верил. Но поговорить с ними всё-таки стоит.
Он ждал их не за столом, а у плиты, в углу. Так что, когда они вошли, у него было секундное преимущество, и он увидел, что, первым делом, они бросили взгляд на стол, и, кажется, у них отлегло от сердца, от сердец. Но тут они увидели его и заметно подобрались. Он чуть не рассмеялся, но это действительно было заметно.
– Здравствуйте вам, – начал он.
Собаки переглянулись, подошли к нему и сели слушать.
– Полагаю, уж вы-то в курсе, что всё это значит? У меня три рабочих версии. Версия номер раз. Я схожу с ума, – на этих словах собаки потеряли интерес и стали смотреть по сторонам. – Версия номер два. Вы решили меня отравить, – это собакам интерес вернуло.
Они повернулись к нему с выражением такой обиды на мордах, что ему пришла на ум аналогия с лягушачьей шкуркой. Может, он рано решил её сжечь? Судьба всех Иванов-царевичей, видимо, неизменна в веках – поначалу следует стадия дурака. Он побыстрее перешёл к третьей версии:
– Или вы всё-таки решили, что я осилю то, с чем докучаю вам уже сколько, но меня, вероятно, необходимо… что, инициировать?
Слова ли его им оказались понятны, или они среагировали на интонации, но обе собаки сразу истово завиляли хвостами. Меньшая даже залилась звонким лаем, вызвав солидарный отзвон с полки со стеклом. Отлаявшись, она принесла новую порцию растений из коробка.
– Снова на поганках в астрал? – спросил он большую.
Та сидела рядом и выражение морды имела самое врачебное. Доброжелательное, снисходительное и безапелляционное.
– Сколько ещё мне нужно этого выпить? Вы меня подсадить что ли решили?
Большая фыркнула и отвернулась, а меньшая сбегала к коробку, всё в нём демонстративно перерыла и, радостная, вернулась ни с чем.
– Последний раз что ли? – хмыкнул он.
Собаки молча уселись у его ног и ждали чайник. Он заварил, оставил кружку на столе, и все они пока вышли в сад. Там он опустился на корточки, собаки сели по бокам, и все трое смотрели, как закатные краски мешаются с зелёным травяным ветром.
– Зачем вам это? – спросил он просто, будто рассчитывая на внятный и такой же простой ответ.
Большая поднялась и потянула его за рукав. Пора.
3. Ошейники. Памятник. Праздник
Ранним-ранним утром он выходит из дома в сад. Осматривается. Снега в саду не осталось почти совсем. Кругом уже полно намёков на траву. Даже запах стоит особенный. Запах. Едва он обращает на него внимание, он сразу видит, чувствует ветер. Воздух вокруг, и особенно небо, полны сияния. Где едва уловимо, где более ясно сияет бирюза. Вдыхая её, хочется стать бесплотным и унестись с нею. Куда угодно. Он проходит через сад, дыша бирюзой во все лёгкие, и видит собак на дорожке. Они его ждут. И ещё – они ждут его. Теперь это ему понятно.
Все трое направляются через луг к лесу, который уже окрасился в нежные весенние цвета – серо-сиреневый цвет тонких веток, готовых к новой жизни, и салатовый цвет уже вскрывшихся кое-где почек.
Они на удивление быстро доходят до леса, который теперь не кажется ему враждебным. И сам себя он не ощущает больше взломщиком. Ему доверили ключ, это становится ясно. Лес по-прежнему являет собой настоящую свалку деревьев всех видов и возрастов, оскаленного сухостоя, торчащих вверх выкорчеванных падением корней и сухих, хрустящих зарослей прошлогодней крапивы. Но собаки знают фарватер, и он изумляется тому, как правильно, по-звериному чутко выбранный путь ведёт его через окружающие дебри невредимым. Проползая, нагибаясь, перелазя и перепрыгивая, они доходят до, кажется, самого глухого места в лесу. Здесь темно и тесно. Пахнет столетней сыростью, и стоит ватная тишина.
– Куда теперь? – его собственный голос слышится ему так, будто он почти оглох.
Собаки, поблёскивая глазами, смотрят на него и отводят морды чуть в сторону и вверх. Он смотрит туда же. И видит. В окружающей их темени его глаза вдруг различают тонкий, едва видный поток того самого прозрачного бирюзового сияния, что сплошь омывало их до входа в лес.
Он направляется к потоку, ноги сами собой разбирают дорогу. Кажется, нужно просто видеть и чувствовать ориентир. Теперь уже он ведёт собак. Следуя за потоком, он приводит их к двум огромным соснам, сросшимся у самой земли. Они уходят вверх, словно развилка дорог. Поток втекает в развилку, но с другой стороны не вытекает, пропадая между соснами. Он оглядывается на собак. Большая подталкивает его лбом под колени, и он делает шаг на ту сторону. К его удивлению, он оказывается по ту сторону стволов. Неужели с ним не сработало? Но тут появляются собаки, здесь же, по эту уже сторону.
– Я не понял, – признаётся он.
Собаки вновь показывают мордами на развилку, и он видит вытекающий с этой стороны тонкий прозрачный поток бирюзы. Та сторона, да не та, решает он. Перед развилкой было просто черно, как ночью. Здесь же, теперь замечает он, гораздо светлее. И видно, что впереди, там, куда струится поток, делаясь шире и ярче, там ещё светлее. Видимо, предполагает он, там лес заканчивается. Так и оказывается.
Лес заканчивается так внезапно, что он инстинктивно делает шаг назад. Он оглядывается на собак. Те смотрят вперёд, мимо него. И он поворачивает голову.
Он сидел в кровати и прокручивал в голове детали сна раз за разом, по кругу, стараясь запомнить их утренней головой, чтобы они не истаяли из памяти уже к обеду. Он не помнил, чтобы его что-нибудь разбудило. Поэтому, решил он, сон не прервался, а снова остановился.
Он спустился к собакам. Они завиляли хвостами. Обрадовались. Ему понравилось. Он приготовил их любимые тосты с ореховой пастой с мёдом, снабдил их тарелками, сел сам и, не донеся тост до рта, спросил:
– Что там?
Собаки на мгновение замерли, после чего хруст и чавканье возобновились с удвоенной силой. Не скажут, понял он.
– Вы в курсе? Через месяц на площади открытие памятника. Ветру.
Собаки уже доели и облизывались. Сообщение о памятнике вызвало виляние хвостами. Но им лучше не ходить туда одним, сообразил он.
– Я съезжу в город. Куплю вам ошейники с поводками. Без обид. Чтобы никто вас не заподозрил ни в чём таком.
Собаки снова завиляли хвостами. Согласились.
Он вышел в сад проводить их. Сегодня воздух был прозрачно-белым. Пахло ландышами. Он вспомнил мамины духи.
– Просто сказка, – сказал он тихо. – Как жаль, что это скрыто. Порядок вещей, – он кивнул.
Собаки ушли. И он не сделал попытки пойти с ними. Как-то стало ясно, что это не нужно, что он пойдёт. А когда – им виднее. Всё сразу стало проще и легче. От этого он вдруг понял, что всё идёт так, как и должно идти. Правильно.
Он купил собакам ошейники. Большей – широкий кожаный, коричневый со светлой отстрочкой. А меньшей – тоже кожаный, но узкий, ярко-красный с оранжевой отстрочкой. Ему понравились.
На обратном пути в автобусе он смотрел в окно. Он и раньше, по большей части, предпочитал смотреть в окно, однако сейчас это доставляло ему до того незнакомую радость. Пока он был в городе, он по-настоящему устал. И не только от столпотворения и шума, ему сопутствующего, хотя он всегда старался их избегать. Теперь, когда он видел ветер, он увидел, какого цвета воздух там на самом деле. Воздух там был похож на смешанный в кучу пластилин всех цветов. Не на яркую радугу, а на то, во что всегда превращается куча пластилина через некоторое время – тёмное месиво с цветными разводами. Капля бензина в луже. Красный там был цвета запёкшейся крови. Жёлтый – цвета старого синяка. Ассоциации ему на ум приходили под стать цветам. Ему было трудно здесь.
Когда он выехал обратно, он с таким удовольствием наблюдал в окно, как эти цвета бледнеют, отступают и размываются, словно растворителем, сияющей ландышевой белизной. Возникало ощущение, что это с него самого слазят копоть и гарь. Из автобуса он вышел счастливым человеком. Он набрал полную грудь ландышей и от души разулыбался помахавшему ему от постамента главе комитета.
Глава довольно покивал. Вот, что значит вовремя послушать совета умного человека и, не откладывая в долгий ящик, показаться специалисту. Он тут же вспомнил, что ведь совсем забыл. Напрочь забыл об окулисте. Главу комитета он расстраивать не стал и поведал ему чудесную историю замечательного своего исцеления. Ему сделали укол спазмолитика. Сказали, был сосудистый спазм. Снова пугали очками и взяли обещание не напрягать глаза и чаще бывать на свежем воздухе, вот хотя бы в городском парке. Такие рекомендации ему здесь уже давали, даже придумывать не пришлось. У главы комитета глаза полезли на лоб. Какой парк?! Что они там понимают о свежем воздухе?! Они думают, это то, что лезет им в форточки?! Да-да, он согласно покивал. Да здесь в запертом год погребе свежего воздуха больше, чем во всём их парке! Поддерживаемый его солидарными междометиями, глава с удовольствием горячился. Как следует пройдясь по городскому воздуху, глава пригласил его полюбоваться креплениями на постаменте.
Камень сегодня вёл себя приличнее, зеленью не отдавал. Но был недвусмысленно белёс. Он улыбнулся сам себе. Вот, глава отечески похлопал валун, почти половина! В валуне появились аккуратные отверстия, почти в половине из которых уже красовались блестящие металлические, он затруднялся с определением, ну, скажем, да, крепления. Это совершенно, это абсолютно надёжная штука. Мне показали. Там вон такая резьба хитрая, а ключи будут у ребят и в комитете. Ни одним другим ни по чём не открыть. Тут вот всё вставляется в такие пазы, защёлкивается, а потом вот так и вот так, видите? Он согласно кивал. Выглядело вполне прилично. Можете зачёркивать дни в календаре, всхохотнул глава счастливо, одиннадцатое мая близко, оглянуться не успеем!
Он вернулся домой ещё до собак. Распахнул окно в кухне и включил радио, обычно молчавшее. Собираясь пощёлкать настройкой, он, однако, этого не сделал. Из колонки полились такие сладкие фортепианные пассажи, похожие на брызги ручья под солнцем, что у него не поднялась рука сменить волну на какую-нибудь эстрадную пластиковую кашу. В джазе он не разбирался, хотя угадывал его, в общем, но это совершенно точно было то, что ему сейчас было нужно. Ведущий сообщил ему, что это Джин Харрис. Он пожал плечами.
Он положил ошейники на столе в кухне, чтобы показать собакам, и стал ждать.
Небо постепенно меняло свой цвет от светлой апрельской лазури к насыщенному кобальту. Но сияние, плывущая сияющая белоснежная дымка никуда не делась. Это было завораживающе. Он вышел в сад и смотрел, смотрел.
Собаки звякнули калиткой и, завиляв ему приветливо хвостами, вошли в открытую им дверь. Ошейники были обнаружены сразу. Он подошёл к столу вслед за собаками, сел на стул и с виноватой улыбкой спросил:
– Примерите?
Большая подошла и ткнула носом в коричневый.
– Я так и думал, – он застегнул на ней ошейник, подогнав по размеру. – Это, чтобы посмотреть памятник, – он извинялся. – Тебе идёт. Ну, то есть, я хочу сказать… Он красивый, я выбирал.
Он замялся. Никак не вязались у него вместе эти собаки и – ошейники. Но большая помахала хвостом, и у него от сердца отлегло. И тут же его брови поползли вверх – большая продефилировала в коридор в сопровождении подпрыгивающей рядом меньшей.
Они вообще никогда не выходили из кухни, они в ней жили. Только раз, на его памяти, они прошли дальше в дом – когда он заболел. А теперь? Он встал и пошёл за ними. Выйдя в коридор, он расплылся в улыбке – большая смотрела на себя в большое, в рост, зеркало, усевшись перед ним на пол, словно собиралась провести так с полчаса, не меньше. Меньшая переводила взгляд с морды большей на ошейник, на отражение, снова на ошейник и переминалась с лапы на лапу в нетерпении. Когда большая дала добро, стукнув пару раз хвостом о пол, меньшая сорвалась с места и помчалась обратно в кухню, тявкая и подгоняя его. Он уже, не скрываясь, посмеивался. Теперь обе собаки сидели рядом перед зеркалом и изучали свои отражения.
Вообще, вспомнил он, где-то когда-то он то ли слышал, то ли читал, что животные себя в зеркале не осознают. Они думают, там за стеклом кто угодно, только не они. У него тут была другая картина.
Ну и славно, подумал он. Значит пришлись по вкусу. Теперь можно и к памятнику. Днём на торжественное открытие он пойдёт один. А вечером, когда они вернутся, они пойдут вместе. Народ соберётся позже, наверное. Местные масштабы позволяли праздновать пунктиром – уходить домой и возвращаться снова. Поэтому после дневных мероприятий и перед вечерними он предполагал паузу.
Насколько он знал от главы комитета, в этом году на вечер кроме фейерверка были запланированы ещё и танцы. Потому что впереди воскресенье. У них в деревне было не так, как обычно проходило с празднованиями подобных дней в населённых пунктах, где он бывал. День рождения деревни был в мае, а не в каком-нибудь сентябре, по завершении летней страды. И это были не «первые выходные», не вторые, а одиннадцатое число. Деревня была совсем не древняя, и дата основания была известна точная, о чём свидетельствовала мемориальная плита на центральной площади.
Основали её вольноотпущенные. Шли, шли из своей прежней деревни несколько отпущенных неким барином по случаю рождения долгожданного ребёнка семей. Шли, шли и пришли. Почему они остались именно здесь, он ещё не успел заинтересоваться. Но, в принципе, почему бы и нет. Он ведь тоже, сам себя отпустив, ехал, ехал и приехал. И выбрал, и осел. И никуда отсюда не уедет. Наверное, им тоже пришлась по душе эта чехарда с ветрами. И те, и эти жители деревни сходились в одном – место, где расположилась их деревня, уникально. И не только ветром. Но и тем, что оно, это место, с этой его особенностью, странным образом не шло в голову тем, кому не надо бы. Оно само выбирало, кого интересовать. Это было необъяснимо, однако, так оно и было, всё время от самого начала. Иначе как минимум от деревни давним давно камня на камне бы уже не осталось.
Сон его с переходом через лес повторялся ещё дважды, каждый раз делая погоду во сне всё теплее. Повторялся сон ровно до того момента, где он поворачивает голову посмотреть туда, куда смотрят собаки. Продолжения не было. Так же, как и на яву не было такого ветра, как во сне. Ни разу он пока не видел такой бирюзы. Один раз было что-то похожее, когда пахло розмарином, но оттенок был не тот.
Он ждал. А пока просто наслаждался каждым днём. Было интересно и, по большей части, приятно. Как-то был день нежно-оранжевого цвета, цвета закатного неба, пахло бергамотом. Он даже съездил в город и купил себе чая с бергамотом. Вдохновился. Раз ветер принёс с собой какой-то перламутровый беж и запах кофе с корицей. А ещё была камфора. Жители деревни, как это часто случалось, разделились. Ему камфора нравилась. Она была какого-то неопределённого серо-зелёного цвета, тоже, в общем, приятного. Но ему нужна была бирюза из сна.
Скоро снег растаял совсем. В саду на деревьях появились маленькие листочки. Это хорошо, думал он, что раньше грозы. Грозу он любил. Но откуда-то, наверное, ещё с детства, может, от бабушки, он знал, что, если первая в году гроза случается, когда деревья ещё голые, это плохо. Неурожай будет что ли. В чём там дело, он толком не помнил, но в примету почему-то верил. У него и огорода никогда не было, даже сейчас, когда появился дом. Но каждую весну, а последние две – особенно, он пристально следил за первыми почками и испытывал настоящее облегчение, если листва опережала первую грозу, и очень расстраивался, когда случалось наоборот. Всю свою жизнь каждую весну он или радовался, или сокрушался по этому поводу.
А ещё в его саду начинали расцветать разные весенние цветы. Они росли тут и до него, посаженные, видимо, прежними хозяевами. Названий он не знал и ухаживать особо не умел, но старательно следил за влажностью, поливая или отводят лишнюю воду при необходимости, убирал сухие стебли и листья и вырывал сорняки. Этим он, по большей части, и занимался, не торопясь, в тёплое время года.
Был вечер. И без того зачаровывающее персиково-сизое небо совершенно непередаваемо оттенялось мерцающей бледной зеленью. Запах сада мешался с яблочным ветром.
Интересно, как видят ветер собаки? Он где-то читал, что собаки видят мир не в чёрно-белых красках и бесчисленном множестве серых тонов, как долго думали, а просто по-другому, нежели люди. Он-то сам, если бы не собаки, вообще бы ничего не увидел. А они? С самого начала видят? А с какого такого начала? Он сбил с толку сам себя и пошёл в дом.
Но мысли его всё равно крутились вокруг собак. Они жили только в кухне, пили воду и ели с ним только завтрак. Он купил им ошейники, но только как маск-халаты, очки с носами. И каждый раз он оценивал – повиляли они ему хвостами или только помахали. И он бы съел эти ошейники, если это одно и то же. Не одно.
Этот дом был его. По крайней мере, по документам. Сад был его. Мебель. Радио, телевизор, вещи всякие. Холодильник и счета. Садовый инвентарь. Кефирный грибок, подаренный ему главой комитета с подробной инструкцией на новоселье, был его. Ошейники эти были его. А собаки – нет. И почему-то его это радовало.
Было около четырёх, когда он проснулся. Он встал, натянул штаны, босиком спустился в кухню, накинул куртку и в галошах вышел в сад. Собаки, если и проснулись, виду не подали. Яблочный ветер уже слабел, зелени почти не осталось. Вот и последние ноты вчерашнего дня иссякли. Установилось несколько минут абсолютного безветрия, полной тишины. Он смотрел на замершие деревья, на ночное небо за чёрным лесом. Вот-вот задует новый ветер. Вот его щеки уже коснулось первое лёгкое дуновение. Ветер совсем скоро усилится, а это было, словно лёгкое прикосновение пальцев невесомой и нежной руки. Он почувствовал запах тополей, их клейких первых листочков. И вот глаза его стали различать вокруг тончайшую золотистую вуаль, которая будет сопровождать его весь день, куда бы он ни кинул взгляд. На секунду он испытал разочарование. Но вокруг было так красиво, что на дольше это чувство не осталось и растаяло в прозрачной золотой карамели.
Сна не было ни в одном глазу. Стараясь не шуметь, он вынес из кухни стул и остался в саду смотреть, как меняется небо, теряя ночную тьму и набираясь золота. Через какое-то время дверная ручка уехала вниз, и в открывшуюся дверь вышли собаки. Они постояли рядом с ним пару минут, глядя вверх и водя носами, а потом сели рядом. Он в недоумении переводил взгляд с одной на другую, а потом сообразил, что уже давно светло, и им пора завтракать. Деликатно, но настойчиво, кивнул он.
Они поели, поблагодарили и пошли из кухни. Он двинулся следом, повторяя ежеутренний молчаливый ритуал. Теперь, когда он оставил попытки штурма их непреклонного нежелания брать его с собой, между ними установилось что-то вроде договорённости. Негласной и на не определённых условиях. Но всё-таки. Проводив собак, хвосты определённо виляли, он ушёл досыпать.
Рано. Ещё совсем рано. Он встаёт с постели, одевается и спускается вниз. Выходит в сад. Осматривается кругом. Вокруг него проносятся последние секунды хозяйственного мыла вчерашнего ветра. Вот и безветрие. Он остаётся у двери. Он ждёт, как теперь часто ждёт здесь в районе четырёх утра. Вот и первое дуновение. Сырое. Сырое и свежее. Вкусное. Волны мурашек накатывают на него, покалывает щёки и пальцы. Он напряжённо всматривается в ещё тёмное небо и вдруг замечает бирюзовые искры. Это он, это его ветер! Он набирает его полные лёгкие. У него зудят лопатки и мгновенно проясняется в голове. Он готов бежать. Лететь! Он идёт через свой сад, идёт к калитке. Он знает – они уже там и ждут его. Так и есть. Он с удивлением замечает, что большая в ошейнике. Он хочет снять его, но она отводит морду. Меньшая начинает прыгать вокруг и просительно тявкать. Большая смотрит на неё, на него, потом снова на неё и пару раз разрешающе стукает хвостом по утоптанному грунту дорожки. Меньшая стрелой уносится в дом и, вернувшись со своим ярко-красным ошейником, начинает прыгать вокруг него. Он смеётся и надевает ошейник и ей.
Они отправляются через луг. В лес. В лесу совсем темно, идти трудно. Это даже нельзя назвать ходьбой, строго говоря. Это полоса препятствий. И постоянные ветки в лицо. В конце концов они забредают в такую глушь, что, кажется, дальше хода нет уже даже собакам. Они останавливаются, и тогда он замечает свой путеводный поток бирюзы. Тонкую и лёгкую сияющую нить. Идя вслед за ней, они доходят до двух сосен, сросшихся у земли и уходящих далеко в небо развилкой. Он, как и раньше, проходит её первым. Собаки за ним. По ту сторону светлее и гораздо. Перед ними выход из леса. Лес заканчивается так вдруг, что он снова пятится, оглядываясь назад, словно желая удостовериться в том, что лес на месте. И снова он замечает, что собаки неотрывно смотрят перед собой. Он поворачивается спиной к лесу. И наконец он видит. Он видит то, что приковывает к себе взгляды собак.
Он видит. Хотя не понимает пока, что именно. Они вышли из леса и стоят перед грунтовой дорожкой, такой же, как на краю деревни, за его садом. Дорожка уходит и вправо, и влево, на сколько хватает глаз. А по ту сторону дорожки расстилается огромное поле.
Он проснулся, просто открыв глаза в стену. Закрыв их обратно, он перевернулся на спину и вытянулся. Продолжение. Он следил за этим сном, как за сюжетом фильма. Разница была только в том, что тут главный герой – он. Вдруг посреди накрывшего его от того, что сон продолжился, покоя в его голову потянулись вопросы, как бельё на верёвке от дома до дома. Каким образом большая оказалась в ошейнике? Странный, в общем-то, вопрос. Обстоятельства дня накануне ведь не затрагиваются. Может, она уже была в нём. Она же красовалась перед зеркалом, когда надела его впервые. Может, забыла снять на ночь. Ладно. Оставим это на совести дня накануне. Но меньшая провернула свой фокус буквально у них на глазах. Ну, не на глазах, иначе он бы не задавался этим вопросом. Как она умудрилась сама войти и выйти, когда бегала за своим ошейником? Она ведь всегда ждёт, что большая ей поможет. А может, не поможет. Может, он не вполне разобрался в их субординации. В голове молча повисло удивление. Посреди которого вдруг появилась свежая простыня – четыре утра?! На кой? Ни в одном сне до этого не было меняющегося ветра, все они начинались уже утром. Пусть и совсем ранним, но ведь не в четыре. Собакам, конечно, виднее, во сколько выходить, но они ведь и не выходят во столько. Зато понятно, какой ветер будет накануне. Ветер хозяйственного мыла. Пока он здесь жил, ему ещё не довелось пережить сутки хозяйственного мыла. Запах из сна был запахом хозяйственного магазина его детства. Он даже помнил, как до него идти от дома бабушки. За дом, через дорогу, мимо киоска с мороженым, обклеенного бумажными кружочками-крышечками от пломбира и розового фруктового в вафельных стаканчиках, мимо молочного, немного ещё прямо и на первом этаже жёлтого трёхэтажного жилого дома по левую руку, откуда, кстати, уже рукой подать и до дома крестной его матери. Да, мимо гаражей, мимо летней сцены… Вот, значит, какой ветер будет накануне. Интересно. А может, и четыре утра за этим.
Оставалась неделя до праздника. Он решил воспользоваться любезным приглашением главы инициативного комитета и взглянуть на памятник до официального открытия. От его дома до центральной площади деревни ходу было минут пятнадцать, если не спешить. И он не спешил. Четверть часа он наслаждался золотистым тополиным ветром. Выходному дню это золото придавало особенно нарядный вид, пусть и видел это он один.
