«Матерь Тьма» kitabının incelemeleri, sayfa 3

"Было бы, наверное, полезнее сказать в свою защиту, что я весь покрылся холодным потом или другую подобную чепуху. Но я всегда хорошо знал, что делал. И спокойно уживался с тем, что делал. Как? Благодаря такой широко распространённой благодати современного человека, как шизофрения."

Во время войны Говард У. Кэмпбелл-младший стал американским шпионом в отделе пропаганды Рейха, передававшим зашифрованные сведения через свои антисемитские радиопередачи. Теперь он сидит в израильской тюрьме, ожидая суда, на котором его признают пособником убийства шести миллионов человек. Потому что он носил маску нациста так долго, что она начала прирастать к лицу. Потому что совершил большую, почти катастрофическую для шпиона ошибку - дожил до момента, когда его могут судить. Потому что Кэмпбелл был чертовски хорошим шпионом - и уже не разберёшь, на кого он работал на самом деле и кому принёс больше вреда и больше пользы.

Господи, какая же страшная и депрессивная оказалась книга. И вот как так получается, что Воннегут в одном сатирическом (!) романе за каких-то 200 страниц передал в разы больше кошмара войны во всём её адском разнообразии, чем большинство современных авторов, хватающихся за эту тему, вместе взятые. У Воннегута, который не пишет никакого графического насилия, всё жутко до стучащих зубов. Даже безобидные и в чём-то смешные "фанаты" Кэмпбелла, пытающиеся ему помочь, вызывают при ближайшем рассмотрении ужас - это нацисты, до сих пор свято верующие в своё "правое дело" и считающие себя последними паладинами света, которых со всех сторон окружают враги.

В четыре смены Кэмпбелла охраняют четверо евреев, трое из которых пережили войну. И каждый рассказывает что-то, от чего слегка шевелятся волосы. О том, что в какой-то момент существования в Освенциме идея пойти добровольцем в зондеркоманду начинала казаться неплохой - и жить с этой мыслью почти невозможно. О том, что под конец войны человек настолько выгорел, что убийство нацистского преступника и сбор чемодана вызывали почти идентичные эмоции. Один и вовсе был шпионом в СС и сливал информацию... разумеется, поддерживая при этом свою легенду. И не находится он за решёткой рядом с героем лишь по одной причине: в отличие от Кэмпбелла, он не испытывает угрызений совести.

Одна из самых страшных мыслей, на которых я себя ловил за время чтения - "а был ли мальчик". Никаких доказательств шпионской службы Кэмпбелла не сохранилось, а он умный человек с отлично подвешенным языком. И вот это чувство недоверия к герою, порой невольно прораставшее внутри, пугало больше всего. Но на самом деле, к сожалению, это не так уж важно. Кем бы Кэмпбелл не был - факт в том, что он породил огромную часть того, против чего боролся. В моём издании роман предваряло вступление, автор которого ставил вопрос - а что было бы, если б в какой-то момент Штирлицу выпал шанс занять место фюрера. И ужас ответа в том, что ему пришлось бы продолжать многое из начатого Гитлером.

Может ли такой человек считаться героем? или военным преступником? или Кэмпбелл и вовсе шизофренически сумел соединить в себе и то, и другое? Да и так ли важны его мотивы - на фоне всего, что он сделал? Кому на самом деле принёс пользы больше идеальный шпион, так глубоко вошедший в свою роль, что собственными руками создал огромную часть нацистского культа? Ведь его тесть был прав - даже если Кэмпбелл шпион, он никогда не смог бы послужить кому-то также, как он послужил Германии.

Великолепная книга, но такой концентрированной жути ещё поди поищи.

* Des Rocs, "Used to the Darkness"

Смотрела я не так давно сериал "Призраки", британский, про MI5. И была там фраза про то, что для того, чтобы быть шпионом, нужно взять настоящего себя и спрятать под надежным замком. И иногда открывать этот тайник в одиночестве, чтобы не забывать себя, не потерять. Иначе безумство обеспечено. Но Говарду никто о таком способе не рассказал, никто не помог, никто не протянул для него (вовремя) нить реальности. Результатом стало то, что стало. Предупреждение, далее могут содержаться спойлеры, поэтому лучше не читайте рецензию до книги.

Как мы скоры на расправу, а? Читая книгу, особенно написанную с фирменным Воннегутовским сарказмом и черным юмором, сложно проникнуться искренней жалостью к герою. Кажется, что выполнить ту работу, что досталась ему, и с таким явным профессионализмом, качеством и даже удовольствием, невозможно, не будучи самому приверженцем продвигаемой идеологии. Да и сам герой вовсе не старается нас переубедить в том, что он страдал, выполнял порученное ему задание с муками. И сам он признается в том, что, видимо, в случае победы нацизма, он бы из тени не вышел и сам себя не разоблачил. Всем своим хладнокровием, цинизмом и кажущейся бесчувственностью, он отталкивает от себя читателей. И даже финал кажется закономерным, из серии: "Так ему и надо". Но пройдет немного времени...

И вспомнятся жуткие фильмы про героинь Сопротивления, которые будучи любовницами немецких офицеров, передавали неоценимую информацию в подполье. А потом были жестоко убиты своими же, теми, кто не хотел разбираться и мел всех "продажных" под одну кровавую гребенку. Потом вспомнятся романы Ле Карре (благо, недавно прочитанные), с настоящими шпионами, так же в работе на другой стороне потерявшими себя. Это такая жестокая, жуткая, но страшно нужная работа. Которую делают или настоящие герои или подлецы. Так выворачивать себя наизнанку, так заменять себя совсем другим человеком, часто без надежды на возвращение к истинному лицу можно или из чувства безусловной жертвенности или из величайшей двуличности. Но даже самого высокого уровня двуличность не позволит достигнуть впечатляющих результатов в шпионской работе. Ведь изначально подлая натура, идущая на двойную работу, обладает пусть небольшой, но чревоточинкой слабины. Которая расширяется до огромной дыры под давлением обстоятельств. Тут начинаются признания, которые делаются в надежде на лучшую участь, но чаще приводят к приближению трагичной развязки. И лишь полное самоотречение героя может помочь пройти этот путь до конца.

При всем самоуничижении, у главного героя подлого начала в себе не оказалось. Он, хотя и ввязавшийся в эту историю не совсем по доброй воле, прошел свой путь до конца, не требуя к себе особого отношения: ни признания, ни славы, ни снисхождения, ни компенсаций. Он хочет только одного – тишины и одиночества, чтобы оставили его в покое. Но когда приходят требующие "справедливого" возмездия, он отдается на им в руки даже с каким-то облегчением. Причина одна – они, его преследователи, точно знают, что хорошо, что плохо. Точно знают, что он – зло и должен ответить за все свои проступки. А он, как-раз ввиду того, что в ходе войны и своей работы "под прикрытием" не смог спрятать себя настоящего, уже ни в чем не уверен. Если ты не можешь найти сам себя, понять себя, то проще довериться тем, кто точно уверен, даже если они видят в тебе чудовище. Страшно то, что война до последней крошки выела его душу. И когда пришло почти нежданное спасение, признание и почти слава, необратимые процессы уже были запущены. И результатом их могло стать и стало одно – приведение наказания в исполнение.

С.R. В основном обложки книги отражают ее другую сторону (которую я совсем не затронула в своей рецензии) – сатиру на государство, даже некоторую анти-утопичность. Поэтому мне больше всего понравилась обложка от Пингвинов – чистый мрак и тоска.

Здраствуй, мой родной. К сожалению, ты это письмо не сможешь прочесть: ты уже умер. Умерла и я. Умер и Воннегут, описавший нашу историю любви, достойную новых Ромео и Джульетты… если бы Шекспир родился в безумном 20 веке и писал свою пьесу в перерывах между бомбардировками. Вот Шекспир пошёл ранним утром за цветами в сад: сегодня д.р. его любимой. Вдруг, вспышка света. Окна дома зашелестели жёлто-алой, осенней листвой, в свечеревшем копотью воздухе. Шекспир в ужасе вбегает в дом, поднимается по лестнице, к небу, как душа.. стараясь обогнать вырывающееся из груди — сердце, и замирает у брызнувшей в лицо и грудь — лазури: сердце и он добежали одновременно. Ступеньки обрываются у неба, как во сне. Его квартиры нет. Нет и любимой. Она где-то на уровне неба. Шекспир боится перевести глаза вниз. В его руках — дрожащая, бесприютная алость цветов. Окошко сбоку открылось, прозрачно отразив кровать и лежащую на ней, нежно-прозрачную женщину: должно быть, это квартира соседей. Быть может, женщина мертва… Но окно так доверчиво, как страница доброй книги, открылось в сторону его спальни, что кажется, женщина просто спит, любимая Шекспира — спит, и он сейчас легко шагнёт в голубую рожь неба, к спящей в небе любимой, поцелует её и обнимет.

Мне хочется тебя обнять, милый. Боже мой.. кому я пишу это письмо? Как часто это делает женщина — своему сердцу, нежно наполненного тобой, словно ваза с цветами и прохладной водой: сердце женщины — государство двоих. Знаешь, мне чуточку обидно, что о нашей любви.. моей любви, Воннегут упомянул лишь мельком. А между тем… эта любовь, быть может, сильнее любви Маргариты к своему Мастеру. Вдохновившись этой любовью Набоков мог бы написать свой лучший апокриф романа о Лолите. Всё закончилось как у несчастного и сумасшедшего Гумберта, пишущего в тюрьме свою исповедь: ты был виновен не столько в соучастии в убийстве миллионов невинных людей и совращении миллионов невинных и юных душ, но, прежде всего, в том, что ты сделал с нашей юной любовью, со своей доверчивой душой.

Я не знаю, как ты умер.. но думаю, что у тебя разорвалось сердце, как у Гумберта, как у твоих родителей, узнавших после войны, кем ты был. Я даже могу вообразить, как ты в последний миг думал обо мне, как сделал удавку и шёл уже вешаться у окна, но сердце не выдержало, и словно всплывающий из сумеречных глубин пузырёк с воздухом — лопнуло, соприкоснувшись с воздухом и звёздами за окном: ты снова стал частью тьмы, почти как в Фаусте: частью Той силы.. Кстати, знаешь что меня изумило в этой фантазии о тебе? Ты ведь в ней пожелал покончить с собой, как мой отец, которого, впрочем, повесили на яблоне русские девушки-рабыни.

Между прочим — страшное бессознательное Воннегута: такую смерть бога ещё никто не описывал в искусстве. Это.. крик измученного человечества о том, кто равно участвовал в добре и молчанием своим потворствовал злу: Бога просто повесили на древе Познания добра и зла. Змей искуситель превратился в простую.. удавку. Упало в тишине спелое яблочко с червячком в осеннюю траву. Его подняла… новая Ева 20-го века — измученная и голодная женщина, неоднократно изнасилованная, опустошённая: у неё никогда не будет детей: людей на земле — не будет. Не уверена насчёт бога, но кого-то в раю точно повесили.. или кто-то повесился там. Если бы я была художницей, я бы написала чудесную по силе картину осеннего и опустевшего Эдема с тихо раскачивающимся между ветвями странным и сияющим существом.

А куда же делась Ева?  Это моя старшая сестра — Хельга, Ольга… твоя жена. Я ей всегда завидовала и знала, что она тебя никогда не полюбит и не поймёт своей мещанской и сытой душой, вечно играющей кого-то. Я была тогда ещё совсем девочкой.. но я любила тебя, как никто другой: я была несчастной Лилит, в нашем одичавшем и разбомбленном Эдеме: я была.. единственной грешницей в нём: моя любовь к тебе и сны — были грехом.

Я точно знала, что вырасту и ты станешь моим. А как всё кончилось для тебя? Как в Мастере и Маргарите. Ранним вечером ты сидел в немецком парке на лавочке и к тебе подошёл загадочный иностранец, Мефистофель, предложивший тебе… писателю, Мастеру, стать шпионом в фашисткой Германии. Ты согласился. Зачем?  А зачем ты добровольно, с уставшей фатальностью вызвался незадолго до окончания войны, когда наша семья эвакуировалась ( бог эвакуировался из нашего безумного мира!!), пристрелить мою старую собаку?

Ты заигрался, мой милый и слишком устал. Ты.. себя пристрелил тогда, свою одинокую и бездомную душу. Помнишь как герой Постороннего у Камю стрелял в чёрного, как тьма, араба, мучимый солнцем и тоскую о матери своей умершей? Да, ты тайно помогал человечеству, твоё сердце в ночи, словно грустная звезда, пульсировало и сверкало небесной азбукой Морзе, передавая сигналы добра. Для одних, это была звезда Вифлеема, возвещавшая о скором Рождестве победы света над тьмой. Для других.. это была та самая утренняя звезда, ярчайшая на небе бога — Люцифер, сорвавшаяся когда-то и восставшая на него… за его преступное молчание, словно луна, закрывшая Тьмой солнце его первого слова. Тебе не кажется забавным, что молчание бога так гармонично совпало по размерам с его первым словом, целиком его заслонив?

Знаешь, милый, это и правда страшно: мы любим, взращиваем в душе красоту, желаем откликнуться на боль людей и жизни, наше тело самозабвенно бросается им помочь, но.. в какой-то миг оно замечает, что его кто-то робко держит за руку: это несчастная и любящая душа стоит со слезами на щурящихся от ветра, крыльях, и держит, шепчет по-женски: не уходи.. я люблю тебя, ты ведь.. не вернёшься.

Мне всё чаще кажется, что течение жестокости и безумия в мире, подобно реке в половодье: оно ненасытно всё сносит на своём пути; её нельзя победить, она — вечна. А добро и красота — мгновенные островки на этой реке: робкие сердцебиения суши, души. Их очень мало. Ты уйдёшь — и их станет меньше. Быть может не останется вовсе. Давай сохраним наше государство двоих, милый, даже в смерти? Войны были и будут всегда.. люди всегда сходили с ума, участь у мира, и это нельзя победить. А сохранить любовь — можно, и из нашего тихого домика, как в Мастере и Маргарите, в какой-нибудь стране с райским названием — Перу, Аргентина… уже не твоё одинокое сердце мерцало бы в ночи, посылая свои заикающиеся сигналы света, не понятные даже тебе, но наши горячие, свободные сердца, словно счастливые звёзды, любимый, посылали бы в мир наши чувства, боролись бы с тьмой, светя в ночи, как маяк, укрывая у себя от безумия мира — несчастных людей и животных, искусство.

А что же тело? Оно мучительно медлит лицом к лицу с душой: его рука тихо выскальзывает из её руки.. Если не помогать насилуемой красоте, что должна была спасти мир, не помогать людям, животным милым.. здесь и сейчас, то.. чем тогда ты сможешь полюбить меня, душу, милый? Не потеряешь ли ты самое себя? Душу души?  — любовь? Это похоже на нравственный пат жизни. На безумие… мне кажется в Раю люди как-то сразу родились у стены этого кошмарного выбора, прижатые к ней, ещё незримой в веках.

А может, Воннегут прав, и в мире существует не одна истина, а несколько? Впрочем, прости, милый, я.. выдумала зачем-то и Воннегута и эту странную его мысль:  распятая истина.. как и бог: истина была распята раньше бога, вот в чём ужас. Быть может… вся трагедия истины, её незримости но болезненной ощутимости ( словно в тёмной комнате, где томится человек, на миг открыли дверь и впустили кого-то.. что-то, и это что-то не подходит к тебе а просто дышит, жутко, чуточку задыхаясь. Робкий шорох, всхлип.. то там, то там… словно истина — Мать, что оставила нас на произвол безумного мира когда-то очень давно, и она, обезображенная, стыдящаяся своего облика, чувствует свою вину за это.. за то что было с нами без неё..) в том, что истина — просто безумна?

Это бы многое объяснило в мире, правда, любимый? включая и твою безумие.. и моё. И звучит то как славно — истина-шизофреник.. шизофреничка. К такой истине и относиться хочется иначе: не хочется на неё злиться, отрицать, в муках искать её...она сама толком не знает, кто она: она столькими была в своём страдании, сострадании, что уже давно потеряла себя в общем потоке жизни и лишь иногда, во сне, она тихо вскрикивает и разговаривает на разные голоса. Голоса сужаются, уменьшаются.. как пламя свечи у открытого окна, и в итоге остаются два голоса, робко приближающиеся друг к другу: душа и тело. Но вот, в ночи, среди звёзд, слышится лишь один плачущий голос: это душа обняла тело… Ты помнишь, как всегда говорил мне с улыбкой, что не очень понятно, какое тело должна обнять душа: своё, или чужое? А разве в любви чужое — не становится твоим? Чем не шизофрения? Только.. нежная.

Любимый мой, после той нашей ночи в гостинице, я поняла одну несчастную вещь: ты — несчастный шизофреник. У Булгакова женщина от горя превращается в ведьму, а мужчина у Воннегута — от горя и одиночества мира — в шизофреника. Может, ты тоже меня выдумал? Тогда в отеле я стояла спиною к стене, обнажённая, тихая, и перепугано смотрела на тебя, как ты ходишь по комнате голый и разговариваешь с кем-то: ты брал обыкновенные женские журналы на столике и видел в них шифры о том, как скоро изнасилуют маленькую страну, похожую на голубоглазую девочку, задремавшую в цветах. Ты видел эти шифры везде: в номерах мчащихся куда-то машин, в жёлтых обоях и газетах.

Я стояла у стены и по моим щекам медленно текли слёзы: я любила тебя, любила тебя даже в твоём бреду, в котором ты хотел помочь людям. А потом ты вдруг оборачивался посреди безумного мира, вспомнив обо мне, словно о своей несчастной душе. Я спиной как бы придерживала не столько стену с жёлтыми, осенними обоями, сколько придерживала мир от окончательного погружения в бред. Ты подходил ко мне и целовал меня, обнажённую, тихую… Ты буквально расстреливал меня своими поцелуями и касаниями: в губы, шею, левую грудь, три раза, короткой очередью — в живот, лобок и колено. Медленно и послушно, как слеза по щеке, раненая твоими губами и бредом, я сползала на пол, в бледные и смятые цветы простыни. Ты называл меня разными именами при каждом поцелуе, милый: это ад.. для женщины. Но и в этом аду я была с тобой счастлива, словно верная душа твоя: среди призраков незримых женщин, было и моё живое имя.

Меня не было. Тело моё сошло с ума, как истина. Где-то была моя ладонь, в голубых цветах обоев, быть может, за сотни лет и миль от меня: ты пригвождал её чужим именем. И вдруг, среди ночи, в комнате, доверчиво, как при проявке фотографии рая, стали проявляться мои белые груди, сирень сосков, полураскрытые губы, лоно моё…  Меня было много, и ты собирал меня среди звёзд за окном, по кусочкам. Порой я нежно ревновала тебя к своим ладоням, правой груди, лону… которые ты целовал, называя чужими именами. Словно сошедший с ума Казанова, ты занимался любовью с моим телом, как с сотнями женщин: развратных и кротких, несчастных и радостных.. В какой-то миг я даже поймала себя на том, что всё моё несчастное существование сузилось до одной моей левой ладони, прижавшейся к голубым цветам на обоях над нашей кроватью. С удивлением и грустью, как ангел, ладонь смотрела с нежной высоты как ты занимаешься любовью с совершенно чужой для меня женщиной: это была я. Я сдерживала слёзы, мой милый. Словно душа, покинувшая тело, я смотрела с синей высоты обоев на счастливое, нежно-вздрагивающее тело своё, и ненавидела и жалела его… а потом просто любила тебя, одного тебя, забыв о себе: ты был во мне, ты был мой, а я — была чуточку тобою.

Хочешь улыбнуться, милый? Мы были похожи на несчастных Сонечку и Раскольникова в безумном 20 веке. Ты совершал своё спиритуалистическое преступление: не трогал никого пальцем, но вдохновлял для убийства — миллионы. Твоя душа и сердце были на кончиках их штыков, пуль и бомб: ещё не коснувшись городов и людей, они уже были — в крови.. крови твоего сердца, милый.

А я.. я стала проституткой, чтобы быть рядом с тобой. Но я продавала не тело своё, а.. душу, как Фауст, и даже хуже. Я торговала свободой, личностью и.. даже памятью: всем что ни есть во мне, кроме любви: только бы быть с тобой. Мы заигрались с тобой, родной мой, и стали терять себя в мелькании масок своих. Но любовь к тебе светила даже во тьме: я переживала с тобой десятки существований, сотни и тысячи лет. Я любила тебя сквозь мглу времён, теряя и снова находя.. в ином существовании, личности: твоё одинокое сердце светило  в ночи мне грустной звездой, подавая мне знаки.

Ты утратил и почти забыл себя. Ты устал, любимый, как устают заигравшиеся в сумерках несчастные дети: им так хочется порою услышать: раз, два, три — нет игры! Нет войн, революций, диктаторов, милый, нет жертв и смертей. Ничего нет! Однажды в детстве я играла с друзьями в прятки. Уже смеркалось. К нам подошёл один грустный мальчик, с русским именем — Саша, по прозвищу, негр, и попросился поиграть с нами. Озорно переглянувшись, мы с подружками согласились. Мальчик повернулся к стене в детском городке и стал считать до 100. Мы с девочками разбежались прятаться.. по домам. И из окон смотрели на несчастного тёмного мальчика в сгущающихся сумерках, жалостливым голоском выкликающего нас, безнадёжно ища. Он мучительно-прилежно нас искал, словно бы боясь оставить нас одних в темноте. Многие девочки устав на это смотреть, разошлись по делам. Ушла и я от окна, но за домашними делами я нет-нет да поглядывала на окно: мне было больно и стыдно подойти к нему: я боялась увидеть блуждающего в потёмках несчастного чёрного мальчика.

Я тоже безумно устала, милый, прости.. что откликалась на имена твоего бреда и не смогла вовремя позвать тебя из тьмы.. твоего безумия и безумия мира. Моё озябшее сердце жило в аду без тебя одной надеждой. Я знаю, что мы и после смерти будем с тобой разлучены, а когда встретимся, то не узнаем друг друга. Но я знаю одно: однажды, в Америке, Германии или России, мы встретимся вновь. Мы вновь родимся и ты снова будешь писателем, а я — твоей музой, той самой женщиной, для которой ты будешь творить, и твоё сердце будет истекать в ночи нежнейшим пуантилизмом азбуки Морзе, и я тебя найду где бы ты не был.

Не прощаюсь с тобой, мой хороший. Своё письмо я хотела бы завершить стихом одного русского поэта, состоящего всего из одного слова — Мать. Оно писалось в строчку, повторяясь. Следующая строка из этого слова была короче и помещалась по центру. В итоге, получалась перевёрнутая пирамидка с учащённым сердцебиением этого слова. В конце стояло всего одно простое и нежное слово — Мать, но.. инерция тревожной, ослепшей и ищущей пульсации этого слова, как бы расплавляла его и оно начинало шириться наподобие песочных часов, только с тем зеркальным отличием, что теперь слово — Мать, обращалось в — Тьма.

Я не знаю кем ты для меня будешь в новой жизни: любовником, сыном, другом… я знаю одно: ты будешь моим и мы с тобой уже не расстанемся. Ты просто не сможешь не услышать это моё письмо, мой сигнал из тоталитарной и сумрачной страны по имени — Смерть. Как там писал Достоевский в своём эпилоге к ПиН? — «Их спасла любовь». Как бы это банально не звучало, но человек без любви склонен потворствовать злу, даже не желая этого: некие шестерёнки сердцебиений стачиваются в нём, отламываются, и он просто не видит целые области тьмы в своей груди, не зная что они делают, куда движутся, даже с благими намерениями восставая на Тьму… А на деле — просто волна тьмы подняла несчастное сердце куда-то над землёй. Нас тоже спасёт любовь. До встречи, мой милый Мастер.

После прочтения романа "Мать Тьма" с удивлением отметил для себя, что достиг того возраста, когда подобная литература перестает быть откровением. Книга, безусловно, хорошая, до сих пор не потерявшая своей актуальности, полная жесткой сатиры и своеобразного юмора Курта Воннегута, который можно охарактеризовать как "святая простота", но, тем не менее, она совсем не заставила меня захлебываться от восторга. На данный момент темы нацизма, сионизма, фашизма и прочих измов настолько избиты, что вызывают изжогу. Все вроде все понимают и знают, но используют свое знание только для того, чтобы "видеть бревно в чужом глазу", ведя таким образом политику двойных стандартов.

Не совсем понятен оказался и главный герой. Попав в сложную ситуацию разрыва между желаемым и действительным из, по большей части, чистого любопытства и прожив в таком положении много лет, он, как мне кажется, сломался. Просто слишком много на себя взял и, потеряв свою опору в лице любимой жены, рассыпался морально в прах, предварительно одурев от понимания бессмысленности своего существования.

Если бы не неповторимый лаконично-насмешливый стиль Курта Воннегута, то книгу можно было смело отнести в разряд "прочитал и забыл". Но Курт все же хорош, молодец. Ничто так не привлекает к автору, как умение посмеяться над самим собой. А самоирония у него на высоте. Плюсом к этому понравился его не зашоренный национальными идеями взгляд на человеческую цивилизацию. Определенно Воннегут тот самый человек из утопичного далекого будущего, для которого государственные границы - это не более чем пределы амбиций стоящих у власти людей, а флаг родной страны всего лишь яркая тряпка, призванная сплачивать людское стадо вокруг интересов этих самых власть предержащих.

Это единственная моя книга, мораль которой мне ясна. Не Бог весть какая мораль, зато ясна: мы есть то, чем притворяемся, так что притворяться стоит весьма осмотрительно.

Садитесь, мальчишки и девчонки, и я расскажу вам сказку. А может и не сказку. Жил был в Германии американец Говард Кэмпбелл-младший, женатый на немке и без памяти влюбленный в свою жену. Но однажды к нему на лавочке подсел человек, который завербовал его в американскую разведку и всю войну Горвард вел передачи на нацистском радио. И так хорошо вошел в роль, что сами Гитлер с Геббельсом заслушивались. Но вот война закончилась, а о том, что Горвард призывал громить союзников в прямом эфире не по собственной воле, а по поручению дядюшки Сэма, как знало только три человека во всем мире, так и знает. И к шее Горварда все ближе тянутся пальцы "справедливости", которая очевидно все-таки дотянется до бывшего рупора немецкой пропаганды, ведь с первых страниц Горвард нам признается, что пишет свои записки в израильской тюрьме.

Книга сильная и в тоже время легкая. Она полна сатиры, намеков, умело завуалированного осуждения. Перед нами не шпионский роман в духе Джеймса Бонда, нет, это серьезный роман, заставляющий всерьез задуматься о тех людях, которые принимали участие в одной из самых страшных войн нашего времени, об их мотивах и печалях, об угрызениях совести и их отсутствии, о личном аде каждого. Совершенно не жалею, что прочитала книгу, ибо из прочитанных у Воннегута эта оказалась, пожалуй, самой интересной.

Я дух, всегда привыкший отрицать. И с основаньем: ничего не надо. Нет в мире вещи, стоящей пощады. Творенье не годится никуда. Итак, я то, что ваша мысль связала С понятьем разрушенья, зла, вреда. Вот прирожденное мое начало, Моя среда. «Фауст», Гёте.

Главный герой романа «Матерь Тьма» хотел заниматься творчеством и любить свою жену. Для всех этого оказалось мало, и он стал значительным инструментом войны, которая его пережевала и выплюнула. Один момент, когда правильно выбранные слова и тщеславие встретили друг друга, - и вот несколько лет спустя ты сидишь в квартире в Гринвич-Виллидж и не знаешь зачем просыпаешься по утрам.

Книга понравилась. Она – удачный пример того, когда существенная недосказанность идёт только в плюс, а пафос не выглядит пафосом, сколько не приглядывайся. Чувствам и мыслям главного героя можно поверить с первых строк и до конца, но я так и не смогла определиться, как бы я поступала на его месте в любой из тех ситуаций, в которых он оказывался.

Не представляю как Курту Воннегуту удавалось в каждом своём произведении быть настолько разным, но всегда узнаваемым. Казалось, что из каждой волнующей его проблемы он отщипывает кусочек, предлагает читателю рассмотреть вместе под микроскопом, а затем переходит к другой теме. Удивительная для меня линия творчества, но незабываемый авторский почерк.

Одна из немногих книг о том, как война поступает с человеком, которую я бы хотела перечитать в будущем, когда стану постарше.

Роман, текст которого до бесконечности можно разделять на афоризмы, главы - на притчи, а мысли и идеи автора - на свои собственные, читательские улыбки и слезы. Этот автор, как никто другой, умеет достучаться до читательской души, показать всю абсурдность навязываемых социумом гротескно-нелепых норм, правил, мотиваций и в очередной раз продемонстрировать всем известные, простые "человеческие ценности". Сатира Воннегута - это не просто сатира на человеческое общество, это - сатира на человеческую душу. Но сатира эта, в противоречие своей природе, не зла, и в тоже время она не может не заставить задуматься... Читайте Воннегута, почувствуйте себя настоящими людьми...

Но как-то утром молча, не спеша Не омрачась, не запирая двери Берет он браунинг, милая душа, Как ты сильна под рыжей шкурой зверя. Домбровский.

Слова и фразы-перевертыши, читаемые одинаково слева-направо и справа-налево - это палиндромы. А те, которые содержат внутри себя повтор? Аллитерация? Не уверена. Знаю только, что название воннегутовского Mother Night переведено на русский удачно. Еще и потому, что двойной повтор рождает неконтролируемую ассоциацию с "мать ее так". Что вряд ли задумывалось Воннегутом. Но такая уж у хороших книг особенность - рождать во множестве ассоциации из разных смысловых пластов.

Даже и у тех, мораль которых автор точно знает. В отличие от прочих своих. Вот она:

"Мы как раз то, чем хотим казаться. И потому должны серьезно относиться к тому, чем хотим казаться".

И можно бы не продолжать. А можно продолжить. Мы, понимаете, не выбираем время, в которое живем. И место, как правило, не выбираем тоже. То есть, можно родиться с платиновой ложкой во рту и менять апартаменты в разных частях света по щелчку пальцами и едва забрезжившему желанию задней левой ноги. Можно упорно трудиться и много учиться, и тем обрести право и возможность перемещаться по земному шару за весной, например (или зимой-летом-осенью, кому что больше нравится).

Но в большинстве случаев человек, даже успешный, талантливый и максимально финансово независимый привязан к месту, где живет. Не только фактом нахождения там жилья, о котором может сказать: "дом, милый дом". Работа, языковой барьер, единственный, с кем готов и хочешь создать "государство для двоих", угу - любовь. И все, и оставьте меня в покое с вашими глупостями, с политикой. Да кому она интересна? Вот именно, имбецилам с извилинами, расположенными в форме свастики внутри черепной коробки. Или в форме пятиконечной звезды. Или шестилучевой.

Умный талантливый человек найдет возможность приспособиться и жить хорошо везде. Так, чтобы и волки сыты и овцы целы. Герой и приспосабливается. Даже еще одновременно умудряясь послужить делу уничтожения фашистской гидры. Как боец невидимого фронта. Кадочников в фильме "Подвиг разведчика" пьет с немецким генералом за победу, многозначительно голосом выделяя после паузы: "За Нашу победу!" И фриц выпивает как ни в чем ни бывало, а зритель знает - развели его, как лоха.

Говард Кэмпбелл если и делает многозначительные паузы, то с целью передать союзническим войскам зашифрованную информацию, о содержании которой сам понятия не имеет. Паузы, похмыкивания, покашливания в радиопередачах, которые ведет. Пропаганда антисемитизма. Да не имеет он ничего против евреев, просто сложилось так: живет в Берлине, пишет на немецком, женат на прекрасной молодой востребованной (а чо, муж - драматург) актрисе, дочери шефа берлинской полиции. И куда им ехать?

Пишет обличительные речи о заговоре мирового еврейства. Косвенно оправдывая холокост, лагеря смерти, печи крематориев. И живет с этим. Нет, он понимает, что делал. Только отказывает своим слушателям в праве зваться людьми, коль так безмозглы, что могли поддаться этого сорта пропаганде. И как-то избегает смерти после войны. Тихо живя в Штатах. Талантливый человек во многом талантлив, вот резьбой по дереву увлекся, шахматы смастерил. Познакомился с другим талантливым одиноким пенсионером.

А там и потерянная любовь вернулась. Нет, идиллии не будет. В название вынесены слова из монолога Мефистофеля о Тьме, родившей Свет, тот самый, что нынче оспаривает у матери ее первенство. Но все вернется на круги своя. Мы больше любим и чаще цитируем другой, из того же источника, повторенный Булгаковым. О части той силы, что вечно хочет зла и вечно творит благо. А сюда подойдет третья цитата из "Мастера" же: "каждому по вере его". Тоже перифраз, только из Евангелия от Матфея "Каждому по делам его" - не одно ли это?

Сказать по правде, книги о войне не входят в число моих любимых. В своё время я их читала в огромном количестве, а после так или иначе (в тех же играх) тема войны в том или ином виде всё равно не оставляла меня в покое. Однако эта книга совершенно необыкновенная. И за это стоить сказать огромное спасибо meness . Такого мне ещё не встречалась ни разу и "такое" действительно меня поразило.

Говард Кэмпбелл был голосом нацистов, его идеи и речи одобрял сам Гитлер. Задумываться о том, что же он говорил и предлагал, уже кажется недопустимым. Но прежде чем заклеймить его позором, нужно узнать интересный факт о нем, а именно: на самом деле он... работал на американскую разведку. Война закончилась, можно сорвать маски, попробовать начать жить. Но знает ли о его тайне кто-то другой? А если знает, то почему Говард рассказывает свою историю из тюрьмы?

История Говарда, которую он рассказывает пугающе спокойным, ледяным, чуть ли неравнодушным тоном, пронизывает до кончиков пальцев. У меня она ассоциируется со старой стеной, на которую наносили те или иные события, закрашивая предыдущие. И теперь ты слой за слоем соскабливаешь, снимаешь само время и чем больше ты узнаешь, тем страшнее тебе становится, тем больше тебя пугает тьма. Над этой книгой я раздумываю уже несколько дней и похожу, что однозначных ответов на вопросы, которые она мне оставила. Справедлива ли ярость, с которой столкнулся герой? Можно ли оправдать его речи служением разведке? А его выбор - верный ли он?

Словом, мне ещё предстоит ещё много о чем подумать, а пока может кто-нибудь посоветует мне ещё какую-нибудь книг автора?

Сюжет вполне можно узнать из аннотации - американский шпион во время второй мировой войны так хорошо маскировался, что после войны много лет его разыскивали как опасного военного преступника. Кэмпбелл вполне философски подошел к своей участи и не бил себя пяткой в грудь, доказывая, что он невинный агнец. Он выполнил предназначение.

Я-то надеялся, что как обозреватель я просто смешон, но в этом жестоком мире, где так много людей лишены чувства юмора, мрачны, не способны мыслить и так жаждут слепо верить и ненавидеть, нелегко быть смешным.

Вообще я у Воннегута читала только "Сирены Титана" и так давно, что из сюжета не помню ни слова, зато помню ощущение сродства, которое позволяет мне надеяться, что и более противоречивые произведения автора мне понравятся. "Мать Тьма" в данной ситуации мне вообще не могла не понравиться - одна из самых волнующих для меня тем, сдержанный и даже иногда суховатый язык, который, тем не менее, позволяет найти хлесткие формулировки и задеть за живое.

Сомневаюсь, что на свете когда-либо существовало общество, в котором не было бы сильных молодых людей, жаждущих экспериментировать с убийством, если это не влечет за собой жестокого наказания.

Сколько бы ни говорилось о сладости слепой веры я считаю, что она ужасна и отвратительна.

Ни один молодой человек на свете не столь совершенен, чтобы не нуждаться в безоглядной любви. Боже мой! Молодые люди участвуют в политических трагедиях, когда на карту поставлены миллиарды, а ведь единственное сокровище, которое им стоит искать, – это безоглядная любовь.

Отдельный момент - главный герой и Адольф Эйхман. Эйхман кажется мне противоречивой фигурой и я про него с большим интересом читаю, если попадается. Впервые о нем я узнала из книги За спиной Гитлера Гвидо Кноппа. Согласно очерку Кноппа, Эйхман был жестоким, ублюдочным, помешанным на убийстве маньяком. Но Кнопп вообще очень эмоционален, при том, что я разделяю его негодование - иногда хотелось разделить и его взвинченные высказывания, разделить частей на десять.

Потом я встречала упоминания у Феста в Биографии Гитлера , но самый интересный взгляд на этого нацистского преступника нашла у Ханны Арендт в ее Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме . Чрезвычайно суровая книга о процессе над Эйхманом и евреях. В анализе Арендт Эйхман предстает не как демонический убийца, а как невыразительная посредственность, практически идиот, который просто выполнял свою работу, но мозгов не хватало понять, что в этой работе не так. Конечно, эта точка зрения не пользовалась популярностью и книгу Арендт не встретили в Израиле с распростертыми объятьями. Тем интереснее было встретить вдруг у Воннегута такой же взгляд на это существо.

Чем больше я думаю об Эйхмане и о себе, тем яснее понимаю, что он скорее пациент психушки, а я как раз из тех, для которых создано справедливое возмездие.

Тут Эйхман пошутил. – Послушайте, – сказал он, – насчет этих шести миллионов. – Да? – Я могу уступить вам несколько для вашей книги, – сказал он. – Я думаю, мне так много не нужно. Я предлагаю эту шутку истории, полагая, что поблизости не было магнитофона. Это одна из незабвенных острот Чингисхана-бюрократа.