Kitabı oku: «Жирафы», sayfa 4
Дождь засыпал и часто думал, а что́ из этого есть у виновных в том роковом несчастном случае, произошедшим с его другом? Есть ли у них семьи? Есть ли планы на будущее – лето и отпуска? Перспективы, вроде карьерного роста? Дождь засыпал и часто представлял, как он лишает всех тех нелюдей их чёртовых планов. Дождь представлял, засыпал и засыпал, представляя. Пока новое весеннее утро не будило его родным голосом друга:
– Я не умер?
Так шли дни и годы.
И вот однажды, наверное, в такой же светлый и тёплый весенний день, когда на тополях за их окном распускались первые почки, а кошки носили завтраки своим котятам, и мошки пикировали в прозрачные точки росы, Дождь проснулся от привычного вопроса:
– Я не умер?
– Нет, Олег, не умер, – Дождь потянулся на постели, лениво свесил ноги, приоткрыл сонные глаза и закричал.
– Что случилось? – испугался Олег.
– Просто… просто… да тебя нет, Олежа!
– Меня нет? Точно? Ты уверен? – взволнованно спросил его друг.
– Точно нет, – кивнул Дождь. Он видел смятый за ночь плед на полосатом диване, видел стоптанные клетчатые тапки друга, которые он не одел сегодня и уже не оденет никогда.
Потому что Олега больше просто не было. Не было на постели, не было на кухне за плитой, не было за столом, где он закуривал вечернюю сигарету, не было на лавке у подъезда, где щебетала вечная пёстрая толпа соседей.
Олега больше не было нигде.
– Я умер, – сказала пустота.
И только коричневый ласковый кот точно прыгнул на голос бывшего хозяина и стал тереться о спинку старого дивана.
– Ты умер, – подтвердил Дождь. И впервые за семнадцать лет подошёл к старому трюмо, налил полный гранёный до краёв, выпил, поперхнулся, ещё раз посмотрел на диван Олега…
И пошёл бриться. А потом – ставить чайник, чтобы заварить крепкий чёрный кофе.
– Тебе две ложки или одну? – спросил он друга из кухни.
– Две, – ответил невидимый Олег, открыл окно в комнате, пустив внутрь сладкие запахи раннего утра и новой весны.
– Олег, когда позавтракаем, мы пойдем гулять? – спросил Дождь, подавая куда-то к дивану наугад полную кружку кофе.
– Спасибо, да пойдем. Только попью и умоюсь.
Потом они, бывало, подолгу сидели во дворе, встречались с соседями и обсуждали с ними все волнующие их дела, обычно это бывали сплетни про других таких же соседей: у Гали снова окотилась кошка, ага – родила четырёх красивых котят; Валерка, гад, как схоронил мать, так ещё не просыхал ни дня; Володька, как всегда, припёрся пьяный, скандалил вчера с матерью, а Сашка помирился с женой и опять живет с ней.
Друзья кивали и соглашались.
И снова наступал влажный сиреневый вечер, и сумерки сменялись ночью, когда Дождь, как обычно, смотрел в комнате телевизор или готовил поздний ужин, а Олег проверял наличие горячей воды или наблюдал за тем, как зажигаются в квартирах соседей яркие золотые огоньки, как зовут мамы и бабушки детей и внуков с улицы ужинать, как деловито снуют из машин в двери подъездов молодые люди с дипломатами, спеша к верным и любящим жёнам.
Дождь в последнее время перестал бояться полуночей.
Он слышал, что каждую ночь друг тихо спрашивает кого-то, почему смерть оказалась такой несправедливой и такой похожей на жизнь, и как кто-то отвечает ему что-то неразборчивое из темноты.
Дождь теперь точно знал, что смерть как две капли воды похожа на жизнь, а жизнь так же похожа на смерть, поэтому через какое-то количество лет он и сам потерял счёт сменяющимся сезонам и теплым тополиным вёснам.
Он уже не был уверен, жив ли или умер так же, как Олег, потому что это всё равно ничего не меняло.
Главное, что было в их странной жизни-смерти – это то, что они по-прежнему были вместе, оставаясь друг другу верными друзьями и вежливыми собеседниками родным соседям, которые, кстати сказать, тоже никак не менялись и не старели с течением лет. Только никому не было никакого дела до этого.
Крылья
Это был обычный человек с длинными вьющимися волосами и томными серыми глазами. Единственное, что отличало его от других – большие белые крылья. Они были тёплыми и мягкими, укрывали от ветра в ненастье и спасали от холода зимой.
Он боялся показывать крылья людям. Скрывал их под широкой одеждой, даже сам честно старался забыть о них.
Но иногда позволял себе летать. Только поздно-поздно ночью, когда все спали и не могли видеть его странных и прекрасных полётов.
Он летал совсем немного, и поэтому крылья часто болели. Его заветной мечтой было взлететь как-нибудь днём высоко-высоко и добраться до горизонта, ведь ночью горизонт не был виден, и было совсем непонятно, в какую сторону лететь.
Так шло время.
Ночью он летал, сбивая крыльями с неба разноцветные звёзды, а днём старался жить, как все, только иногда останавливался где-нибудь посреди улицы и с тоской всматривался в горизонт, манящий и такой далёкий.
И вот однажды он наплевал на всё. Вышел в полдень из дома, снял широкий тёмный плащ и полетел. Он летел на глазах изумлённой толпы, над крышами их одинаковых и до боли скучных домов, над дорогами, от которых пахло едкой гарью и пылью, над площадями с мрачными памятниками, на лицах которых навсегда застыла непонятная бронзовая тоска.
Он летел всё дальше, пересекая город, стремясь к заманчивому и неведомому горизонту! И сердце его гулко билось в груди, расходясь пульсом по бледным запястьям с переплётом тонких синих вен.
Люди внизу останавливались и удивлённо смотрели на летящего. И особенно – на сверкающие под солнцем огромные крылья.
А он, ослеплённый счастьем от сбывающейся мечты, не видел, что в глазах людей вспыхивал огонь зависти, будничной злости… и ещё страха перед ним – вроде бы, таким же человеком, как они, только крылатым. Он был такой счастливый, с крыльями. И самое главное – у него была мечта.
И люди брали камни с пыльной земли, скучные обыденные камни, насквозь пропахшие городским смрадом, и бросали в него.
По его вискам и рукам текла алая вязкая кровь, отдельные капли ее застывали на белоснежных крыльях. Он падал, падал…
И потом лежал на мощёной площади, у постамента какого-то печального памятника, у ног озлобленной, беснующейся толпы. Он с трудом открыл томные серебряные глаза, а кто-то кинул в него последний скучный камень.
И вместе с окровавленными разбитыми губами разбилось в тот момент что-то ещё, что-то такое хрупкое и лёгкое, то, что обычно принято называть мечтой.
