Kitabı oku: «Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»», sayfa 46

* № 194 (кор. № 123).

И вдругъ мгновенно представилась ему та минута, когда онъ увидалъ на столѣ казармы, посреди рабочихъ и станціонныхъ, ея прелестное, полное недавней жизни, безстыдно растянутое на столѣ, окровавленное тѣло и маленькую, энергическую руку ея, какъ она лежала на трупѣ съ подогнутыми пальцами и осторожно, чопорно отодвинутымъ мизинцемъ; увидалъ закинутую назадъ голову и кроткое, жалкое въ своей уцѣлевшей красотѣ лицо, ясно, какъ словами, говорившее ему: «Ты раскаешься, ты раскаялся; но мнѣ жалко и тебя и себя. Но не воротишь…» И тотчасъ вслѣдъ за этимъ онъ вспомнилъ ту минуту, когда съ этою же самой старухой матерью, теперь глядящею въ окно, онъ въ первый разъ встрѣтилъ ее тоже въ вагонѣ. И онъ видѣлъ ее, какою она была тогда для него, неприступною, таинственною и прелестною, когда, оборотивъ на него свое незабвенное лицо, обвязанное бѣлымъ оренбургскимъ платкомъ, она быстро пошла навстрѣчу брату.

* № 195 (кор. № 123).

– Какъ хорошо въ лѣсу, – сказалъ Сергѣй Иванычъ, отставая отъ другихъ и оставаясь съ братомъ. – Ну, что ты дѣлаешь? – спросилъ онъ у брата.

– Да ничего особеннаго, какъ всегда, занимаюсь хозяйствомъ, – отвѣчалъ Левинъ. – Что же ты, надолго? Мы тебя давно ждали.

– Недѣльку, двѣ. Очень много дѣла въ Москвѣ. Что, ты такъ, какъ князь, смотришь на славянское дѣло? – сказалъ онъ, улыбаясь и возвышая голосъ.

И довольно было этихъ словъ, чтобы то не враждебное, но холодное отношеніе другъ къ другу, котораго Левинъ такъ хотѣлъ избѣжать, опять установилось между братьями.

– А чтожъ князь? – сказалъ Левинъ, чувствуя, что ему неловко смотрѣть въ глаза брату.

– Да папа ужъ началъ спорить объ Сербахъ, – сказала Долли.

– Я не спорю, я говорю, что не понимаю, – сказалъ князь,¹⁸²⁸ отставая и смѣющимися глазами глядя на Левина, очевидно ожидая отъ него поддержки. – Я вотъ очень радъ встрѣтиться съ вами, – продолжалъ онъ, обращаясь къ Сергѣй Иванычу, – вы мнѣ объясните то, что я не понимаю.

– То есть что же вы не понимаете?

– Я вотъ у Константина спрашивалъ, но онъ не умѣлъ мнѣ растолковать, что такое братья Славяне и почему мы ихъ такъ страстно любимъ.

– Братья Славяне – это народы однаго съ нами происхожденія, одной вѣры, находящіеся подъ властью Турокъ, – совершенно серьезно отвѣчалъ Сергѣй Иванычъ.

– Но отчего же мы до сихъ поръ никогда ничего не слыхали про нихъ, только въ географіи учили?

– А это оттого, что мы всегда знали всѣ подробности о томъ, чего намъ не нужно знать. Мы знаемъ басковъ и ирландцевъ, а нуждъ своихъ братій не знаемъ.

Серьезный и спокойный тонъ, съ которымъ отвѣчалъ Сергѣй Иванычъ, смутилъ князя. Онъ не находилъ болѣе мѣста для возраженій и, главное, для шутки, которая въ его разговорахъ всегда бывала главнымъ орудіемъ.

– Да такъ, но отчего же мы такъ вдругъ всѣ возгорѣлись любовью? – сказалъ онъ.

– Оттого что узнали своихъ братьевъ и оттого что ихъ страданія возбудили наше сочувствіе, – сказалъ Сергѣй Иванычъ, взглянувъ на брата.

– То есть я думаю, – сказалъ Левинъ, которому было жалко смущеннаго князя, – что князь хочетъ сказать, что трудно предположить, чтобы мы вдругъ полюбили людей, которыхъ мы не знаемъ, и что тутъ есть много ненатурального.

– То есть почему же ты находишь, что ненатурально то, что народъ почувствовалъ свою кровную связь съ братьями и встрепенулся какъ одинъ человѣкъ?

– Я жилъ за границей, читалъ русскія газеты и думалъ, что въ самомъ дѣлѣ вся Россія съ ума сошла отъ любви къ Славянамъ, и очень огорчался, что я ничего не испытываю, но, пріѣхавъ сюда, я успокоился. У насъ въ деревнѣ никакого нѣтъ сочувствія.

– Нѣтъ, папа, какже нѣтъ? А воскресенье въ церкви, – сказала Долли, прислушивавшаяся къ разговору.

* № 196 (рук. № 101).

Въ комнатѣ было прохладно, тихо. Въ далекѣ, въ саду, были слышны вскрики Доллиныхъ дѣтей. Но Кити не хотѣлось спать. Напротивъ, какъ большей частью съ ребенкомъ у груди, она чувствовала всю свою душу, и самыя ясныя, несомнѣнныя чувства поднимались в ней.

«Разумѣется, онъ все понимаетъ, – думала она про него. – Вотъ именно все то, что понимаетъ, старается съ такимъ трудомъ понять теперь Костя. Да, гости! Я и рада, что они пріѣхали, и боюсь за Костю», думала она.

Съ тѣхъ поръ какъ она полюбила Левина, она узнала его – узнала всю его душу. И она полюбила ее, потому, что знала и видѣла, что эта душа была хорошая. Но съ тѣхъ поръ какъ она вышла за него, по мѣрѣ того какъ она болѣе и болѣе сближалась съ нимъ, она болѣе и болѣе удивлялась на¹⁸²⁹ тѣ странныя черты, которыя были въ этой душѣ и такъ противурѣчили самой душѣ. Почему то онъ не вѣрилъ, говорилъ, что не можетъ вѣрить, иногда съ какой то злобой и гордостью говорилъ, почему это невозможно ему. Но зачѣмъ же онъ говорилъ про это, если это мучало его? И какже онъ могъ, бывши такимъ, какимъ онъ былъ, не вѣрить? Во что же онъ вѣрилъ? Всѣ эти вопросы много разъ приходили ей, но она никогда не дѣлала ихъ ему. Она считала себя до такой степени мало умной и образованной, что она не позволяла себѣ ни съ кѣмъ, тѣмъ болѣе съ нимъ, котораго она считала такимъ умнымъ, говорить про это. Кромѣ того, ей говорило внутреннее чувство, что про это не надо говорить. «Про это надо молчать, – говорила она себѣ. – Онъ такой же, какъ я, еще лучше, гораздо лучше меня. Стало быть, онъ христіанинъ. А если онъ говоритъ, что нѣтъ, то это дурная привычка, желанье спорить. Но это пройдетъ, это не важно, – думала она, – тѣмъ болѣе что въ послѣднее время, въ особенности послѣ родовъ, онъ сталъ больше и больше измѣняться».

Это противурѣчіе съ самимъ собою мучало его больше и больше. Онъ безпрестанно говорилъ съ нею (она знала, что говорить съ нею было для него тоже, что говорить съ самимъ собою) о томъ, почему онъ не можетъ вѣрить, и о томъ, какъ это мучаетъ его, и даже говорилъ ей тѣ доводы, по которымъ онъ хочетъ заставить себя вѣрить. Она не возражала ему, не подтверждала его и не противурѣчила ему. Она избѣгала этихъ разговоровъ, но съ твердой увѣренностью, что онъ придетъ къ ней, слѣдила за нимъ. Она видѣла, что и въ Москвѣ и особенно первое время весны, когда они вернулись въ деревню, онъ былъ поглощенъ чтеніемъ и мыслями, которые занимали его и прежде, но теперь страстно занимали его. Она не могла понять путей, по которымъ ему нужно было читать философію Шопенгауера, Вундта и сочиненія Хомякова, но она видѣла, что все это имѣло одну и ту же цѣль, и страстно слѣдила за нимъ, хотя и поражала и огорчала его своимъ равнодушіемъ къ доводамъ, съ которыми онъ приходилъ къ ней. Она не понимала, къ чему ему нужно было знать, гдѣ сказано въ Евангеліи, что Богъ есть любовь, и почему ему казалось это столь важнымъ и почему потомъ онъ пересталъ говорить объ этомъ. Не понимала она тоже, почему онъ радовался, говоря ей, что матерьялисты – точно дѣти, которыя разрушаютъ то, чѣмъ живутъ. Что безъ вѣры нельзя жить ни минуты, а когда полонъ вѣры отцовъ, проникающей всю душу, тогда,¹⁸³⁰ какъ дѣти, матерьялисты отвергаютъ все; какъ дѣти, ломаютъ, увѣренные, что они всетаки будутъ одѣты и сыты. Почему эта и другая мысль о томъ, что стоитъ только направить умъ на что нибудь, и все разлетится въ прахъ, почему эти мысли казались имъ такъ важны и нужны. Она знала, зачѣмъ онъ борется, но не знала съ чѣмъ. И всей душой сочувствовала его отчаянію, но не могла помочь ему. Она видѣла, что онъ въ эту весну былъ близокъ къ отчаянію, и знала, что она сама счастлива и спокойна и что онъ можетъ быть столь же счастливъ и спокоенъ, какъ и она, но что привести его къ этому спокойствію она не можетъ, а онъ долженъ притти самъ, и она ждала его. Это была задушевная мысль ея за это время. И теперь, съ ребенкомъ у груди, она стала думать объ этомъ. Не разстроилъ бы Сергѣй Иванычъ и Котовасовъ матерьялистъ, какъ говорилъ Костя, его въ послѣднее время устанавливающагося спокойствія.

Послѣднее время она видѣла, что онъ уже переставалъ тревожиться и какъ будто въ тишинѣ вслушивался въ таинственные звуки. Еще вчера онъ ей только сказалъ мысль, болѣе всѣхъ другихъ понравившуюся ей. Онъ сказалъ:¹⁸³¹ «ты знаешь, первое мое сомнѣніе въ своемъ невѣріи было умирающій братъ.¹⁸³² Николай пріѣхалъ ко мнѣ. На меня, отъ того что я любилъ его, нашелъ такой ужасъ передъ пошлостью жизни и что нельзя никуда подняться выше. Второй разъ отъ тебя, когда я передъ сватьбой говѣлъ. Мнѣ такъ хотѣлось тогда, – тогда я сильно, ново любилъ, – такъ хотѣлось имѣть общеніе не съ людьми, а выше, и вмѣстѣ съ тѣмъ я пришелъ въ церковь и почувствовалъ, что я не выше, а ниже. И потомъ не столько твои роды, хотя я молился тогда, сколько когда я изъ Москвы уѣхалъ одинъ сюда и на меня ночью нашелъ ужасъ за тебя, за Митю, и я почувствовалъ, что я одинъ. Это ужасно. Отчего, когда я съ тобой, на меня не находитъ этотъ ужасъ? Отъ того, что съ тобою я вѣрю съ помощью тебя. Но тутъ я былъ одинъ надъ пропастью».

Хотя Кити и не понимала, надъ какой пропастью онъ былъ, она по лицу его, выражавшему то страданіе, которое онъ испытывалъ, понимала его. Но болѣе всего она поняла его послѣднія слова: «такъ что же наконецъ, – сказалъ онъ, – это подлость. Я не вѣрю, говорю, что не вѣрю, и не вѣрю разсудкомъ, а придетъ бѣда, я молюсь. Это подло».

Это она понимала и одобряла и видѣла, что тотъ миръ вѣры, надежды и любви, въ которомъ она жила, не то что строится, но отчищается въ его душѣ отъ всего засорившаго его. «Теперь, какъ бы онъ не сталъ спорить, и онъ бы не разстроилъ его, – думала она, – не задержалъ бы. А онъ, невѣрующій, – думала она, – онъ, который всю жизнь только ищетъ, какъ бы быть лучше и выше, этаго ничего не ставитъ. Вся жизнь есть что: служить для брата, для сестры. Всѣ эти мужики, которые совѣтуются съ нимъ. И все это невольно, не думая объ этомъ и все тяготясь, что онъ ничего не дѣлаетъ».

* № 197 (рук. № 101).

Несмотря на то, что, увидавъ нешуточную опасность для себя той праздной, исполненной однихъ разговоровъ жизни, которую другіе вели такъ безвредно, Левинъ послѣ родовъ уже почти не выѣзжалъ изъ дома, онъ всетаки все время въ городѣ чувствовалъ себя не на мѣстѣ и какъ бы на станціи или подъ наказаніемъ, живя только ожиданіемъ, когда это кончится.

Вернувшись же въ началѣ Іюня въ деревню, онъ съ новымъ наслажденіемъ вернулся и къ согласію съ самимъ собою и къ занятіямъ, которыя казались такъ незамѣтны, но которыя занимали почти все его время, и занимали такъ, что [рѣшеніе] каждого вопроса имѣло для него несомнѣнную важность. Онъ чувствовалъ себя на своемъ мѣстѣ и спокойнымъ.

Хозяйство сельское, невольныя отношенія съ мужиками и сосѣдями, домашнее хозяйство, отношенія съ женою, родными, забота о ребенкѣ наполняли и поглощали все его вниманіе и такъ наполняли его время, что онъ нетолько никогда не испытывалъ безпокойства о томъ, какъ онъ употребитъ время, но почти всегда не успѣвалъ всего передѣлать и уже рѣдко, рѣдко дѣлалъ что нибудь для удовольствія и забылъ думать о своей книгѣ, которая теперь уже была отнесена къ удовольствіямъ.

Хозяйство его, со времени женитьбы все болѣе и болѣе принимавшее другое направленіе, теперь совершенно измѣнилось. Всѣ прежнія начинанія хозяйственныя, имѣющія общія цѣли, понемногу оставлялись и теперь были совершенно оставлены. Общіе планы¹⁸³³ въ хозяйствѣ, какіе у него бывали прежде, тоже были оставлены: онъ не держался ни старыхъ пріемовъ, утверждая, какъ прежде, что они самыя цѣлесообразные, ни исключительно научныхъ, новыхъ Европейскихъ, но кое гдѣ вводилъ машины и Европейскія усовершенствованія, кое гдѣ держался старины, не имѣя никакой предвзятой мысли. Прежде, при каждомъ представлявшемся хозяйственномъ вопросѣ, онъ свѣрялся съ своей теоріей и бывалъ въ сомнѣніи, какъ поступить, теперь же, хотя у него не было никакой теоріи, у него никогда не было сомнѣній. Онъ, руководствуясь только личной выгодой и совѣстью, твердо зналъ, что надо и что не надо дѣлать. Такъ, дальнія земли, которыя были въ общемъ артельномъ владѣніи, онъ, хотя и противъ теоріи, зная, что такъ надо, отдалъ въ наймы. Ближнія земли, несмотря на продолжавшійся убытокъ, онъ пахалъ самъ и продолжалъ навозить и жалѣть. За порубки лѣсовъ онъ строго преслѣдовалъ мужиковъ, и совѣсть его не упрекала; за потравы онъ, къ огорченію прикащика, всегда отпускалъ загнанную скотину. Постоялый дворъ и питейный домъ онъ уничтожилъ, хотя это было выгодно, только потому, что это ему было почему то непріятно; въ кабалу мужиковъ брать онъ никогда не соглашался. За водку брать работать онъ не позволялъ прикащику, но устройство новаго рода барщины, при которомъ мужики обязывались за извѣстную плату работать, извѣстное число мужиковъ пѣшихъ и конныхъ и бабьихъ дней, за которое его называли ретроградомъ, онъ считалъ хорошимъ. На школу, на больницу онъ не давалъ ни копейки, но взаймы, и часто теряя свои деньги, онъ давалъ мужикамъ, считая съ нихъ 5 процентовъ. Непаханная земля, неубранный клочекъ сѣна возбуждали въ немъ досаду, и онъ выговаривалъ прикащику, но по посадкѣ лѣса на 80 десятинахъ не косилъ траву и не пускалъ скотину, чтобы не испортить саженцовъ, и не жалѣлъ этой пропажи.

* № 198 (рук. № 103).

Еще послѣ этаго, когда въ Москвѣ прошли слухи о самоубійствѣ Анны и Левинъ поѣхалъ на ту станцію и увидалъ ея изуродованное тѣло и прелестное мертвое лицо и тутъ же увидалъ шатающагося Вронскаго съ завороченной панталоной безъ шапки, какъ его повели вонъ изъ казармы, на Левина нашло¹⁸³⁴ чувство ужаса за себя. «Организмъ разрушенъ, и ничего не осталось, – подумалъ онъ. – Но почему же онъ разрушенъ? Всѣ части цѣлы, сила никуда не перешла. Куда же она дѣлась?» началъ думать онъ. И вдругъ, взглянувъ на прелестное въ смерти лицо Анны, онъ зарыдалъ надъ своей жалкостью съ своими мыслями передъ этой тайной, безъ разрѣшенія которой нельзя жить. И съ этой минуты мысли, занимавшія его, стали еще требовательнѣе и поглотили его всего. Всю эту весну онъ былъ не свой человѣкъ и пережилъ ужасныя минуты. Онъ сталъ читать философскія книги, но чѣмъ больше онъ читалъ, тѣмъ невозможнѣе для него представлялась жизнь. Онъ, счастливый семьянинъ и счастливый, здоровый человѣкъ, былъ нѣсколько разъ такъ близокъ къ самоубійству, что онъ спряталъ снурокъ, чтобы не повѣситься на немъ, и боялся ходить одинъ съ ружьемъ, чтобы не застрѣлиться. «Въ вѣчности по времени, въ безконечности матеріи и пространства выдѣляется пузырекъ организмъ. Я пузырекъ, подержится и лопнетъ.¹⁸³⁵ И другаго ничего нѣтъ и не можетъ быть. А и это неправда, мучительная неправда. И такъ нельзя жить».

Но, видно, была какая то другая правда въ душѣ Левина, потому что онъ жилъ и зналъ, какъ и зачѣмъ жить. И только изрѣдка, иногда слабѣе, иногда сильнѣе, эти настроенія находили на него. Но мысли эти никогда не покидали его въ послѣднее время. Онъ и читалъ и самъ придумывалъ опроверженія матеріалистовъ, и опроверженія были несомнѣнны и сильны, но это не помогало, опроверженія ничего не давали. Онъ и читалъ Шопенгауэра, подставляя на мѣсто его воли любовь, и одно время эта новая философія утѣшала его, но потомъ онъ увидѣлъ, что это были только мысли, а не знаніе, не вѣра, что это была тоже кисейная, негрѣющая одежда. И онъ не переставая искалъ. Ученіе Хомякова о Церкви, «возлюбимъ другъ друга, да единомыслимъ и единоисповѣмъ», поразило его сначала, но полемика, исключительность Церкви опять оттолкнула его. Хотя и легче было, онъ понималъ, повѣрить въ существующую Церковь, имѣющую во главѣ Бога и заключающую весь сводъ вѣрованій людей, и отъ нея уже принять вѣрованіе въ Бога, твореніе, паденіе, Христа, чѣмъ начинать съ далекаго, таинственнаго Бога, творенія и т.д., но онъ не могъ вѣрить и въ Церковь.

Мысли и вопросы эти не покидали его ни на часъ.

«Подло наконецъ, – говорилъ онъ себѣ, – молиться въ минуты горя и отвергать потомъ». Разговаривая съ женой, съ Долли, съ няней, глядя на сына, въ разговорахъ съ прикащикомъ, съ мужиками онъ думалъ о томъ и находилъ указанія на занимавшіе его вопросы.

Вскорѣ послѣ пріѣзда въ деревню, поѣхавъ въ имѣніе сестры, онъ разговорился съ старикомъ мужемъ кормилицы объ отдачѣ земли. Левинъ предлагалъ другому старику взять землю и настаивалъ на цѣнѣ, даваемой дворникомъ.

– Онъ не выручитъ, Константинъ Дмитричъ, – отвѣтилъ старикъ.

– Да какже тотъ?

– Да вотъ также, какъ вы. Вы развѣ обидите человѣка. Такъ и онъ. Судить грѣхъ, какъ тотъ, онъ не выручитъ.

– Да отчего?

– Другой человѣкъ только для своихъ нуждъ живетъ – ѣсть, пить, спать. A Ѳоканычъ правдивый старикъ. Его попросить, онъ спуститъ. Тотъ для себя, для нужды, а этотъ для Бога, для правды живетъ, душу спасаетъ, человѣкъ, одно слово.

Церковь, по ученію Хомякова, живетъ для правды, а не для нуждъ. Его собственная жизнь послѣднее время и общій взглядъ его, общій съ мужиками, подлость отрекаться отъ молитвы – все вдругъ сошлось къ одному и освѣтило его.

– Ну такъ прощай, потолкуете и заходите ко мнѣ, – сказалъ онъ мужику, – а я пойду домой.

– Счастливо, Константинъ Дмитричъ. Что это вы пѣшкомъ ходите?

– Я люблю.

– Я вамъ лошадку запрегу.

– Не надо.

– Жара же страсть.

– Да, пересохло все. Ну, прощай, – сказалъ Левинъ, желая поскорѣе уйти и остаться одному съ своими мыслями.

– Страсть томитъ. Дождичка бы надо для зеленей. Такъ сухая матушка и лежитъ, ровно не сѣянная. Счастливо, Константинъ Дмитричъ.

Левинъ пошелъ домой большими шагами, не чувствуя ни жары, ни усталости, прислушиваясь не столько къ своимъ мыслямъ, сколько къ душевному состоянію, прежде никогда имъ не испытанному. Прежде, когда онъ придумывалъ себѣ точки опоры, эти его мысли, долженствовавшія быть точками опоры, дѣйствовали на него, какъ капля горячей воды, налитая въ бочку. Капля была горяча, но только пока она была отдѣльна, но стоило влиться – погрузиться въ общее, чтобы ихъ не видно было тамъ. Но теперь вдругъ въ первый разъ онъ почувствовалъ, что эта одна мысль, высказанная мужикомъ, вызвавшая цѣлый градъ мыслей, сходившихся къ одному центру, была уже не капля.

Всѣ эти прежнія мысли, всѣ вдругъ какъ будто ждали какой то искры, чтобы скинуть съ себя покровы и собраться въ одну массу, и такую массу утѣшительныхъ мыслей, что онъ чувствовалъ, что перевѣсъ уже былъ на ихъ сторонѣ. Онъ чувствовалъ уже теплоту отъ влитой горячей влаги. Онъ чувствовалъ, что все его прежнее миросодержаніе уже измѣнилось въ душѣ его, поднялось таинственно согрѣвающее броженіе, и онъ съ наслажденіемъ прислушивался къ нему.

«Не для нуждъ своихъ жить, а для правды. Чтоже онъ сказалъ этимъ, какъ не то, что одно составляетъ самый глубокій внутренній мотивъ, побужденіе мое къ жизни, то самое, безъ котораго (т. е. когда я ищу и не сознаю его, я боюсь веревки и ружья) жить нельзя, но которымъ я только и живу, сознаніемъ, что во всей этой сложной пошлости жизни есть цѣль вѣчно достойная жизни человѣка, и цѣль эта есть любовь. И чтоже онъ сказалъ? Онъ только выразилъ то самое ученіе, которому поучаетъ насъ та самая Церковь, во главѣ которой Богъ, про которую говоритъ Хомяковъ. И что же есть въ этомъ ученіи, съ чѣмъ бы я не былъ согласенъ? Я подставлю только другія слова и шире понятія, но будетъ то же. Сила, управляющая міромъ, проявленіе ея, выразившееся въ этикѣ». Грѣхъ, объясненіе или названіе зла и смерти и сотни мыслей съ чрезвычайной быстротой и ясностью представились ему. «И чѣмъ это держится? Однимъ сознаніемъ Бога, котораго я не могу опредѣлить такъ, какъ я опредѣляю электричество и тяготѣнія, и потому говорю, что его нѣтъ; тогда какъ онъ именно то, что не опредѣляется тѣми путями, которыми опредѣляются силы природы. И говорю, что нѣтъ, а только что душа моя не спитъ въ каждомъ поступкѣ моемъ. Когда я изъ двухъ выбираю то, что есть любовь и самопожертвованіе, я слѣдую только тому, что мнѣ открылъ Богъ.¹⁸³⁶ Потому что откудова же я бы могъ узнать это? Я знаю это отъ того, что всѣ это знаютъ. А кто эти всѣ? Собраніе вѣрующихъ въ это, т. е. Церковь. И что же я знаю о томъ, что желаю знать, что нибудь полнѣе, чѣмъ знаетъ это Церковь? Я ничего не знаю. Я знаю то, что ведетъ меня или къ животной жизни – ѣсть, пить, или ничего не знаю и такъ ужасаюсь передъ этимъ исканіемъ, что не могу жить, хочу убить себя. И что даетъ философія? Только тоже самое. Всякая теорія – Гегеля – ставитъ того же Духа вмѣсто Бога, котораго безъ умственнаго труда знаетъ мужъ кормилицы, Шопенгауэра – отреченіе отъ воли, состраданіе, жизнь для правды. Всякая теорія, какъ бы сама признавая высоту и истинность ученія Церкви, какъ бы задачей своей ставитъ то, чтобы въ выводахъ своихъ совпасть съ ней. Она знаетъ, къ чему стремиться, и знаетъ только благодаря откровенію. И главное, главное, что же это значитъ – эта подлость, съ которой я молюсь Богу и вѣрю и потомъ отрекаюсь отъ него? Чтоже такое эта молитва моя?» подумалъ онъ и, живо вспомнивъ то довѣріе, которое онъ имѣлъ тогда къ Богу, ту твердость, которую онъ испытывалъ тогда, онъ почувствовалъ такую же теперь. «Да, надо разобрать это теперь. Я не боюсь разобрать это теперь. Это должно», сказалъ онъ себѣ, чувствуя такой приливъ къ сердцу, что не могъ идти дальше. Это было на бугрѣ, поднимаясь отъ рѣки. Онъ отошелъ отъ дороги, легъ тутъ же на руки и сталъ думать, завязывая узелки травы.

«Я молился и чувствовалъ Бога въ минуты исключительныя, при родахъ. Чтоже это значитъ?¹⁸³⁷ То, что Богъ есть и дѣйствуетъ на меня, или то, что мое невѣріе не есть невѣріе, а самообманываніе, и я вдругъ нахожу опять связь съ Богомъ, когда поднимаюсь до него, или что это минуты слабости, когда умъ мой затмѣвается. Но въ первомъ случаѣ я долженъ признаться себѣ въ томъ, во что вѣрю, во второмъ – найти, въ чемъ моя ошибка, что я называю Богомъ. Силы природы? Нѣтъ, я ихъ знаю и въ тѣ минуты. Что нибудь ложное, противурѣчащее. Или мнѣ нужно всегда или никогда не нужно его.

И онъ живо вспомнилъ ту минуту, когда онъ молился, и ту дилемму, которая тогда казалась ему неотразимою и которую онъ обѣщался обдумать и не обдумалъ. Въ ту минуту, какъ онъ, чувствуя себя во власти Бога, обращался къ нему, эта дилемма была такая: или я кощунствую, не понимая того, къ кому я прибѣгаю, a прибѣгая къ нему наравнѣ съ ворожбой и докторомъ, и тогда это мое обращеніе къ Богу только удаляетъ меня отъ Него, или все то, что я считалъ своимъ убѣжденіемъ, которое мѣшало мнѣ вѣровать, есть чепуха, которая соскочила, какъ только я сталъ передъ Богомъ, и тогда я долженъ повѣрить эти свои убѣжденія, сличить ихъ въ спокойныя минуты съ теперешними моими вѣрованіями и рѣшить, что положительное и что отрицательное».

Но когда прошла минута отчаянія и безпомощности, онъ не сдѣлалъ ни того, ни другаго. Не отдавая себѣ въ томъ отчета, просто не думая болѣе объ этомъ, онъ рѣшилъ, что вся дилемма неправильна, что обращеніе его къ Богу было только данью умственной слабости въ минуту раздраженія. Такое рѣшеніе онъ нашелъ по крайней мѣрѣ въ своей душѣ, когда теперь спрашивалъ себя, какъ онъ могъ уйти отъ той дилеммы. Но теперь онъ видѣлъ, что обманывался. Дилема была безвыходна при чувствованіи себя въ рукахъ Бога, и онъ выпалъ изъ нея только потому, что пересталъ себя чувствовать въ его власти. Но и того онъ не могъ сказать. Онъ все это время не переставалъ чувствовать Его руку. Всѣ его душевныя страданія имѣли только одно основаніе – вопросъ, зачѣмъ я тутъ? Кто, зачѣмъ меня пустилъ на свѣтъ искать и выстрадывать какого то разрѣшенія? Стало быть, и теперь онъ послѣ того толчка не переставалъ чувствовать ту силу, во власти которой онъ находился. И обманывать себя тѣмъ, что это были силы природы, онъ не могъ. Не силы природы интересовали его, не тѣ силы, вслѣдствіи которыхъ совершается естественный подборъ и совершается химическими, физическими и физіологическими законами обмѣнъ¹⁸³⁸ матеріи въ его тѣлѣ. Эти силы, если бы они всѣ были открыты ему, ни на волосъ бы не разрѣшили его вопроса.

То, что онъ искалъ, онъ позналъ только вслѣдствіи любви и состраданія, и это было, какъ бы сказать, несоизмѣримо съ тѣми, эта сила была познана любовью, и она должна была отвѣчать на любовь, и она должна была быть проста и понятна, и это былъ Богъ. Нѣтъ, онъ не могъ выйти изъ дилеммы, и онъ вспоминалъ то чувство, когда онъ молился, и испытывалъ теперь подобное же чувство; онъ зналъ, что онъ не кощунствовалъ, а онъ чувствовалъ близость Бога, и на вѣсахъ его ничего не вѣсили тѣ сомнѣнія, та невозможность по разуму вѣрить, которую онъ считалъ преградою между имъ и Богомъ. И онъ по лѣни не разобралъ этаго вопроса. И не по лѣни только. Тутъ была и гордость, нежеланіе быть наравнѣ съ толпой, съ такъ глупо про Божество говорившей толпой, и сожалѣніе за всѣ такимъ трудомъ¹⁸³⁹ пріобрѣтенныя разумныя попытки объясненій. «Теперь ли я ошибаюсь, ощущая радость сознанія опоры, или ошибаюсь тогда, когда вижу безсмыслицу всего выдаваемаго религіей за истину?» Онъ только улыбнулся при этомъ вопросѣ и, перевернувшись, сталъ глядѣть на ясное, безъ одного облачка, небо. «Теперь я знаю себя, все свое прошедшее, будущее, настоящее, что хорошо и дурно, я чувствую себя вмѣстѣ со всѣми соединеннымъ одной любовью и чувствуя міръ таинственный, непостижимый умомъ, одинаково для всѣхъ выраженный Церковью, а тогда я смотрю съ ужасомъ на ружье и веревку. Но почему же я нѣсколько разъ послѣ попытокъ вѣры возвращаюсь въ него? Съ грустью зная, что это тяжело, но возвращаюсь».¹⁸⁴⁰

Это возраженіе такъ смутило его, что опять онъ сталъ, уныло глядя передъ собой, завязывать узелки. «А пьяница, а игрокъ, а распутникъ развѣ не возвращается съ той же грустью къ своей страсти», вдругъ пришло ему въ голову, и онъ, вскочивъ, пошелъ дальше по дорогѣ къ дому, перебирая, испытуя это сравненіе и со всѣхъ сторонъ находя его вѣрнымъ.

«Да, это страсть ума, страсть Котовасова и моя страсть, страсть гордости ума. Возвращеніе къ ней есть только rechute¹⁸⁴¹ гордости ума. И не только гордости ума – плутовства, мошенничества ума», вдругъ ясно пришло ему въ голову и, несмотря на то, что пастухъ, къ которому онъ подходилъ, видѣлъ его, онъ опять сѣлъ на корточки и, глядя на пыль, сталъ разъяснять себѣ эту поразившую болѣе всѣхъ другихъ мысль.