Kitabı oku: «Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты», sayfa 2

– Разстались. Дурно повела себя.

И взглянувъ на Валерьяна, отвернулась отъ него. Валерьянъ понялъ, что его участіе въ дурномъ поведеніи ея было извѣстно и что тетки обвиняли ее, а не его,²⁷ и ему стало ужасно жалко и стыдно. Онъ вечеромъ вошелъ въ комнату къ Катеринѣ Ивановнѣ, гдѣ она дѣлала пасьяны послѣ обѣда. Она думала, что онъ хочетъ погадать, но онъ сталъ распрашивать ее о Катюшѣ. Онъ признался во всемъ тетушкѣ и, распрашивая ее,²⁸ постоянно повторялъ:

– Тетинька! Вѣдь я мерзко поступилъ? Подло. Вѣдь это подло?

Все, что разсказала о Катюшѣ добрая Катерина Ивановна, о томъ, какъ она скучала, какъ читала Пушкина, стала разсѣянна, какъ читала «Подъ вечеръ осенью ненастной», ужасно волновало его. На него жалко и страшно было смотрѣть, когда онъ съ жалкимъ выраженіемъ лица переспрашивалъ по нѣскольку разъ, какъ все было, особенно то, что мучало его:

– Такъ и сидѣла молча въ слезахъ? Такъ и сидѣла и читала? Тетинька, вѣдь я мерзавецъ. Правда, это гадость? Да вѣдь надо поправить.

Когда онъ узналъ, что она была беременна, не было конца его распросамъ.

– Да нѣтъ, не можетъ быть? Вѣдь это гадость. Да гдѣ же онъ, ребенокъ? И почему вы думаете, что это отъ меня?

– Да Авдотья говорила.

– Ma tante,²⁹ надо его взять, найти. А главное ее.

Но когда тетка сказала, что она совсѣмъ испортилась (по сплетнямъ деревенскимъ все было извѣстно у тетушекъ), Валерьянъ сталъ успокаиваться. «Да, но все таки гадко съ моей стороны. А какая милая, какая простая была», думалъ онъ.

Такъ онъ поѣхалъ, ничего не предпринявъ. И такъ съ тѣхъ поръ жизнь и его и ея пошли совершенно отдѣльно и независимо другъ отъ друга.³⁰ Онъ сначала попробовалъ служить, отдаться честолюбію, но это было не по характеру, онъ рѣшительно не могъ притворяться, поддѣлываться и тотчасъ же вышелъ. Онъ поѣхалъ за границу, въ Парижъ, попробовалъ наслажденія самыя утонченныя, чувственныя. Это тоже было ему не по характеру и оттолкнуло его.³¹ Онъ вернулся въ Россію, въ деревню. Конецъ лѣта и осень проводилъ онъ на охотѣ, зиму въ Петербургѣ, Москвѣ или за границей. Не говоря объ удовольствіяхъ матеріальныхъ, чистоты, изящества помѣщеній, одежды, экипажей, пищи и питья, куренья, къ которымъ онъ привыкъ какъ къ необходимымъ условіямъ жизни, удовольствіями главными его были чтеніе художественныхъ произведеній, которыя онъ очень вѣрно и тонко чувствовалъ, и музыка, въ особенности пѣніе – женское пѣніе, особенно сильно дѣйствовавшее на него.

Въ отношеніяхъ съ женщинами Валерьянъ былъ сравнительно съ своими сверстниками³² чистъ. Онъ никогда не имѣлъ сношеній съ женщинами, въ которыхъ не былъ влюбленъ.³³ Но влюблялся онъ очень легко. И не считалъ дурнымъ³⁴ перемѣнять предметы любви.³⁵ Онъ не женился не потому, что считалъ не нужнымъ жениться, но только потому, что такъ случилось. Отталкивала его условность свѣтскихъ отношеній и лживость ихъ. Лгать и притворяться онъ не могъ. Больше же всего помѣшала ему жениться его связь съ замужней женщиной, отъ которой онъ послѣ перваго же года хотѣлъ и не могъ избавиться. Тетки обѣ умерли. Валерьянъ наслѣдовалъ отъ нихъ и сталъ еще богаче. Такъ прошло 12 лѣтъ. Ему было 36 лѣтъ, въ бородѣ и на вискахъ показались сѣдые волосы, и начинало становиться скучно, начинало становиться ясно, что лучшаго отъ жизни ничего не будетъ, а хорошаго ничего и не было.

Зиму 1883 г. Валерьянъ жилъ въ Петербургѣ, куда былъ переведенъ на службу мужъ Вѣры.

На другой день послѣ Крещенья Валерьянъ, выйдя въ свой кабинетъ къ кофею, нашелъ по обыкновенію на столѣ письма и, наливъ чашку, сталъ читать ихъ.

Вѣра писала, что ждетъ его нынче въ 7-мъ часу, сейчасъ послѣ обѣда. Купецъ писалъ о продажѣ лѣса, и казенная бумага, повѣстка, объявляла, что онъ назначенъ на сессію окружнаго суда отъ 18 до 31.

– Странно! перспектива быть двѣ недѣли присяжнымъ (онъ уже былъ два раза), несмотря на лишенія, связанныя съ этимъ, пріятна была ему. Пріятно было и перемѣна условій жизни и видная дѣятельность (его оба раза избирали старшиной), пріятно было и избавиться отъ Вѣры. Связь эта давно ужъ мучала его. Мучала подлость обмана по отношенію добраго, довѣрчиваго мужа, мучала, главное, потому, что не любилось уже. И отношенія были фальшивыя.

Онъ написалъ расписку и послалъ въ полицію. Утромъ почиталъ славный романъ новый, поругалъ его и погулялъ. На гуляньи зашелъ въ книжный магазинъ и взялъ новую книгу. На Невскомъ встрѣтилъ знакомаго товарища Прокурора, спросилъ о дѣлахъ сессіи, на которую онъ назначенъ, и узналъ, что дѣлъ особенно интересныхъ нѣтъ, только одно о похищеніи въ банкѣ. Обѣдать онъ пошелъ къ кузинѣ и тотчасъ послѣ обѣда къ Вѣрѣ. Вѣра была одна и страшно возбуждена. Она чувственно была раздражена и отъ того сдѣлала сцену. Онъ разсердился и³⁶ сказалъ, что имъ лучше порвать все. Она стала упрекать его. Онъ зналъ, что упрекать его не въ чемъ. И начала и вела связь она. Онъ разсердился, взбѣсился и, наговоривъ ей непріятностей, убѣжалъ.

Дома онъ, радуясь разрыву, написалъ письмо, утверждающее разрывъ, и послалъ ей. Она отвѣчала. Онъ разорвалъ ея письмо, рѣшивъ, что отвѣчать нечего и что надо кончить. – Тутъ же съ нимъ сдѣлался сильный грипъ, онъ одинъ просидѣлъ недѣлю дома. Только несносный Бекичевъ, все и всѣхъ знающій, заходилъ къ нему да кузина съ племянницами. Но ему было не скучно. У него была прекрасная книга, и онъ читалъ.

17 онъ вышелъ прогуляться, а 18 поѣхалъ въ Окружный судъ.

–

Въ 9 часовъ онъ былъ въ зданіи Окружнаго Суда. Его проводили въ помѣщеніе уголовнаго суда. Въ швейцарской уже былъ народъ: купецъ длиннополый, сѣдой, курчавый, съ очень маленькими глазами, чиновникъ съ гербовыми пуговицами и краснымъ лицомъ. Вышелъ непріятно, ненатурально учтивый судебный приставъ, спросилъ фамиліи, справился съ списками и отмѣтилъ. «Пожалуйте. У насъ хорошо, акуратно», какъ будто говорилъ онъ.

Купецъ потиралъ руки, чиновникъ обдергивалъ фракъ за лацканы, точно они всѣ собирались что то дѣлать. Вошли всѣ въ залу. Зала огромная, возвышеніе, столъ съ зеленымъ сукномъ подъ портретомъ, лавки, диваны дубовые въ три ряда, на право за ними одинокое кресло прокурора. На лѣво лавка передъ дверью для обвиняемыхъ, подъ ней лавки, стулья для адвокатовъ. Загородка, какъ въ манежѣ, съ проходомъ раздѣляетъ залу, по сю сторону лавки, лавки, лавки, напомнившія Валерьяну аудиторію и университетъ.

**[НАЧАЛО ВТОРОЙ НЕЗАКОНЧЕННОЙ РЕДАКЦИИ «ВОСКРЕСЕНИЯ»].

ВОСКРЕСЕНІЕ.

Іоанна XI. 25, 26.

Я есьмъ воскресеніе и жизнь..

Князю Аркадію Неклюдову было ужъ 28 лѣтъ, но все еще не установился, какъ говорили про него. Онъ нетолько не избралъ никакой дѣятельности, но хуже этаго: пробовалъ многое и ни на чемъ не останавливался. Онъ³⁷ вышелъ изъ университета не кончивъ курса, потому что рѣшилъ, что въ университетѣ ничему не научишься и что выучиваніе лекцій о предметахъ, которые не рѣшены, и пересказываніе этаго на экзаменахъ не только безполезно, но унизительно. Рѣшилъ онъ это при приготовленіи къ экзамену изъ политической экономіи. Предметы эти интересовали его, и онъ читалъ Прогресъ и бѣдность Джорджа и Рёскина Fors Clavigera и Grown of wild olive, и тутъ ему надо было, какъ несомнѣнныя истины, заучивать и пересказывать на экзаменахъ тѣ подраздѣленія и опредѣленія, которыя, по его мнѣнію, по крайней мѣрѣ были совершенно и несомнѣнно опровергнуты этими обоими писателями. Если онъ не имѣлъ такихъ несомнѣнныхъ доказательствъ произвольности и случайности тѣхъ опредѣленій и научныхъ подразделѣний, которыя преподавались ему подъ видомъ философіи теоріи права и самыхъ различныхъ правъ, то онъ чувствовалъ, что и въ этихъ областяхъ тоже самое: подъ видомъ непогрѣшимой науки передаются элукубраціи извѣстныхъ и большею частью очень недалекихъ господъ ученыхъ. Оставалась исторія этихъ наукъ и исторія права, но исторія безъ освѣщенія, безъ цѣли подтвержденія извѣстныхъ истинъ еще скучнѣе самыхъ элукубрацій посредственныхъ ученыхъ. Все это онъ почувствовалъ всѣмъ существомъ своимъ и вышелъ изъ 3-го курса затѣмъ, главное, чтобы не дѣлать то, что называется заниматься наукой, т. е. учить и твердитъ все то, что дѣлаютъ посредственные ученые извѣстной узкой спеціальности самаго послѣдняго времени, а образовать себя, т. е. понять все то, что поняли о законахъ міра и, главное, жизни человѣческой самые геніальные люди. Родителей у него не было. Отецъ умеръ, когда ему былъ годъ, мать умерла, когда онъ былъ на первомъ курсѣ. Смерть эта – мать умерла на его рукахъ, и они нѣжно любили другъ друга – была тѣмъ значительнымъ событіемъ его жизни, которое заставило его проникнуть на извѣстную глубину чувства и мысли, по которой онъ впослѣдствіи мѣрилъ все другое. Все, что не доходило до этой глубины, представлялось ему не важнымъ. И такой представлялась ему и университетская наука, и служба, и карьера, которой хотѣла для него его мать. Послѣ матери онъ остался одинъ съ среднимъ состояніемъ, которое увеличилось еще въ послѣднее время наслѣдствомъ, полученнымъ отъ тетки, сестры отца, которая его ласкала и любила и была единственнымъ близкимъ ему человѣкомъ. Послѣ выхода изъ университета онъ поѣхалъ въ деревню, занялся хозяйствомъ, но, увидавъ свое незнаніе, поступилъ было въ сельскохозяйственное высшее училище, но тотчасъ же вышелъ еще болѣе разочарованный, чѣмъ университетомъ. Потомъ онъ ѣздилъ заграницу, потомъ, по совѣту дяди, попробовалъ служить въ земствѣ, но тоже скоро вышелъ, потомъ занялся музыкой – скрипкой, которую онъ всегда страстно любилъ. Но и это не дало ему такого дѣла, которому бы онъ могъ отдаться.³⁸

Во всѣхъ дѣлахъ, которыя онъ дѣлалъ, онъ никакъ не совпадалъ съ большинствомъ. И это было ему тяжело. Онъ часто упрекалъ себя за это, но никакъ не могъ подогнуть себя подъ общія требованія. Въ университетѣ, напримѣръ, онъ занимался или слишкомъ много или совсѣмъ не занимался. Тоже было и въ хозяйствѣ, и въ земствѣ, и въ музыкѣ. Какъ будто на посредственность онъ не соглашался, а на особенное, выдающееся у него не хватало силы. Но и сказать, что у него не хватало силы, нельзя было сказать, потому что онъ ни на что еще не тратилъ всю свою силу, а какъ будто приберегалъ ее на случай, когда она ему понадобится или когда онъ захочетъ выпустить весь зарядъ энергіи, который былъ въ немъ.

Кромѣ того, ему трудно было и отдаться какому нибудь дѣлу, потому что онъ не укладывался въ существующія рамки жизни. Во всѣхъ дѣлахъ ему надо было прокладывать новыя пути жизни. А это было трудно, и онъ не былъ еще готовъ къ этому.

Такъ, занимаясь уголовнымъ правомъ, которымъ онъ увлекся, онъ, перечитавъ все, что могъ, пришелъ нетолько къ теоріи исправленія, а прямо къ отрицанію права употреблять насиліе послѣ преступленія. И началъ было писать объ этомъ сочиненіе, но бросилъ. Въ земствѣ онъ подалъ проэктъ совершенно неожиданный о расширеніи компетенціи, который опротестовалъ губернаторъ и, рѣшивъ, что этого нельзя, вышелъ. Въ хозяйствѣ онъ хотѣлъ устроить артель рабочихъ, участниковъ въ прибыли, и это началось только въ зародышѣ и оборвалось. Начиналъ онъ тоже писать – не романъ, но исторію своего душевнаго развитія и тоже не свелъ концы. Онъ былъ оригиналенъ во всемъ, какъ говорили про него. Онъ же думалъ про себя, что онъ во всемъ неудачникъ.

Въ вопросѣ половомъ онъ, пока не успѣлъ жениться, стремился къ чистотѣ, но не осиливалъ и падалъ: разъ это было съ товарищами въ дурномъ домѣ, разъ въ деревнѣ у тетки съ горничной,³⁹ потомъ опять нѣсколько разъ въ дурныхъ домахъ и въ случайныхъ встрѣчахъ.

Послѣ каждаго такого паденія онъ мучался раскаяніемъ и на долго укрѣплялся въ воздержной жизни. Въ религіозномъ отношеніи онъ былъ совершенно⁴⁰ равнодушенъ. Дѣтская вѣра его еще въ гимназіи разрушилась, и съ тѣхъ поръ онъ обходился безъ всякой вѣры, но не рѣшалъ вопроса ни въ ту, ни въ другую сторону, т. е. не отрицалъ Бога и отношенія человѣка къ Нему и не утверждалъ его. Онъ предоставлялъ себѣ какъ будто просторъ рѣшить этотъ вопросъ тогда, когда онъ наступитъ, наилучшимъ образомъ. Пока же онъ не касался этой области ни такъ, ни иначе. Мать его огорчалась его равнодушіемъ къ вѣрѣ – тѣмъ, что онъ не говѣлъ послѣдніе 8 лѣтъ, но даже и изъ любви къ матери онъ не могъ дѣлать для виду, не вѣря, то, что онъ считалъ выраженіемъ самой важной стороны человѣческой жизни.

Въ 76-мъ году Неклюдовъ зиму проводилъ въ Москвѣ. Онъ пріѣхалъ осенью по дѣламъ и отъ скуки и затѣялъ продолжать свое сочиненіе изъ уголовнаго права и вмѣстѣ съ тѣмъ смутно предчувствовалъ близость женитьбы и приглядывался къ знакомымъ дѣвушкамъ. Но ни то, ни другое не удавалось: сочиненіе запуталось и потеряло привлекательность, рѣшиться жениться онъ не могъ ни на одной изъ тѣхъ, съ кѣмъ онъ видѣлся. Но уѣзжать не зачѣмъ и некуда было изъ Москвы. Квартира была взята. И онъ жилъ не только скучая, но приходя понемногу въ отчаяніе отъ пустоты жизни. Изъ близкихъ людей у него въ Москвѣ было два человѣка: одинъ молодой профессоръ химіи, другой совершенно противуположный ему, кутила адъютантъ. Онъ друженъ былъ съ нимъ съ дѣтства и потому общался съ нимъ. Семейство было только одно: двоюродная сестра, замужемъ за богатымъ празднымъ дворяниномъ, охотникомъ и хозяиномъ.

28-го Ноября, вставъ утромъ, онъ нашелъ на своемъ столѣ письма и телеграммы и одну повѣстку о томъ, что онъ назначенъ присяжнымъ въ судъ на сессію отъ 3 до 22 Декабря. Такъ ему было скучно и пусто, что онъ обрадовался этой повѣсткѣ. По крайней мѣрѣ было дѣло, которое надо дѣлать и въ которомъ можно быть полезнымъ навѣрное.⁴¹

Въ послѣднее время, живя въ Москвѣ, онъ былъ въ самомъ дурномъ духѣ. Онъ переживалъ ту обычную, переживаемую такъ или иначе каждымъ человѣкомъ нашего времени и нашего круга внутреннюю борьбу: зачѣмъ я живу? Что мнѣ дѣлать? Какъ употребить мою жизнь? Отвѣтъ, даваемый исповѣдуемой всѣми его окружающими религіей, не удовлетворялъ его, своего отвѣта не было, и была тоска, и надо было какъ нибудь заглушить ее. Онъ пробовалъ это. Пріѣзжалъ его пріятель изъ Саратова – Предводитель. Они вмѣстѣ ужинали, пили и даже поехали къ женщинамъ. Но не только не стало легче, но было еще скучнѣе. Все было нелѣпо. И въ этой нелѣпости были виноваты всѣ, только не онъ. Онъ всего хотѣлъ хорошаго: хотѣлъ и равенства людей, и богатства всѣхъ, и нравственности всѣхъ, а все шло на выворотъ. И нельзя было ни сжиться съ этой нелѣпостью, нельзя было и жить среди нея.

Въ такомъ настроеніи онъ 3-го Апрѣля поѣхалъ въ Окружный судъ.

**[ПЕРВАЯ ЗАКОНЧЕННАЯ РЕДАКЦИЯ «ВОСКРЕСЕНИЯ».]

ВОСКРЕСЕНIЕ.

Іоанна XI 25—26

Я есмь воскресеніе и жизнь.

«Что это какая нынче кореспонденція», подумалъ Дмитрій Нехлюдовъ, выйдя изъ своей спальни въ столовую и разбирая письма и бумаги, лежавшія въ столовой на накрытомъ бѣлой скатертью столѣ рядомъ съ его приборомъ пахучаго кофея съ калачемъ, сухарями и кипячеными сливками.

– Заспалися, батюшка, тутъ человѣкъ дожидается, – сказала изъ другой двери вышедшая растолстѣвшая его нянюшка Прасковья Михайловна.

– Сейчасъ, няня, сейчасъ, – отвѣчалъ виновато Нехлюдовъ, поспѣшно разбирая письма – Отъ Кармалиныхъ человѣкъ? – сказалъ онъ, взявъ въ руки⁴² красивымъ знакомымъ почеркомъ надписанное письмо на толстой сѣрой бумагѣ, чуть пахнувшей чѣмъ то пріятнымъ. – Зачѣмъ же дожидается?

– Отвѣта ждутъ. Я уже ее чаемъ попоила,⁴³ – отвѣтила няня, покачивая головой и щуря глазъ.

Письмо было отъ Алины Кармалиной,⁴⁴ съ которой у Нехлюдова установились въ последнее время такія отношенія, при которыхъ недостаетъ только слова для того, чтобы только дружески знакомые вдругъ стали женихомъ и невѣстой и мужемъ и женою.

Знакомы и дружны были семьи Кармалиныхъ и Нехлюдовыхъ уже давно – дружны были матери и дѣти, когда-то были на ты и играли вмѣстѣ, т. е. такъ, какъ могли играть вмѣстѣ мальчикъ 14 лѣтъ съ 8-лѣтней дѣвочкой. Потомъ они жили въ различныхъ городахъ и рѣдко видѣлись. Только въ нынѣшнемъ 18..⁴⁵ году они опять сблизились. Кармалины, какъ всегда, жили въ Москвѣ, а Нехлюдова мать провела этотъ послѣдній годъ своей жизни тоже въ Москвѣ. Сынъ жилъ съ нею. Тутъ то во время болѣзни и смерти матери и послѣ нея и установились между Дмитріемъ Нехлюдовымъ и Алиной Кармалиной эти предшествующіе обыкновенно браку близкія и тонкія отношенія. Мать Нехлюдова желала этаго, также и Кармалины. Больше же всѣхъ желала этого Алина. Она говорила себѣ, что она никого такъ не любила, какъ Дмитрія Нехлюдова,⁴⁶ и, если бы была мущина, уже давно сдѣлала-бы ему предложеніе. Началось это для нея съ того, что она взялась за то, чтобы во что бы то ни стало ap[p]rivoiser, niveler,⁴⁷ какъ она выражалась, и исправить Нехлюдова, исправить не въ томъ смыслѣ, чтобы освободить его отъ пороковъ, – она, напротивъ, считала его слишкомъ добродѣтельнымъ, – но снять съ него его странности, наросты, крайности, удержавъ его хорошее, снять съ него лишнее, нарушающее изящество и гармонію. И она своей легкой рукой усердно принялась за это дѣло и не успѣла оглянуться, какъ въ процессѣ этаго занятія она влюбилась въ него такъ наивно и опредѣленно, что ей, дѣвушкѣ,⁴⁸ отказавшей 4 прекрасныя партіи и рѣшившей не выходить замужъ и вполнѣ отдаться искусству – музыкѣ, которую она дѣйствительно любила и въ которой была необыкновенно способной, – такъ влюбилась, что ей, 28 лѣтней дѣвушкѣ, страшно становилось за себя, страшно за то, что онъ не полюбитъ ее такъ, какъ она полюбила его.⁴⁹

Со времени смерти матери его прошло уже 3 мѣсяца. Потеря эта, которая для него была очень чувствительна, не могла быть причиной его молчанія. Онъ, очевидно, дорожилъ отношені[ями] съ нею, но не высказывалъ. И это мучало ее. Онъ же не высказывалъ по двумъ кажущимся противорѣчивымъ причинамъ. 1-я то, что онъ не настолько любилъ ее, чтобы рѣшиться связать свою свободу, 2-я то, что онъ, 34-лѣтній человѣкъ, съ далеко нечистымъ прошедшимъ, и человѣкъ, до этихъ лѣтъ ничѣмъ не проявившій себя, ничего не сдѣлавшій, считалъ себя вполнѣ недостойнымъ такой чистой, изящной и даровитой дѣвушки. Онъ не рѣшался сдѣлать предложенія и потому, что колебался еще въ душѣ, и потому, что боялся, что ему откажутъ.

– Сейчасъ, сейчасъ отвѣчу, няня, – сказалъ Нехлюдовъ, читая письмо.

В письмѣ было сказано: «Исполняя взятую на себя обязанность вашей памяти, напоминаю вамъ, что вы нынче, 22 Апрѣля, должны быть въ судѣ присяжнымъ и потому не можете никакъ ѣхать съ нами и Колосовымъ въ Третьяковскую галерею, какъ вы, съ свойственнымъ вамъ легкомысліемъ, вчера обѣщали; à moins que vous ne soyiez disposé à payer les 300 roubles, comme amende⁵⁰ за то, что не явитесь во время. Я вспомнила это вчера, какъ только вы ушли».

«Ахъ! и то правда. А я совсѣмъ забылъ», вспомнилъ Нехлюдовъ. И улыбаясь прочелъ еще разъ записку, вспоминая все то, о чемъ были въ ней намеки. «Точно, нынче 22, и надо ѣхать въ судъ. Какъ это я забылъ». Онъ всталъ, подошелъ къ письменному столу, вынулъ ящикъ, въ которомъ въ безпорядкѣ валялись бумаги, папиросные мундштуки, фотографіи, и, порывшись въ немъ, нашелъ повѣстку. Дѣйствительно, онъ былъ назначенъ присяжнымъ на 22, нынче. Онъ взглянулъ на бронзовые часы – было ¹/₄ 10. Въ повѣсткѣ же сказано, чтобы быть въ судѣ въ 10.

Вернувшись къ столу, на которомъ былъ накрытъ кофей, онъ налилъ себѣ полчашки кофе, добавилъ кипяченымъ молокомъ и, опустивъ калачъ, началъ читать другое письмо. Другое письмо было заграничное: изъ Афонского монастыря къ благодѣтелю съ просьбой пожертвовать. Онъ съ досадой бросилъ это письмо и взялся за третье. Третье было изъ Рязани, и почеркъ былъ незнакомый, писарскій и малограмотный. Письмо было отъ Рязанскаго купца, предлагавшего на слѣдующій срокъ взять въ аренду его землю, 800 десятинъ Раненбургскаго уѣзда, которая уже 5 лѣтъ находилась въ арендѣ у этого купца.

<Нехлюдовъ жилъ въ Москвѣ и жилъ на большой роскошной квартирѣ съ нянюшкой⁵¹ и двумя прислугами: поваромъ и буфетнымъ мужикомъ, только потому, что онъ жилъ такъ при матери. Но роскошная и праздная жизнь эта въ Москвѣ была совсѣмъ не по его вкусамъ. Но въ первое время послѣ смерти матери онъ ничего не предпринимал, а потомъ онъ не успѣлъ оглянуться, какъ жизнь эта стала ему привычной, и у него установились съ семействомъ Кармалиныхъ тѣ тонкія и напряженныя отношенія, которыя удерживали его теперь въ Москвѣ. Сначала Кармалины утѣшали его. Ему даже пріятно было, какъ они преувеличивали представленіе о его горѣ, но ему нельзя было отказываться отъ тѣхъ чувствъ, которыя ему приписывали. Потомъ эти утѣшенія такъ сблизили его съ ними,⁵² что онъ чувствовалъ себя уже теперь чѣмъ то связаннымъ съ ними и не могъ прекратить этихъ отношеній и уѣхать изъ Москвы. А между тѣмъ онъ много разъ говорилъ себѣ, что только жизнь матери заставляла его жить такъ, какъ онъ жилъ, но что когда ее не будетъ, онъ измѣнитъ всю свою жизнь. Но вотъ она уже три мѣсяца умерла, а онъ жилъ по прежнему. У него ужъ давно были планы на совсѣмъ другую дѣятельность и жизнь, чѣмъ та, которую онъ велъ теперь. <Какъ ни больно ему было признаваться себѣ въ этомъ, жизнь матери, съ которой его связывала самая нѣжная любовь, была ему препятствіемъ для осуществленія⁵³ этихъ плановъ. Мать имѣла очень опредѣленный идеалъ того положенія, котораго она желала ему.> Онъ долженъ былъ, по понятіямъ матери, жить въ кругу своего исключительнаго, всѣхъ другъ друга знающаго высшаго русского общества, среди котораго онъ былъ рожденъ: долженъ былъ имѣть для этаго тѣ средства, которыя онъ имѣлъ, именно около 10 тысячъ дохода, долженъ былъ служить и современемъ занять видное, почетное мѣсто на службѣ, долженъ былъ во всемъ, въ своихъ привычкахъ, одеждѣ, манерахъ, способѣ выраженія выдѣляться изъ толпы, быть distingué⁵⁴ и вмѣстѣ не долженъ былъ ничѣмъ выдѣляться: ни убѣжденіями, ни вѣрованіями, ни одеждой, ни говоромъ отъ людей своего круга; главное, долженъ былъ въ томъ же исключительномъ кругу жениться и имѣть такую же семью. Онъ же желалъ совсѣмъ другаго. Съ самыхъ первыхъ лѣтъ юности, съ университета, сынъ сталъ нападать на исключительность свѣта и, какъ реакція противъ стремленій матери, сдѣлался, какъ говорила покойница Елена Ивановна, совершенно краснымъ, сближался съ товарищами, фамиліи которыхъ Нехлюдова никогда не могла помнить и которые въ гостинной разваливались и ковыряли въ носу пальцами, а за обѣдомъ или садились слишкомъ далеко, или клали локти на столъ и держали какимъ то необыкновеннымъ манеромъ вилки и ножи запускали себѣ въ ротъ по самые черенки. Но это бы все ничего, но въ это время Дмитрій Нехлюдовъ прочелъ сочиненіе Henry George «Social problems», потомъ его «Progress and poverty» и рѣшилъ что George правъ, что и владѣніе землей есть преступленіе, что владѣть землей также вредно, какъ владѣть рабами, и рѣшилъ, что надо отказаться отъ владѣнія землей. Во многомъ Елена Ивановна уступала⁵⁵ сыну, во многомъ уступалъ и онъ. Мать уступила въ томъ, что позволила ему вытти изъ университета, изъ котораго онъ рѣшилъ вытти, убѣдившись, что въ немъ преподаютъ не то, что истинно, а то, что соотвѣтствуетъ нашему положенію вещей, – и поѣхать за границу; въ томъ же, что сынъ хотѣлъ отдать свое небольшое доставшееся отъ отца имѣнье крестьянамъ, сынъ долженъ былъ уступить матери и не дѣлать этого распоряженія до совершеннолѣтія.

За границей, куда Нехлюдовъ поѣхалъ для укрѣпленія себя въ своихъ мысляхъ о преступности землевладѣнія, онъ⁵⁶ нашелъ тамъ тоже, что и въ Россіи: совершенное замалчиваніе, какъ ему казалось, самаго кореннаго вопроса и неумныя разсужденія о 8-мичасовомъ днѣ, страхованіи рабочихъ и тому подобныхъ мѣрахъ, не могущихъ измѣнить положенія рабочаго народа. Разочаровавшись въ надеждѣ получить подкрѣпленіе своимъ мыслямъ въ Европѣ, онъ хотѣлъ ѣхать въ Америку, но мать упросила его остаться. Тогда Нехлюдовъ заявилъ, что онъ займется философіей въ Гейдельбергѣ. Но профессорская философія не заняла его, и онъ уѣхалъ⁵⁷ въ Россію и, къ огорченію матери, уѣхалъ къ тетушкамъ и хотѣлъ поселиться у нихъ, чтобы писать свое сочиненіе. Въ это время мать выписала его къ себѣ въ Петербургъ. Здѣсь Нехлюдовъ сошелся съ товарищемъ дѣтства гр. Надбокомъ, кончившимъ уже курсъ и поступившимъ въ гвардейскій полкъ, и съ нимъ вмѣстѣ и его друзьями, забывъ всѣ свои планы пропаганды и воздержной жизни, весь отдался увеселеніямъ молодости.

Мать смотрѣла на его петербургскую жизнь не только сквозь пальцы, но даже съ сочувствіемъ. «Il faut que jeunesse se passe, he is sowing his wild oats»,⁵⁸ говорила она и, чуть чуть поддерживая его въ расходахъ, все таки платила его долги и давала ему денегъ.

Но онъ самъ былъ недоволенъ собой, и, узнавъ ужъ радость жизни для духовной цѣли, онъ не могъ уже удовлетвориться этимъ петербургскимъ весельемъ.

Тутъ подошла Турецкая кампанія, и несмотря на противодѣйствіе матери, онъ поступилъ въ полкъ и поѣхалъ на войну. На войнѣ онъ прослужилъ до конца кампаніи, потомъ прожилъ еще годъ въ Петербургѣ, перейдя въ гвардейскій полкъ. Здѣсь онъ увлекся игрой, проигралъ все имѣнье отца и вышелъ въ отставку и уѣхалъ въ имѣнье матери, гдѣ, благодаря своему цензу, поступилъ въ земство.

<А между тѣмъ вотъ уже три мѣсяца, какъ не было на свѣтѣ матери, онъ былъ свободенъ, но не пользовался этой свободой, а продолжалъ жить въ Москвѣ на роскошной квартирѣ матери съ дорогой прислугой, и, несмотря на то, что ничто не держало его въ Москвѣ и не мѣшало теперь осуществленiю его плановъ, онъ продолжалъ жить въ Москвѣ и ничего не предпринималъ.

Письмо отъ арендатора напомнило ему это.

Ему стало какъ будто чего то совѣстно. <Но это чувство продолжалось недолго.> Онъ постарался вспомнить, отчего ему совѣстно. И вспомнилъ, что онъ давно когда то рѣшилъ, что собственность земли есть въ наше время такое же незаконное дѣло, какимъ была собственность людей, и что онъ когда то рѣшилъ посвятить свою жизнь разъясненію этой незаконности и что поэтому самъ, разумѣется, никогда не будетъ владѣть землею. Все это было очень давно. Но онъ никогда не отказывался отъ этой мысли и не былъ испытываемъ ею до тѣхъ поръ, пока жила мать и давала ему деньги. Но вотъ пришло время самому рѣшить вопросъ, и онъ видѣлъ, что онъ не въ состояніи рѣшить его такъ, какъ онъ хотѣлъ прежде. И отъ этаго ему было совѣстно.

Мысли, когда то бывшія столь близкими ему, такъ волновавшія его, казались теперь отдаленными, чуждыми. Все, что онъ думалъ прежде о незаконности, преступности владѣнія землей, онъ думалъ и теперь, не могъ не думать этого, потому что ему стоило только вспомнить всѣ ясные доводы разума противъ владѣнія землей, которые онъ зналъ, для того чтобы не сомнѣваться въ истинности этого положенія, но это теперь были только выводы разума, а не то горячее чувство негодованія противъ нарушенія свободы людей и желанія всѣмъ людямъ выяснить эту истину. Отъ того ли это происходило, что теперь не было болѣе препятствій для осуществленія своей мысли и сейчасъ надо было дѣйствовать, а онъ не былъ готовъ и не хотѣлось, отъ того ли, что онъ былъ, какъ и все это послѣднее время, въ упадкѣ духа, – онъ чувствовалъ, что его личные интересы и мысли о женитьбѣ на Алинѣ и прелесть отношеній съ ней, какъ паутиной, такъ опутали его, что, получивъ это письмо арендатора, онъ только вспомнилъ свои планы, но не подумалъ о необходимости приведенія ихъ сейчасъ же въ исполненіе.>

«Купецъ проситъ меня возобновить контрактъ на землю, т. е. на рабство, въ которое я могу отдать ему крестьянъ трехъ деревень. Это правда. Да но.... <надо еще обдумать это – сказалъ онъ себѣ. – Не могу я отдать свое состояніе и жениться на ея состояніи». Да и потомъ, и что хуже всего, ему смутно представились тѣ самые аргументы, которые онъ самъ когда то опровергалъ съ такимъ жаромъ: нельзя одному идти противъ всего существующаго порядка. Безполезная жертва, даже вредная, можетъ быть. «Но нѣтъ, нѣтъ, – сказалъ онъ себѣ съ свойственной ему съ самимъ собой добросовѣстностью, – лгать не хочу. Но теперь не могу рѣшить.> Вотъ окончу сессію присяжничества, окончу такъ или иначе вопросъ съ Алиной». И при этой мысли сладкое волненіе поднялось въ его душѣ. Онъ вспомнилъ ее всю, ея слова и взялъ записку ея и еще разъ улыбаясь перечелъ ее. «Да, да, кончу это такъ или иначе. О если бы такъ, а не иначе.... и тогда поѣду въ деревню и обдумаю и разрѣшу».

<Способъ, которымъ онъ прежде, еще при жизни матери, предполагалъ разрѣшить земельный вопросъ и общій и, главное, личной собственности на свою землю, – передавъ ее крестьянамъ ближайшихъ селеній, тѣхъ, которые могли пользоваться ею, передавъ ее крестьянамъ за плату равную рентѣ земли. Плату эту крестьяне должны были вносить въ общую кассу и деньги эти употребить по рѣшенію выборныхъ отъ общества крестьянъ на общія общественныя нужды: подати, школу, дороги, племенной скотъ, вообще все то, что могло быть нужно для всѣхъ членовъ общества.>⁵⁹

Совѣстно ему было вотъ отъ чего: еще изъ университета, который онъ бросилъ съ 3-го курса, потому что, прочтя въ то время «Прогрессъ и бѣдность» Генри Джорджа и встрѣтивъ въ университетѣ недобросовѣстныя критики этого ученія и замалчиванія его, онъ рѣшилъ посвятить свою жизнь на распространеніе этого ученія. Для распространенія же его считалъ необходимымъ устроить свою жизнь такъ, чтобы она не противорѣчила его проповѣди. И вотъ этотъ то проэктъ онъ хотѣлъ и не могъ осуществить впродолженіи 14 лѣтъ. Разумѣется, не одна мать препятствовала этому, но увлеченія молодости и различныя событія жизни. Теперь же, когда осуществленіе было возможно, оно уже не влекло его по прежнему и не казалось уже столь настоятельно необходимымъ.

Онъ чувствовалъ себя до такой степени тонкими нитями, но твердо затянутымъ въ свои отношенія съ Алиной, что все остальное становилось въ зависимость отъ этихъ отношеній. Отдать Рязанскую землю мужикамъ, надо отдать и Нижегородскую и Самарскую и остаться ни съ чѣмъ. Все это хорошо было тогда, прежде, когда я былъ одинъ, довольствовался малымъ и могъ зарабатывать что мнѣ нужно, но теперь, другое дѣло: не могу я отдать свои имѣнія и, женившись, пользоваться ея состояніемъ. Я долженъ ее убѣдить.... Да и потомъ: такъ ли это? Все надо обдумать. А пока оставить какъ есть. Письмо арендатора онъ оставилъ безъ отвѣта. На записочку же Кармалиныхъ онъ отвѣтилъ, что благодаритъ за напоминаніе. Онъ точно забылъ и постарается придти вечеромъ. Отдавъ записку, онъ поспѣшно одѣлся и поѣхалъ въ судъ.