Kitabı oku: «Лейтенант Копылов. Армейский роман», sayfa 3

***

В день отъезда мы с Веселовским договорились перед следованием на вокзал встретиться у меня. Я снимал угол в частном доме. Если Андрюша и испытывал радость по поводу того, что переезжает вместе со мной, то только до того момента, как переступил порог моей избы. Он-то сам собрался в дорогу с небольшим чемоданчиком и поэтому буквально впал в транс при виде огромного числа баулов, узлов и чемоданов, приготовленных мною для перемещения из Сибири в Забайкалье. Он правильно догадался, что половина этого груза ляжет на его руки и плечи. Преобладающая часть моего имущества именовалась офицерским вещевым довольствием и состояла из комплектов обмундирования и белья в нескольких вариантах: летнее, зимнее, повседневное, парадное, полевое. Его я в самые первые дни службы получил на дивизионном вещевом складе, а Андрюша, согласно его любимой поговорке «кто понял жизнь, тот не торопится», обходился все это время только бывшим на нем повседневным мундиром. Остальную часть груза составляли мои штатские вещи: одежда, фотоаппарат, фотоувеличитель, увесистые фотоальбомы, гитара, неподъемный, но называемый переносным, магнитофон «Комета», транзисторный радиоприемник «Альпинист», набор гантелей и книги, книги, книги…

Самый переезд, занявший у нас около двух суток, как-то слабо отразился в моей памяти. Припоминаю, что ехали мы в плацкартном вагоне, много и часто ели, вернее, закусывали… Я почти все время сидел с книгой, как бы читая, а на самом деле сторожа свое добро, потому что всякие подозрительные личности шастали по вагону туда-сюда круглые сутки, с нездоровым интересом поглядывая на мои баулы. Поддатый Веселовский, полный, как обычно в этом состоянии, доброго веселья, вел задушевные беседы то с одной, то с другой очередной симпатичной попутчицей, заканчивая эти беседы стандартным предложением выйти в тамбур «покурить»…

Надо сказать, что девицы эти весьма благосклонно принимали Андрюшины знаки внимания. Андрей Веселовский был очень привлекательным молодым человеком. Прекрасно сложенный голубоглазый шатен, чуть выше среднего роста, с чистым открытым лицом, с легким румянцем на щеках и с ямочкой на подбородке – он и в институте слыл первым красавцем. В неторопливых манерах Андрея чувствовалась мужская уверенность, и даже сквозила некоторая вальяжность, придававшая ему, надо думать, в глазах девиц особый шарм. Когда случалось нам с Андрюшей идти рядом, то встречные девушки просто глаза выворачивали, косясь на него, и не припомню случая, чтобы кто-нибудь из них, хотя бы ради вежливости, мимоходом, глянул на меня.

Глава 4. Пиджаки, Шинель и другие

В Чите, в штабе Забайкальского военного округа, мы с Андреем Веселовским, к великой нашей радости, получили назначения не только в один гарнизон, но даже и в одну войсковую часть. До поселка Безречного, где располагалась эта часть, можно было добираться или самолетом, или поездом. После непродолжительной дискуссии мы остановили свой выбор на авиации.

Маленький самолетик, из тех, что называют кукурузниками, с десятком пассажиров на борту, – все были, как и мы, офицерами, – держал курс прямо на юг, в сторону нашей границы с Китаем и Монголией. Много лет спустя, читая мемуары одного из первых советских космонавтов, где он описывает нечеловеческие испытания, которым их подвергали на тренировках, я поймал себя на мысли, что нечто подобное в моей жизни тоже было. И тут я вспомнил этот авиарейс.

Едва мы оторвались от земли, нас стало трясти, как будто мы не летели, а очень быстро ехали по мелко вспаханному полю. Эта дикая вибрация сопровождалась постоянными бросками самолета из стороны в сторону. Кроме того, он то ухал вниз, то взмывал внезапно вверх, куда-то к господу Богу, в существование которого я, несмотря на свои тогдашние коммунистические убеждения, тут же поверил, остро сожалея при этом, что не знаю ни одной молитвы. Меня стало мутить и тошнить. Внутренности мои оторвались и болтались внутри меня сами по себе…

Мне всегда как-то слабо верилось в рассказы о мужественных героях, прошедших через самые изощренные пытки, но так и не выдавших врагам важные секреты. Думаю, если бы такого героя посадили в этот самолет, он живо бы все рассказал, не прошло бы и десяти минут. Мы же летели не меньше двух часов… У меня даже возникло предположение о злонамеренности пилотов. Один из этих садистов периодически приоткрывал дверь пилотской кабины и выглядывал в салон, чтобы, как мне думалось, посмотреть: все уже блеют, или кто-то еще держится? Меня так и подмывало отстегнуться от кресла, доползти до их кабины и сказать: «Что же вы делаете, гады!», но не было уверенности, что я смогу до них добраться, не получив травм, несовместимых с жизнью. Некоторое, хотя и весьма слабое, утешение мне доставляли наблюдения за совершенно беспомощным зеленолицым Веселовским, выворачивающим себя в очередной бумажный пакет. Ведь это он, баран упрямый, настоял на том, чтобы лететь самолетом, заявив, что его уже тошнит от железной дороги… Тошнило его, видите ли, от железной дороги!

В заключительной части полета сознание, видимо, совсем покинуло меня. Очнувшись, я обнаружил следующую картину мира: я на слабых ногах стою на земле, которая еще продолжает опасно крениться; рядом, держась за меня, располагается очумелый Андрюша; офицеры, летевшие с нами, рассаживаются по армейским «газикам» и, громко хлопая дверями, дружно отъезжают; а самолетик, мучитель наш, взревев мотором и устроив нам на прощание минутный ураган из пыли и песка, взлетает почти без разбега и удаляется в сторону заходящего солнца. Прочистив глаза, мы видим, что все пространство вокруг нас представляет собой голую каменистую степь, лишь местами вздымающуюся пологими буграми, степь не только абсолютно безлюдную, но и без явных признаков какой-либо человеческой деятельности.

Сошедшись во мнении, что человечество следует искать за ближайшим бугром, за который укатили «газики», мы нагрузились багажом (причем Веселовский постыдно норовил ухватить то, что легче) и на подгибающихся ногах тронулись вокруг бугра, не радые жизни и друг другу. «Верблюд – корабль пустыни!..» – всплыло у меня в памяти название картинки из школьного учебника. Под действием самолетной контузии я, вероятно, произнес эти слова вслух, так как Андрей, приняв их на свой счет, вдруг остановился и сказал с большим выражением:

– Я сейчас, блин, все это твое барахло брошу, и будешь ты, Плюшкин несчастный, сам с ним таскаться!

У меня не было сил даже для оправданий, и я лишь изобразил на лице подобие раскаяния и покорности.

За бугром нам открылся большой сарай с окнами. Рядом со строением торчал столб с прибитым к нему фанерным щитом, на котором было написано:

«Выход на летное поле без сопровождающего строго запрещен!

Штраф – 100 рублей!»

Не оставалось сомнений, что этот сарай и есть аэропорт. Тут из «здания аэропорта» вышел мужчина в мятом штатском пиджаке, но в авиационной фуражке. Он изумленно взирал на нас, как будто мы были инопланетяне.

– Вы откуда взялись? – спросил он вместо приветствия.

– Прилетели, – ответили мы хором.

Мужчина задумался.

– За вами машина не пришла?

– Какая машина? – переспросил я. – Нам в Чите сказали, что от Борзи до Безречного ходит автобус.

– А, так то – от Борзи, а не отседова. А отседова до Борзи еще добраться надо. Верст шесть будет… Вы бы хоть, ребята, каво попросили бы, чтобы вас подбросили до Борзи-то… Машин-то много было и местов в них…

Мы переглянулись, пожимая плечами – ничего такого нам в Чите не сказали.

«Авиатор» оценивающе поглядел на сгруженные у наших ног вещи и сказал сочувственно:

– Ну, пешком, конечно, вам никак… Ладно, пока отдыхайте, а через два часа придет машина со сменщиком. Вот со мной и уедете до Борзи-то…

И мы завалились с Веселовским на узлы и чемоданы, и я закрыл в изнеможении глаза, а когда через пару минут открыл их, то заново содрогнулся от унылости окружающего нас пейзажа…

***

Отдельный гвардейский инженерно-саперный батальон – таким было полное наименование нашей новой войсковой части. Батальон имел славную ратную историю. Гвардейское звание он заслужил на полях сражений Второй мировой войны, пройдя с боями от Москвы до Берлина. В штабе части на посту номер один стояло охраняемое круглосуточно боевое красное знамя, пробитое вражескими пулями. Тут же, под стеклом, лежали многочисленные ордена и медали – награды, полученные батальоном за взятые города.

Саперный батальон входил в состав мотострелковой дивизии, части и подразделения которой располагались не только в Безречном, но и в других, соседних с ним поселках и селениях.

Думаю, всем известны слова старинной песни:

 
«По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Плетется с сумой на плечах…»
 

…но не все знают, что за триста лет существования этой песни здесь мало что изменилось: степи забайкальские как были, так остались дикими.

Трудно отыскать на Земле другое такое место, столь мало приспособленное для обитания человека. Наверное, надо тут родиться и не знать ничего другого, чтобы жить здесь по доброй воле. Безбрежная слабовсхолмленная равнина, не имеющая почти никакой древесной растительности, лишь весной да в первую половину лета радует глаз нежной зеленью молодой травы, но затем засуха и безжалостное солнце опаляют холмы, и степь становится пожухлого желто-бурого цвета. А зимой беспрестанные ветры гонят по степи серые тучи из песка и грязного снега то из всегда дружественной нам Монголии, то из недружественного нам в то время Китая.

Оставленная нами в Сибири кадрированная дивизия располагалась в великолепном сосновом бору и представлялась нам теперь раем, из которого мы были несправедливо изгнаны.

***

Гражданское население Безречного проживало в одноэтажных деревянных бараках и избах, сосредоточенных вблизи одноименной железнодорожной станции. Всех новичков, прибывающих в дивизию, начальство сразу предупреждало, что местное население представляет собой остатки банд атамана Семенова, воевавшего в Забайкалье против большевиков во время Гражданской войны. Недобитые семеновцы и их потомки по сей день сохранили свою враждебность и к Советской власти, и к Советской армии, поэтому военнослужащим не рекомендовалось вступать с аборигенами ни в какие контакты. Конечно, такая пропаганда имела своей целью предупредить самоволки солдат, мы же с Андреем в дальнейшем убедились, что, по крайней мере, внучки недорезанных семеновцев относятся к Советской армии, а особенно к советским офицерам, вовсе не враждебно, а совсем наоборот.

Гарнизон – место расположения штабов, солдатских казарм, парков боевых машин, складов и других военных объектов – был огорожен бетонным забором. С внешней стороны забора, уже в самом поселке, стояли дома офицерского состава, так называемые ДОСы. Здесь же располагались военторговский магазин, госпиталь, Дом офицеров, офицерская столовая, офицерская гостиница, баня и гарнизонная гауптвахта. Сначала нас с Веселовским поселили в гостиницу. Одну из трех коек в нашем номере занимал капитан с эмблемами связиста – угрюмый, неразговорчивый человек. Грохот его будильника поднимал нас по утрам. Заглушив будильник ударом волосатой руки, капитан спускал с кровати еще более волосатые ноги и, обхватив руками всклокоченную голову, сидел так минут десять, приходя в себя. При этом он повторял с непередаваемым трагизмом: «Ё…..е Забайкалье, ё…..е Забайкалье…». Вечером, опять же сидя на кровати, капитан из горлышка высасывал бутылку вина и сразу заваливался спать. Утром следующего дня сцена пробуждения повторялась, из чего резонно было заключить, что он каждый раз рассчитывал проснуться каким-то чудесным образом в другом месте.

Через месяц нам с Андреем была выделена однокомнатная квартира в ДОСе. Были в Безречном ДОСы, представляющие собой вполне приличные четырехэтажные и пятиэтажные кирпичные дома, наш же ДОС являл собой замшелый двухэтажный деревянный барак на десять квартир. В таком же бараке мы с мамой жили в Листвянке.

Квартирка наша лишена была каких-либо коммунальных удобств. Воду мы носили ведрами из колонки, расположенной на улице. Отапливалась квартира печью-голландкой, благо уголь и дрова мы получали бесплатно. Другой существенной льготой, которую мы не имели на прежнем месте службы, был так называемый забайкальский паек – набор продуктов, выдаваемый ежемесячно каждому офицеру. Из этого пайка мы с Веселовским забирали мясо, сливочное масло, наиболее вкусные консервы, а остальное – всякие там крупы да рожки-макарошки – отдавали семейным офицерам.

Я был далеко не гурманом, по большому счету мне было все равно, что есть, лишь бы утолить голод. Андрей же, наоборот, терпеть не мог питаться как попало. К тому же, и это стало приятной неожиданностью, Андрюша оказался не только любителем вкусно поесть, но и человеком, умеющим вкусно приготовить. Несмотря на мой кулинарный аскетизм, мне было приятно, когда Веселовский, поколдовав на кухне с мясом, овощами и яйцами, приносил оттуда большую, жаркую, скворчащую сковороду, и восхитительный запах заполнял комнату. Тогда я шустро соскакивал с кровати, чтобы освободить место на столе, внести, так сказать, свои пять копеек… И как-то всегда выходило, что, какое бы блюдо Андрей не приготовил, его нельзя было есть, не запивая вином.

В безреченском военторге был исключительно богатый выбор качественных болгарских и венгерских вин. От фасонистых бутылок с яркими этикетками глаза разбегались. Вероятно, наличие изысканного винного ассортимента в военторге объяснялось тем, что и в Болгарии, и в Венгрии, как и во всех других государствах Восточной Европы, стояли наши войска, и оттуда шли поставки вин по каким-то особым армейским каналам.

Многогранный Веселовский, имеющий с детства страсть к коллекционированию (марки, монеты, минералы), обожающий в качестве кулинарного эстета всякие дегустации и, наконец, обладающий приобретенным в студенческие годы стойким энтузиазмом по отношению к спиртному, был потрясен счастливой возможностью сочетать три в одном. Он стал коллекционировать бутылки из-под продегустированных вин. Вскоре он заполнил ими большую, во всю стену, полку над своей кроватью, а потом и подкроватное пространство. Соотнеся темпы бутылочной экспансии с размерами нашей квартиры, я понял, что через пару месяцев она будет выглядеть как пункт приема стеклотары. И я возмутился. Андрей, как выяснилось, тоже был уже не рад. Стоило ему только сделать на кровати неосторожное движение, как бутылки с веселым звоном вываливались из-под нее на свет божий и раскатывались по всей комнате. После моего демарша он нагрел воду в алюминиевом тазу и целый день посвятил отпариванию бутылочных этикеток. Добытые этикетки он без промежутков наклеил на стену над своей кроватью и в дальнейшем пополнял свою коллекцию именно таким образом.

Забегая вперед, скажу, что к концу нашей службы вся Андрюшина стена от пола до потолка была оклеена этикетками. Причем Андрей старался, чтобы картинки в этом панно не повторялись. Конечно, к тому времени коллекция отражала не только то, что мы покупали в нашем славном военторге, но и то, что мы с Андреем распивали, вместе или порознь, будучи в отпуске и в командировках. Кроме того, едва только слух о необычном хобби двухгодичника из саперного батальона распространился по поселку, к нам потянулись сочувствующие и любители со своими образцами на нашу закуску. Прежде всего, из числа тех офицеров, чьи жены не одобряли их страсть к дегустации спиртосодержащих жидкостей. Среди членов клуба были не только ценители марочных вин, поэтому коллекция прирастала этикетками различных водок, коньяков, ликеров, настоек и портвейнов и являла собой, таким образом, яркую иллюстрацию алкогольных пристрастий, а вернее, алкогольной всеядности советского офицерского корпуса.

Раз уж я начал описывать наш быт, не удержусь от упоминания о том, что в характере Андрея Веселовского при совместном моем с ним проживании обнаружились довольно скоро существенные отрицательные черты. Прежде всего, меня убивала его бардачность, то есть неспособность или, скорее, упорное нежелание поддерживать порядок. Он мог спокойно, день за днем, как будто ничего не происходит, наблюдать за тем, как наша квартира все более и более превращается в свалку вещей и мусора, и даже пальцем не шевельнуть для наведения порядка. На столе засыхали остатки пищи, громоздились грязные сковороды, кастрюли и миски, которые он сам же и натаскал из кухни, и которые он и не думал уносить обратно, не говоря уже о том, чтобы их помыть. Вероятно, все же существовала какая-то «критическая масса» бардака, при которой Андрей уже не выдержал бы и взялся-таки за уборку, но практически мы до этого рубежа так ни разу и не дотянули, потому что раньше не выдерживал я – и, засучив рукава и штанины, принимался чистить авгиевы конюшни.

Словом, постепенно установилось такое негласное распределение домашних обязанностей: Веселовский отвечает за кормежку, а я – за порядок в квартире.

***

И здесь, в Забайкалье, мы с Андреем получили назначения на должности зампотехов. Однако теперь мы были не зампотехами полков, а всего лишь зампотехами рот, что, безусловно, более соответствовало нашим лейтенантским погонам и нашему никакому опыту. Полное название моей новой должности звучало так: заместитель командира технической роты по технической части. В задачи технической роты входило устройство различных сооружений для личного состава и боевой техники – окопов, траншей, всяких ДОТов и ДЗОТов, командных пунктов, укрытий и много еще чего, связанного со строительством в земле и под землей. Как зампотех я в своем непосредственно подчинении солдат не имел, но зато я отвечал за боевую готовность трех десятков единиц техники. В это число входили военные грузовики, автокраны, экскаваторы и разнообразные, порой просто диковинные, землеройные машины. Всех их объединяло одно – я в них совершенно не разбирался. Меня к ним как-то не тянуло, можно даже сказать: они меня пугали…

Командиром технической роты и моим непосредственным начальником был старший лейтенант Жеребцов. Высокий, большерукий, с густыми пшеничными усами на аскетичном лице, Виктор Жеребцов входил в число тех людей, что предпочитают больше делать, чем говорить. Вот он-то, как раз, в технике разбирался прекрасно, он просто обожал ее. Порой, не доверяя никому, он сам лез под капот «занемогшей» машины и лечил ее своими руками, а солдаты, как ассистенты хирургу, только подавали ему нужные инструменты. Пятна от машинного масла украшали его мундир, а многочисленные ссадины – руки. Моя явная неприязнь к механизмам была ему не понятна, но он на меня сильно не давил, надеясь, видимо, что я со временем пообвыкнусь и потяну лямку зампотеха в полную силу. Пока же эту лямку ему приходилось, по существу, тянуть самому. Вообще, как я стал понимать позже, он тогда работал за пятерых. Кроме того, что ему достался в моем лице совершенно никчемный зампотех, в его роте из трех положенных офицеров-командиров взводов был только один, да и тот, как и я, двухгодичник.

Командир взвода подземных укрытий лейтенант Степанчиков, небольшого роста, полноватый, с доброй улыбкой на округлом лице, всегда находился в прекрасном расположении духа. До увольнения в запас ему оставалось всего несколько месяцев. В идеально чистом и ладно подогнанном к его полноте мундире он исправно, по часам, приходил на службу и также точно, по часам, покидал расположение части. И к офицерам-сослуживцам, и к солдатам Степанчиков обращался только на «вы», что среди обычно-привычных ругани и мата выглядело комично. Подчиненные Степанчикову солдаты, если рядом не было командира роты, откровенно игнорировали приказы своего взводного, что последнего не особо волновало. «Сельская интеллигенция, пиджак!» – презрительно отзывался о нем Жеребцов.

Большинство офицеров батальона относились не только к Степанчикову, но и к нам, начинающим офицерам-двухгодичникам, с плохо скрываемым пренебрежением и насмешкой. Да что там офицеры, даже некоторые солдаты из числа старослужащих делали попытки построить отношения с нами по схеме: вы, хоть и лейтенанты, но все равно молодые салаги, а мы – уважаемые «деды Советской армии».

Как-то раз Жеребцов в рамках ненавязчивого воспитания во мне любви к технике, поручил мне сходить в соседний артиллерийский полк и принести оттуда ротор. Ротор ему обещал там один знакомый капитан. Я постеснялся спросить командира роты – что это за ротор такой; ну, думаю, раз уж он там договорился, то дадут то, что надо. А сам прикидываю, что же это такое? Вспоминаю из школьной программы: статор, ротор, турбины, гидроэлектростанции, Братская ГЭС… В общем, решаю, надо брать с собой солдат побольше, чтобы его, этот ротор, дотащить. Хватит ли отделения – семь человек? Ладно, если не хватит – вызову на подмогу еще одно… На всю жизнь я запомнил взгляд обалдевшего капитана-артиллериста, которым он окинул меня и моих бравых солдат, когда мы подошли к нему строем, и я доложил, что мы прибыли от Жеребцова, чтобы забрать ротор.

– Вы что, совсем уже там ох..ли в своем саперном батальоне?! – только и промолвил он, доставая из нагрудного кармана маленькую пластмассовую детальку и вручая ее мне…

Когда мы вернулись в расположение батальона, Жеребцов заметил необычную веселость моих солдат, и мне пришлось все ему рассказать. Он долго ржал, а затем сказал солдатам строго:

– Никому об этом не трепаться! Не хватало еще, чтобы над нами в других ротах смеялись!