Kitabı oku: «Лейтенант Копылов. Армейский роман», sayfa 4

***

А вот Андрею Веселовскому с ротным не повезло. Командир дорожной роты старший лейтенант Попов считал себя исключительно талантливым офицером и не сомневался в своей будущей блестящей карьере. К своим сослуживцам он относился как к массовке на съемках фильма про его замечательную жизнь. У Попова была этакая суперменская манера поведения: стальной взгляд исподлобья, резкость в движениях, категоричность в высказываниях. Он приходил в бешенство, если его приказы исполнялись не так быстро, как ему хотелось. При этом он не желал слушать никаких объяснений и пачками раздавал подчиненным взыскания. Попов хотел непременно сделать свою роту образцово-показательной, лучшей не только в батальоне, но во всем Забайкальском округе, и раздражался из-за того, что ему, такому прекрасному командиру, достались в подчинение такие бестолковые офицеры и солдаты…

Однажды Андрей пришел со службы, едва волоча ноги, потный и грязный, как никогда прежде. Он рухнул на кровать и сказал, немного отдышавшись:

– Этот придурок Попов уже всех задолбал! Представь, сегодня он устроил роте бег в противогазах! Мы, как идиоты, бегали в противогазах по степи вокруг поселка, а он, сволочь такая, ехал за нами в машине и еще подгонял! Я чуть не сдох!.. Хорошо хоть мне на втором круге солдаты подсказали спичку в клапан вставить. Оказывается, вся рота бежала со спичками в клапанах, один я задыхался!..

Старшего лейтенанта Попова не любили солдаты, за его спиной над ним смеялись офицеры-сослуживцы, да и командование батальона было не в восторге от такого дерганого командира роты, помешавшегося на карьере. В армии самый верный способ избавиться от неудобного офицера – это порекомендовать его вышестоящему командованию, как одного из лучших, на повышение. Вследствие этого, бывало, что не только самолюбивые карьеристы, но и откровенные лоботрясы продвигались по службе быстрее офицеров-тружеников. В случае с Поповым все ждали, когда же он, наконец, поступит в Военную академию. Ему давали прекрасные рекомендации, выделяли время для подготовки к экзаменам, но он проваливался из года в год. В батальоне ходил анекдот. Будто бы возвращается в очередной раз Попов из Москвы, и комбат его спрашивает: «Ну, ты хоть что-нибудь сдал?». Попов отвечает: «Больше сдал, чем не сдал – мочу сдал, кровь сдал, кал сдал… только лишь физику и математику не сдал!».

***

Наша служба в этот период сводилась к трем основным занятиям: к работе в парке по ремонту и обслуживанию техники, к дежурству в нарядах и к занятиям с личным составом в учебных классах. По причине острой аллергии на военную технику работа в парке меньше всего мне нравилась. Суровая забайкальская зима уже полностью вступила в свои права. Приведя своих солдат после утреннего развода в парк, я некоторое время топтался около них на пронизывающем ветру, наблюдая, как они что-то там делают в непонятных мне оледенелых машинах, а потом пятился по-тихому на КПП парка, где в теплой комнате дежурного офицера можно было отогреться, и куда постепенно стягивались все младшие офицеры батальона.

В густой завесе табачного дыма порой только по голосу можно было узнать офицера, стоящего у противоположной стены. Даже самая незамысловатая шутка и самый примитивный нижепоясовой анекдот принимались здесь «на ура» и отмечались взрывами молодого здорового смеха. Этот «перекур» мог продолжаться до самого обеда, если раньше веселую офицерскую компанию не спугивал комбат или кто-нибудь из его заместителей, обнаруживших, что парк, где в это время по расписанию должен работать весь личный состав батальона, вообще пуст, так как безнадзорные солдаты тоже норовили в такую пору рассредоточиться по теплым местам – кочегаркам, сушилкам и каптеркам.

Командиром нашего батальона был майор Коблов, недавно закончивший военную академию и прибывший в часть всего месяца за два до нас. Говорили, что у него есть «мохнатая рука» в штабе округа, и что он долго в батальоне не задержится, а скоро пойдет на повышение. Это был высоченный, атлетически сложенный, слегка грузноватый мужчина под сорок с постоянным постно-брезгливым выражением на бульдожьем лице. Предыдущий комбат уволился из рядов Вооруженных сил по выслуге лет еще до приезда в часть Коблова, и в этот промежуток обязанности командира исполнял замполит майор Оксенчук. Замполит, похоже, вошел во вкус командования и еще какое-то время после прибытия нового комбата вел себя так, словно именно он в батальоне настоящий командир. Коблов, казалось, относился к этому спокойно, но однажды он при всех так грубо поставил замполита на место, что все поняли: двоевластие закончилось. Оксенчук после этого сразу ушел в тень и стал тихо делать свою обычную работу: руководить политзанятиями, организовывать наглядную агитацию и солдатскую самодеятельность. Ходили слухи, что у замполита в каждой роте, как среди солдат, так и среди офицеров, есть тайные осведомители, и что он регулярно пишет в политотдел дивизии донесения о настроениях среди военнослужащих батальона.

Командир части из-за своего пристрастия к уставной форме одежды получил среди солдат прозвище «Шинель». Вообще-то, уставная зимняя форма одежды – шинель и сапоги – мало подходит к забайкальским условиям. Ни шинель, ни сапоги не спасают здесь от мороза. Все офицеры гарнизона, за исключением тех, служба которых проходила в теплых штабных помещениях, одевались зимой в ватные бушлаты и в громоздкие, ватные же, штаны. Счастливчики, близкие к тыловой службе, носили зимние танковые комбинезоны на меху. Самая популярная обувь – серые армейские валенки. В ватных куртках ходили и солдаты, хотя им так полагалось одеваться только во время ремонта техники. Ротные командиры смотрели на это сквозь пальцы, комбат же этого нарушения воинского порядка не выносил. Выявив на территории вверенной ему части бойца в телогрейке, он подзывал его к себе, брал за грудки и, тряся солдатика, шипел сквозь зубы: «Где твоя шинель, мать твою?!».

Вскоре у комбата появилось новое прозвище, так и оставшееся за ним до конца нашей службы – «Боксер». Оказалось, что комбат в молодые годы успешно занимался боксом, что не все навыки им утрачены, и что он кое-что может и теперь: застанет где-нибудь в каптерке или в сушилке одинокого солдата – и по морде его, сонного, по морде, чтобы неповадно было спать, когда другие находятся на занятиях или в парке! Я сначала не очень в эти рассказы верил, но однажды на офицерском собрании Коблов заявил, что каждый офицер обязан добиться среди своих подчиненных абсолютного авторитета, и сопроводил эти слова поднятием вверх своего огромного кулака, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что конкретно он имеет в виду…

***

Чуть ли не на следующий день после нашего прибытия в Безречный Веселовского назначили в наряд старшим патруля. Ему выдали красную повязку, пистолет без патронов и придали двух солдат, вооруженных штык-ножами. Патруль должен был выявлять и задерживать самовольщиков и вообще следить за порядком в поселке. Однако в частный сектор поселка с наступлением темноты патрулю заходить запрещалось, так как были случаи нападения на патруль неустановленных лиц с целью отъема пистолета.

Патроны же не выдавались уже почти год, после того, как подвыпивший начальник патруля – вольнонаемный прапорщик из танкового полка – застрелил свою жену и сослуживца капитана. Поздним вечером, патрулируя около родимых окон, прапорщик не удержался и просто так, без всякой задней мысли, зашел домой и обнаружил, что его жена на брачном ложе отнюдь не одна…

Зоной особого внимания для патрулей был гарнизонный Дом офицеров, где воскресными вечерами устраивались танцы, и где, случалось, возникали стычки между офицерами и половозрелыми аборигенами мужского пола, которые, будучи в подпитии, заходили сюда в поисках своих заблудших подруг и для демонстрации своего забайкальского норова. И вот как раз в воскресный вечер и выпало дежурить Андрею Веселовскому. Выставив вперед повязку и стуча сапогами, зашел он со своими бойцами в Дом офицеров и сразу обнаружил непорядок. Какой-то оголтелый, хоть и в возрасте, штатский сцепился с офицером и все норовил ударить того в область лица. Андрей видит, что окружающие пытаются их разнять, но делают это как-то не очень энергично, как бы для виду. «За мной!» – дал команду Андрей своим патрульным и решительно бросился к дерущимся. Первым делом он нейтрализовал наглого штатского – заломил ему руки за спину, а затем поволок его к выходу, несмотря на то, что гражданин лягался, как бешеная лошадь, и ругался, как сапожник. Андрюша, хоть и занимался в студенчестве, на первом курсе, вольной борьбой, удерживал штатского не без труда, так как противник значительно превосходил его в весе. Тут Андрей заметил, что солдаты его действуют как-то бестолково. Вместо того чтобы хватать дебошира за ноги, не давая ему брыкаться, они, стараясь перекричать грохот музыки и шум, сопровождающий всю эту возню, пытаются дать ему, Андрею, какие-то инструкции… До слуха Веселовского доносится: «Наш, это наш! Майор Тодоров!». «Какой Тодоров? – соображает Андрей, – причем здесь Тодоров?». И тут вдруг до него дошло, руки его опустились, и он понял, что произошло страшное и непоправимое. Тот, кого он скрутил, был никто иной, как начальник штаба нашего саперного батальона майор Тодоров, который как раз накануне и инструктировал Андрюшу перед выходом в наряд. Андрей не узнал его, так как начштаба пришел на танцы в штатском, и вообще Веселовский видел его второй раз в жизни.

На высоком крыльце Дома офицеров разгоряченный Тодоров произнес обращенную к Андрюше громовую пламенную речь, в которой и сам Андрей, и все его ближайшие родственники во всевозможных вариантах словосочетались с названиями разных срамных мест.

Начальник штаба майор Тодоров был большим и шумным. Где бы он ни начинал держать речь, его рокочущий бас без всяких усилий с его стороны легко достигал самых укромных уголков расположения части и распространялся далее, накрывая соседние полки и батальоны. Тодоров был завзятым матерщинником и кладезем специфического армейского юмора. Его слегка одутловатое лицо с красным пористым носом указывало на его любовь к выпивке, вместе с тем за все время нашей службы не было случая, чтобы он находился в расположение части в нетрезвом виде. Первые дни мы с Веселовским боялись начальника штаба больше других старших офицеров батальона и старались обходить его стороной, но вскоре поняли, что этот громогласный майор на самом деле добрейшей души человек. Провинившемуся солдату или офицеру нужно было только смиренно переждать гром, молнии и матерщину, потому что за ними неизбежно следовали прощение и доброжелательное наставление. Срок службы майора Тодорова подходил к концу, он не ожидал уже ни повышения в звании, ни повышения в должности. И, может быть, не только одной его природной добротой объяснялось его отеческое отношение к подчиненным, а еще и тем, что ему уже не нужно было выслуживаться, а можно было просто служить.

***

Был в предпенсионном возрасте и заместитель командира части по тылу майор Варданян. Он ведал вещевым и продовольственным снабжением, руководил работой солдатской столовой. Интересно, что на всех подведомственных ему солдатских должностях служили исключительно его земляки-армяне, то есть все повара, хлеборезы, завсклады, свинари и их помощники в нашей части были только армянами. Любой армянин-новобранец, прибывающий в наш гвардейский батальон, автоматически попадал в хозяйственный взвод.

Вскоре мы с Андреем узнали, что Варданян, хотя и носит майорские погоны, на самом деле не майор, а только капитан. Капитан Варданян стал носить майорские погоны еще при прежнем командире части. Произошло это следующим образом.

Зам по тылу Варданян давно уже ждал присвоения очередного звания, но оно что-то все задерживалось. Варданян был скуповат и прижимист, особенно он дискриминировал младших офицеров, придерживая дефицитные продукты и вещи для нужных людей и высших чинов. Молодежь решила его разыграть. Однажды, когда дело уже было к вечеру, они шумной толпой ввалились к нему в кабинет и стали наперебой поздравлять с присвоением майорского звания. Они сказали, что был звонок из штаба дивизии, что соответствующий приказ, надо думать, уже у комбата, и завтра он его зачитает перед строем, а сегодня они ждут банкета…

Седовласый армянин, не думая, что так можно шутить над святым, на этот раз не поскупился. Он привел всю честную компанию в свою холостяцкую квартиру и выставил на стол такие дефициты, о существовании которых большинство шутников и не подозревали. Гвоздем пирушки был настоящий первоклассный армянский коньяк, специально припасенный Варданяном к этому событию. Словом, ребята чудесно повеселились, но на следующее утро им было не до смеха, так как сияющий Варданян пришел на службу в погонах с большой майорской звездой – так ему не терпелось. Варданян хоть и был жмотом, но, по большому счету, человеком он был не вредным, и, надо сказать, никто и не рассчитывал, что шутка зайдет так далеко. Перед утренним построением делегат от заговорщиков чистосердечно поведал обо всем командиру части, и Батя (таким было прозвище прежнего комбата), вникнув в ситуацию, сделал вид, что не заметил появления еще одного майора среди своих заместителей. После развода, однако, новоиспеченный майор, расстроенный забывчивостью командира, напомнил ему о приказе, и Анохин, кляня про себя неуклюжих юмористов, тепло поздравил Варданяна с повышением в звании, заметив, что официальный приказ, видимо, где-то подзадержался, поэтому он ничего и не объявил перед строем, а так, да, он слышал, что кто-то звонил…

Через несколько дней напрасного ожидания Варданян сам все понял, а может быть, ему кто-либо обо всем рассказал. Тем не менее, майорские погоны он уже не снял, и все стали к нему обращаться как к майору. Несмотря на преклонный (как нам тогда казалось) возраст и седину, выглядел Варданян моложаво. Стремительной походкой курсировал он между штабом, столовой, складами и свинарником, на ходу отдавая приказы землякам, и, ничего не скажешь, порядок во вверенном ему хозяйстве был отменный. Варданяну приходилось много разъезжать по окрестным селениям, и, в силу своего кавказского темперамента, он не мог пропустить ни одной девушки, чтобы не заговорить с нею и не сделать ей комплимент. Если же, сидя в кабине хозвзводовского грузовика, он видел какую-нибудь нестарую еще особь женского пола, идущую по обочине или по тротуару, он непременно просил водителя притормозить и посигналить. Шофер давил на тормоза и на клаксон, а Варданян тотчас же высовывался из окна, давая прелестнице возможность обозреть свою приветливо улыбающуюся физиономию с орлиным носом и пышными усами…

Глава 5. Куда солдата ни целуй…

Это была самая муторная зима в моей жизни. Тяжкой унизительной каторгой воспринималось мною мое армейское существование, в котором меня ни на минуту не оставляло ощущение собственной ущербности и никчемности.

Каждый вечер, едва дождавшись времени, когда наконец-то можно было покинуть часть, я чуть ли не бегом отправлялся домой. Из серого забайкальского сумрака порывистый ветер швырял мне в лицо песок и грязную снежную пыль, в ногах путался мусор, шлейфы которого тянулись из многочисленных поселковых помоек, где бродячие собаки и выпущенные на вольные хлеба костлявые коровенки рылись в поисках пропитания. Скорей, скорей снять с себя этот ненавистный мундир, эту портупею, намозолившую бока, эти пудовые вонючие валенки и, нагрев воды, смыть с себя грязь и пот! Затем немудреный ужин – и вот он момент, которого ждал с утра: с геологической книгой в руках я устраиваюсь на кровати и… засыпаю. Ну, никак у меня не получалось повышать свой профессиональный уровень! Усталость – не столько физическая, сколько моральная – убивала весь мой энтузиазм.

Ничего не выходило у меня и с поэтическим творчеством – за прошедшие с начала службы полгода я сочинил лишь два восьмистишия, посланные Саньке Пригожину ко дню его рождения:

 
Мой друг, с которым я, бывало,
стипендию и покрывало
не раз делил и все пять лет
вино удач и горечь бед
пил поровну из рога жизни,
пожав мне руку, в край не ближний
уехал, чтобы там начать
и счастье, и руду искать…
И я – геолог, но иною
я дальше тронулся тропою.
Легли на плечи мне пока
совсем не лямки рюкзака,
а лейтенантские погоны.
И, как от гибельной погони,
я уходил от мысли той,
что обворован я судьбой…
 

Андрей Веселовский, баловень судьбы и любимец женщин, тоже сник. Прошло то время, когда мы за бутылкой хорошего вина коротали вечера, делясь впечатлениями прожитого дня и сладостными воспоминаниями о прошлой студенческой жизни. Бутылка вина на двоих уже не могла привести Андрея в бодрое состояние духа, ему для создания хорошего настроения нужно было и больше, и крепче. Вот тут я для него не был хорошим компаньоном. И совсем не по моральным причинам, как я мог бы представить, или вы предположить, но, главным образом, из-за физиологических различий наших организмов. Дело в том, что если Веселовский, набирая градусы, становился все жизнерадостней и жизнерадостней, то мне после краткой эйфории, вызванной первой, и сравнительно небольшой, порцией алкоголя, от дальнейших доз становилось все тоскливей и тоскливей. Различались и завершающие стадии: идущая круто вверх кривая пьяной Андрюшиной восторженности завершалась молодецким отрубом, мое же прогрессирующее уныние переходило обычно в тяжелое недомогание с симптомами банального пищевого отравления при полной и беспощадной ясности сознания.

Говоря короче, в наших застольях я добровольно сходил с дистанции в самом начале пути, поэтому Андрею со мной было неинтересно. Однако же, как ранее упоминалось, попутчиков в гарнизоне найти было совсем несложно, и, возвратившись со службы, я частенько заставал дома шумную компанию, ушедшую уже довольно далеко. Благо, если бы они просто выпивали и, быстренько дойдя до кондиции, начинали расползаться по домам. Нет, они в качестве морального самооправдания, а также для нейтрализации моих возможных протестов «расписывали пульку», то есть, как бы занимались серьезным делом, и этот преферанс затягивался у них порой до утра. При этом они нещадно курили, что мне, некурящему, было особенно в тягость.

Но все-таки пять лет предыдущей жизни в студенческом общежитии достаточно закалили и мой характер, и мой организм, поэтому если я и выказывал свое недовольство происходящим, то в достаточно мягкой форме, а порою и сам садился за карты, когда не хватало игрока для комплекта.

И не раз случалось, что на следующий день лейтенант Веселовский по причине сильного похмельного недомогания был не в силах прибыть с утра на службу, и все чаще его фамилия стала появляться в приказах по батальону с формулировкой «объявить выговор».

Компанию Андрею составляли молодые, не обремененные семьей офицеры как нашей, так и других частей, но забредали порой к нам и женатые «шланги». «Шланги» – так часто называли друг друга офицеры Безреченского гарнизона. Этот термин пошел от широко бытовавшего в офицерской среде выражения «прикинулся шлангом». Оно применялось для характеристики человека, изображающего крайнюю тупость и неосведомленность, чтобы избежать возложения какого-либо поручения или ответственности за какое-нибудь дело. Умение грамотно прикинуться шлангом приходило с опытом, поэтому обращение «шланг», хотя и имело, без сомнения, ироничный оттенок, все же произносилось не без уважения. Самые виртуозные «шланги» удостаивались эпитета «гофрированный». «Шланги» в звании от капитана и выше обычно звались «баллонами»…

Преферанс был самым массовым, если не единственным, интеллектуальным занятием безреченских офицеров. Телевидение приостановило свое триумфальное шествие по стране далеко на подступах к этой части страны Советов; кинофильмы, которые демонстрировались в Доме офицеров, как правило, были сняты в период от «Броненосца «Потемкина» до «Чапаева» – их знали наизусть, и широкие офицерские массы они не привлекали. В кинозале заполнялись обычно только задние ряды, да и то зрителями, сидящими исключительно попарно, на экран почти не глядящими и готовыми доплатить, чтобы на время сеанса кинопроектор вообще не включался.

В этих условиях выпивка как способ времяпрепровождения здоровых молодых людей, естественно, выходила на первое место. Офицерское денежное довольствие (а мы с Веселовским «зарабатывали» почти в два раза больше, чем наши однокашники, ставшие инженерами) позволяло пить и много, и со вкусом.

В ночь с воскресенья на понедельник, после танцев, Андрей большей частью дома не ночевал. Я не сомневался в его исключительных успехах у безреченских девушек и женщин, но, скажу сразу, Андрей никогда не хвастался своими победами и не рассказывал мне о своих любовных похождениях. Наши (мои и Веселовского) отношения с противоположным полом как-то сразу были исключены из числа тем, нами обсуждаемых. Я же на танцы не ходил. И не потому, что дал себе некий зарок «блюсти верность» моей Светланке, а просто не было никакого желания общаться с другими девушками.

По воскресеньям я читал художественную литературу (осилил-таки «Войну и мир»! ), изучал уставы и наставления по различным военным дисциплинам, готовил конспекты для занятий с личным составом и писал письма маме и Светлане. Оберегая маму от излишних переживаний, в письмах к ней я изображал армейскую службу так, как ее показывали в советских фильмах. В соответствии с принятым сценарием я был горячо любимым солдатами командиром и пользовался большим авторитетом у командования и у коллег-офицеров. Все вокруг были абсолютными трезвенниками и отличниками боевой и политической подготовки, а климат в Забайкалье был мягкий, средиземноморский.

В одном из своих писем мама сообщила мне о двух печальных событиях, произошедших почти одновременно. Сначала в Самодурово умер мой дед Николай Филиппович. Как обычно, он пришел домой вечером сильно выпившим, лег спать и уже не проснулся. Согласно диагнозу сельского фельдшера дед Николай «сгорел от самогонки». После похорон мама забрала бабу Таню к себе в Листвянку. А через неделю ей пришлось поехать на новые похороны, теперь в Копылово, где погибли сразу оба моих дядьки. Пьяный лихач на самосвале сбил их поздним вечером на тракте, когда они, обнявшись, возвращались домой после гулянки с другого конца деревни.

В письмах к Светлане я почти не касался службы и всей окружающей меня жизни, я уходил в воспоминания, я погружался в наше с ней прошлое, переживая его заново, но уже с удесятеренной силой восторга, потому что теперь я знал ему настоящую цену. От воспоминаний я переходил к планам и мечтам о нашей будущей жизни, еще более замечательной. Едва закончив письмо, я тут же, еще даже не отправив его, начинал с нетерпением ждать ответа. Ответ приходил не скоро. Бывало, не дождавшись, я посылал следующее письмо вдогонку. Письма Светланы были не только редкими, но весьма лаконичными. Впрочем, она всегда была сдержанной в проявлении чувств. Что поделаешь, сибирский характер…