Kitabı oku: «Закон обратного отсчета», sayfa 2
2.
У Джа с утра раскалывается голова, и Михаил перепрятывает обезболивающее по самым тайным уголкам дома и сада. Но куда там, разве утаишь что-то от ходячего рентгена? И передозировкой не запугивается, у него, видите ли, организм по-другому устроен.
Только к полудню стихли партизанские бои.
– Послушай, Мих, а давай…
Он валяется на излюбленном диване в гостиной, свесив ноги в драных тапках через подлокотник, чтобы не разуваться. Этот диван задвинут прямо под лестницу на второй этаж, и к самой лестнице снизу прикручен телевизор, у которого во вселенной Джа существует всего два режима: либо он орет на весь дом, либо включен без звука, ради мельтешащих перед глазами картинок, не мешающих внутреннему монологу или читающему на соседнем диване Михаилу.
– Давай свалим куда-нибудь хотя б на неделю, а? – Джа швыряет мелкой подушкой через всю комнату, и Михаил вынужден отвлечься от «Источника» Рэнд. – Так, чтобы на самолете.
– В Африку что ли?
– Да хоть в Африку, хоть в Индию! Забуримся к какому-нибудь племени, слона приручим.
– За неделю не приручится, – прикидывает Михаил с серьезным видом. – И нафиг тебе слон? Будет тут ходить по дому, хоботом махать. Может, не стоит?
– И правда, у нас же ты есть, – Джа ловит брошенную в ответ подушку и зажимает ее между коленей. – Просто… Так все осточертело. Сидим как на поводке. Мне как-то…
– Тесно, – догадывается Михаил. – Сколько мы здесь торчим безвылазно? Года два есть, да? А тебе и в голове собственной тесно, раз болит. Кстати, как? Отпустило хоть немного?
– Отпустило.
Свернув с темы, они замолкают на долгие минуты. Джа пялится в немой экран, Михаил смотрит сквозь громадную, припаркованную в углу вазу из расписной глины, и оба не видят ни того, ни другого.
– Ты ведь знаешь, нам нельзя уезжать, – Михаил акцентирует «нам», без слабины в голосе, жестко и категорично. – Твои приступы участились. Вот затянется перерыв хотя бы на месяц, как раньше, обещаю, смотаемся куда-нибудь. Может, даже через океан, раз тебя так на просторы тянет.
– А если передышки больше не будет? – Джа раздраженно сбрасывает с дивана ноги. Глаза – как два прицела, пальцы вот-вот проделают дырки в диванной обивке. – Мы столько городов сменили, везде одно и то же. Где-то реже, где-то чаще. Мне что теперь всю жизнь ныкаться, чтобы обратно в психушку не загреметь? Ты понимаешь, что куда бы я ни сунулся, эта дрянь мне все портит.
Михаил понимает и молча ждет, пока Джа выговорится. Вспомнит, как в шестнадцать, отключившись, разбил свою первую машину, в девятнадцать – упал прямо на сцене, как в двадцать три загремел в наручники возле трупа мальчика, которого надеялся спасти. Михаил знает, куда бы Джа ни пошел, его дар-проклятье болтается толстой удавкой на тощей шее пророка. Ему, действительно, должно быть тесно и душно. Поэтому Михаил дожидается финала тирады, чтобы сказать:
– Ты прав, Джа. Но разве ты себе простишь?
Смерч стихает.
– Нет, конечно, – вздыхает пророк. Усмехается. – Совесть не позволит. Рыжая, кривоногая такая совесть, чтоб тебя.
– Я не рыжий.
– Хоть с кривоногим смирился, – бурчит Джа, снова складывая ноги на подлокотник.
Михаил вытягивается на диване и демонстративно утыкается в книгу. Он перечитывает абзацы по несколько раз, потому что между ровными строчками вальяжно шествуют слоны со сморщенными, толстокожими ногами, а в комнате будто становится по-африкански жарко и душно.
Ближе к вечеру, когда солнечный свет растягивается красной полосой на горизонте, появляется работа. Помятый грузовик подкатывает к гаражу и нетерпеливо орет гулким, протяжным сигналом. У водителя, нанятого для перевозки, нет ни трапа, ни досок. Припоздай Михаил на минуту, старенький Днепр попросту скинули бы с кузова. А мотоцикл хороший, добротный, притом – ухоженный, с первого взгляда видно. Для хозяек – двух женщин лет тридцати и пятидесяти на вид – этот байк не просто груда железа, их коробит от небрежности мужлана и стыдно перед Михаилом за хамское обращение.
– Вот и звони по объявлениям, – расстроено жалуется младшая стоящему рядом Джа, пока ее мать расплачивается с грузчиком. – Надо было давно самой научиться ездить, да все никак.
– Отцовский байк? – спрашивает Джа, догадавшись.
– Да. Вроде как наследство. С детства меня на нем возил. Пару раз садил за руль, когда еще была маленькой, так у меня потом руки скрючивало. Попробуй, удержи такую тушу.
– Тяжелый мальчик, – соглашается Джа. Улыбается хозяйке так, что морщинка меж ее бровей разглаживается. – Сколько хотите за него?
– Нам знакомый говорил, – вмешивается старшая, – что его можно продать за сто тысяч. Он в машинах разбирается и в мотоциклах тоже.
Соврал знакомый, если он вообще существует. Дороже пятидесяти они не продали бы, даже будь мотоцикл в масле. Михаил пока не готов ответить, он только сверил номера рамы и двигателя с указанными в документах, но в начальной оценке, вроде, не ошибся – состояние байка на самом деле великолепное.
«Заботливый у тебя был хозяин», – шепчет Михаил мотоциклу, дергая кикстартер. Байк отвечает ровным гулом и на поворот ручки газа откликается моментально. Бодро мигает светотехникой. – Давай теперь прокатимся.
Михаил садится на мотоцикл, и старик Днепр бодро рвет с места под растерянное хозяйское «куда?!». Ничего, Джа объяснит им и про коробку передач, и про подвеску, которые непременно нужно проверить, потому что этот байк Михаил пускать на запчасти не намерен, эти колеса свое еще не откатали.
– Сорок, – называет Михаил, подъезжая к хозяйкам, и глушит мотор. – Только за отличное состояние даю такие деньги. Мотоцикл старый, вы его больше чем за тридцать тысяч не продадите. По крайней мере тем, кто разбирается.
– Вот говорила тебе, что машину отпускать не надо! – заводится старшая. – За сорок! Ну ничего себе! Мне говорили, ему цена не меньше сотки. Вот как теперь назад повезем, спрашивается? – негодует она, глядя на дочь. – Ну что смотришь? Звони опять этому, может, недалеко уехал. За тридцать я лучше Храпову продам. Он спрашивал.
– Он его угробит, – жалеет дочь. Морщинка снова между бровей, пальцы дергают туда-сюда замок сумки. – Давайте за пятьдесят, – просит она не Михаила – Джа, который в торг никогда не вмешивается.
– Мы не можем, – отвечает он. – Но зато мы сделаем из вашего мотоцикла такую конфетку, что байкеры с руками оторвут. Подлатаем, распишем агрессивно. У байка вторая жизнь начнется. Этот парень достоин большего, чем просто возить в прицепе навоз по какой-нибудь ферме. Если захотите, можем показать, что получилось, чтобы на улице узнавали.
Дочка впервые переводит взгляд на Михаила, и он, сидя на байке, разводит руками – все верно. Мать хочет возмутиться, но дочь пресекает:
– Ма, это все-таки мое наследство, правда же? Оформляйте.
С ней больше не спорят.
Джа исчезает в доме, чтобы распахнуть запертые изнутри ворота гаража, и появляется уже с документами наперевес и деньгами в кармане.
– Не жалейте, он в хороших руках, – доносится до Михаила сквозь гул мотора, когда колеса Днепра пересекают порог мотопарка. Он пристраивает байк между собратьями по литражу и запирает ворота.
Вернувшись в дом, Михаил застает клиентов в гостиной, озадаченных договором. Заметно, что сидеть на стульях в комнате, уставленной тремя диванами, им неудобно, но стол всего один и выдвинут в центр.
– Да, это мы берем на себя, – поясняет что-то Джа. – Вам надо только расписаться здесь, здесь, здесь и вот здесь. Все. Поздравляю! Вы передали мотоцикл в надежные руки. Правда, Мих?
Михаилу ничего не остается, как кивнуть дочери и ее недовольной матери. Он уселся на излюбленный – свой – диван у окна, чтобы быть подальше от бюрократической возни и уткнулся в книгу, пока Джа играется в заботливого парня.
– Если вы хотите, здесь, напротив есть классный бар, – Джа стучит бумагами по столу, выравнивая стопку. – Можно отметить сделку.
Смущенная дочка бросает взгляд на насупленную мать, пока синеглазое чудовище прожигает ее улыбкой Орфея. Насквозь, не отрываясь.
– Нет, спасибо, – отказывается она с явным сожалением. И наскоро собирает документы, шурша бумагой.
Запах ее духов остается в комнате, даже когда за прикрытой снаружи дверью смолкает голос.
– Клеить клиентов низко, – подтрунивает Михаил. Но шутка не зашла, веселость и радушие Джа выдуло из дома вместе с гостями.
Все существо пророка хмурится и рокочет внутренней грозой.
– Вообще-то у девушки горе, – огрызается Джа, раскладывая бумаги по папкам. – У нее отец умер, ей поговорить с кем-то нужно. И ты отлично знаешь, что об этом я думал в последнюю очередь.
– Зато она – в первую.
– Я ж не виноват, что меня хотят, – раздражается Джа. Но тут же меняется. Будто стекленеет, теряет фокусировку.
– Джа? – инквизитор вскакивает с дивана, на подлете цепляется за ножку выставленного стула и, едва не растянувшись на линолеуме, подхватывает друга за плечи. – Джа, опять?
Тот еще стоит на ногах, но уже теряется между картинами перед глазами. Это пугает. Слишком резко, непривычно быстро кошмар заволакивает сознание пророка – он не успел даже опуститься на пол, замер неустойчивым соляным столбом. И Михаил снова доносит пророка до дивана, полыхая от ярости. Ярости не на пророка, а на тех, кого Джа видит сейчас, глядя остекленевшими глазами Михаилу в лицо.
Жми, жми, жми!
Нахрен ровные магистрали, если по квартальному бездорожью ближе. Адрес знакомый. Не часто Джа удается засечь название улицы и номер дома. Такой масляный шанс. И подвальное окно помечено выбитой крестовиной, иначе можно ошибиться подъездом, тогда все – пиздец. Полный, кровавый в этот раз. Блядь, какая же баба выродила такого изверга? Который скальпелем поперек вен, чтобы мучилась. «Господи, совсем еще девчонка», – кричал Джа. Он редко кричит. Значит, совсем страшно и нужно совсем быстро.
Ебаные бордюры.
Джа идет следом. Ему можно опоздать, Михаилу – нет.
Время будто скрупулезно рассчитано – уже темно, но фонари пока не включились. Байки пытаются уйти из-под ног, спотыкаясь на булыжниках, не замеченных из-за скорости. Лишь бы никто не выскочил наперерез. Хотя… ор раздраконенных мотоциклов летит впереди паровоза.
Нужная улица. Первый дом, третий, пятый, седьмой. По тормозам с облаком пыли. Мотоцикл разворачивает в заносе, но Нортон никогда не подводит.
Михаил бросает байк, не выставляя подножку – Джа позаботится. И хорошо, что с торца дома тоже насажены деревья, есть где спрятаться. Михаил сворачивает за угол, несется мимо низких балконов к меченому окну подвала.
Здесь.
Осторожно – ради незаметности, а не ради самосохранения – внутрь. Молчание. Стук капель конденсата с какой-то трубы в унисон сердцу. Джа говорил, она будет кричать. Вокруг тишина, значит, либо совсем опоздал, и ее, привязанную к хромоногому офисному креслу, уже душат, либо еще не порезали.
Вопль проходит иглой по артерии. Михаил перескакивает наросты труб, летит по подвалу к кладовкам, выхватив из многоножен три сюрикена. Три – на случай подножки, преграды или попытки удрать. Ублюдку со скальпелем в руке хватает одного. По горлу.
Несколько секунд подонок стоит, зажав ладонями мокрую от крови шею, глядя пустыми глазами Михаилу в закрытое балаклавой лицо, наконец, делает шаг назад, оступается и валится на спину гулко, с хрустом попавшихся под тело старых досок.
Крик девчонки взлетает на визг и срывается в глухие рыдания. Кричит – значит, живая.
Успел.
– Отпустите… меня… пожалуйста… отпустите…
Угловатые подростковые плечи вздрагивают с каждым всхлипом. Спутанные длинные волосы крупными кудряшками как ширмой закрывают лицо. Она могла бы обернуться, но боится настолько, что не смеет поднять голову, может даже – открыть глаза.
– Погоди. Минуту, – неуклюже просит Михаил. В таком состоянии жертвы непредсказуемы, а Михаилу нужно за собой прибрать прежде, чем в подвал ввалится полиция – кто-нибудь из соседей должен был слышать крики.
Звездочка срикошетила от стены напротив, что чуть более хреново, чем Михаил рассчитывал. Пусти он ее с центра проема, почти под прямым углом, застряла б в бетоне, сейчас же – попробуй, просчитай траекторию.
Девчонка молчит и всхлипывает, ерзает по шаткому стулу. Михаил отвлекается от раскопок в куче прогнивших коробок и разворачивается, не вставая с корточек. Ей в самом деле очень неудобно. Локти вывернуты, кресло опущено слишком низко, и ступни привязаны к ножке кресла так, что колени торчат вверх.
– Давай я тебе ноги развяжу.
– Спасибо, – выдавливает девчонка. Задыхается на последнем слоге, когда Михаил касается голой лодыжки, перерезая веревки, и ее ужас пересекает ту незримую черту, за которой уже не думаешь о том, что будет, а на то, что есть, смотришь, как в экран телевизора, и все будто не с тобой, боль будто не твоя. – Вы меня убьете?
– Нет, конечно, – Михаил доходит до угла и разворачивается, двигается вдоль смежной стены, высвечивая на полу маленьким желтым кругом фонарика битые стекла и окурки. А вот и он. Диск, зарытый затупившимися зазубринами в пыли. Теперь вычислить Михаила у ментов гораздо меньше шансов.
– Тогда почему не отпускаете?
С виду ей и двадцати нет, для такого возраста воображение – жутчайший из врагов. Оно не ограничится парой версий, и каждая последующая будет извращеннее предыдущей, под стать закаленному мужеству. Как с фильмами ужасов, чем больше их смотришь, тем витиеватей сюжет нужен для испуга.
Она никогда не перестанет бояться. Даже повзрослев.
– Сейчас я закончу и помогу тебе выбраться.
Михаил откапывает из-под сопрелой травы консервную банку, поднимается, отряхивает испачканные на коленях штаны.
– Лучше не смотри.
Девчонка всхлипывает, жмурится, но молчит, пока Михаил, вернувшись к трупу, проводит зазубренными краями по линии пореза и бросает новое орудие убийства туда, где нашел свою звездочку.
– Сейчас я тебя развяжу и помогу выбраться из подвала так, чтобы никто не видел. Ты завернешь за угол и только потом позвонишь в полицию. Договорились?
Девчонка яростно кивает, по-прежнему не глядя на своего спасителя. Пока Михаил перерезает веревки на руках, ее бьет дрожь.
– Послушай, – Михаил разворачивает ее на кресле к себе лицом. – К тебе я успел, но если меня заберет полиция, другим таким же девчонкам я помочь не смогу. Поэтому, когда тебя попросят меня описать, придумай что-нибудь, на меня совсем не похожее. Хорошо? И когда будешь рассказывать, всегда смотри влево и вверх.
Девчонка впервые поднимает на него растерянный взгляд.
– Повтори, – мягко требует Михаил.
– Влево… и вверх?
– Да, правильно. Ты ведь правша, да? Значит, влево и вверх. Так смотрят, когда вспоминают что-то, и тебе поверят. Хорошо? Ты сделаешь как я прошу?
Она кивает.
– Отлично. Теперь давай выбираться.
Михаил помогает ей встать, затекшие ноги плохо слушаются, каблуки подворачиваются при каждом шаге до маленького окошка с рассохшейся рамой. Михаилу сказочно везет – на узкой дороге за домом ни машины, ни пешеходов, только из соседнего двора доносится бой расстроенной гитары. Подсадив девчонку, он помогает ей вылезти в окно и, подтянувшись, выбирается следом.
– Что ж ты стоишь? Беги домой!
Девчонка медлит, шепчет одними губами: «Спасибо» и пятится, словно боится повернуться к подвалу спиной.
– Беги, – торопит Михаил. И она, неловко махнув рукой, наконец, отворачивается, прихрамывая, бежит к дороге. Михаил дожидается, пока она минует полпути, и бегом возвращается к мотоциклам.
– Наконец-то, – встречает его Джа.
– Стрелять пришлось. – Михаилу не обязательно вдаваться в подробности.
Они синхронно подпрыгивают на кикстартерах, синхронно срываются с места. Вой полицейских сирен настигает их на соседней улице, и приходится свернуть с асфальтированной дороги во дворы, чтобы не попасться ментам на глаза. Мало ли – запомнят.
В доме совсем темно и тихо. Душно.
Как ни старался Михаил сдержать аномальную жару за стенами дома, духота все равно просочилась сквозь прогретый июлем кирпич и расползлась по белым обоям, пропекла старую мебель, разве что стекла окон не расплавила. Два напольных вентилятора в углах гостиной бессильно мелют лопастями, стонут жалобно от круглосуточной работы.
От перегрева опускаются руки, нет ни сил, ни воли даже подняться на второй этаж, чтобы принять душ после поездки. Михаил распластался на своем диване в чем был, в бок упёрлась рукоять финки, лезвие метательного прижалось к бедру, хорошо, что кожа многоножен достаточно крепкая, чтобы не пропустить сквозь себя острую сталь.
Джа включил телек, выставил звук на полную и поплелся в кухню. Похоже, и у него вся агрессия вышла с потом.
По телеку идет телемагазин. Сочная зрелая дама в декольтированном платье из синего бархата продает украшения с сапфирами. Она демонстрирует то перстень на пухлых пальцах, то серьги в мочках, наклоняя голову с вертикальным снопом соломенных волос, от чего ее шея должна бы казаться изящнее и длиннее, но на экране смотрится как гофрированная труба, которую растягивают и сжимают. Михаил закрывает глаза. Никакие роботизированные магазины и глобальные маркетплэйсы не сумеют изгнать из эфира этих зазывающих тёток с их вкрадчивой настойчивостью.
– Ну давай, скажи это! – доносится из кухни, перекрикивая орущий телек.
– Что сказать?
– Ой, да брось, ты же с первой минуты только и ждёшь, чтобы ткнуть меня носом.
Михаил открыл один глаз. Джа уже сидит на диване, в одной руке запотевшая банка пива, на другой – свежий синяк чуть выше локтя. Все-таки саданулся, пока собирались.
– Куда ткнуть? – переспрашивает Михаил слишком тихо, и Джа, схватив пульт, отрубает звук совсем.
– В то, как бы я встрял, грохнись в отключке перед этой девчонкой.
До Михаила не сразу доходит, что пророк вещает о хозяйке Днепра, с которой пофлиртовал перед самым приступом. Михаил и думать о ней забыл, как о бесполезной детали сложного дня.
– Ничего я такого… – взгляд скользнул по телеэкрану. – Ну-ка включи звук!
Джа нажимает кнопку, и в комнату врывается новостной грохот.
«… следствию пока не удалось определить мотив преступления. Задержанный отказывается говорить и не признает вину. По его словам, день будто вырван из памяти…»
– Это который? – спрашивает Джа.
Увидеть зверя пойманным удается редко. Если успели, либо Михаил разбирается с гадом на месте, либо нападение не вызывает у прессы жадных спазмов. Если же опоздали, убийц, как правило, не находят.
– Если убийство было в мае… В мае у нас выезда четыре было. Это или парень в котловане у новостроек или женщина на Северной улице.
– Говорят, в частном секторе нашли.
– Значит, она.
На экране – растерянное, затравленное лицо человека, вспоровшего мать троих детей от пупка до горла. Сначала он перерезал ей связки, чтобы не смогла кричать, а затем разделал прямо во дворе ее же дома. Теперь этот человек умоляет правосудие помочь ему, уверяя, что не понимает, как смог совершить такое.
– Убедительно под психа косит, – признает Михаил.
Джа передергивает плечами.
– Лучше на зону, чем в психушку.
– Ты просто на зоне не был.
– Можно подумать, ты побывал и на зоне, и в психушке.
– Не был, – соглашается Михаил. – Но каждый день рискую залететь.
– Тебя никто не заставляет это делать, – психанув, Джа выключает телек. – Тебя даже никто не просил это делать. Ты сам вызвался. И схему сам придумал. И дом этот сам выбрал. В котором я теперь сижу как болонка на привязи, даже в бар с девчонкой не выбраться.
– Тебя кто-то наручниками к батарее приковал? – злится Михаил. В горле пересохло. – Дай глотнуть. Пожалуйста.
– На кухне возьми. Привык, что все тебе поднесут, подадут и поделятся.
– Да пошел ты, – в сердцах бросает Михаил, вскакивает с дивана.
Он идет на кухню, достает банку пива из холодильника и выходит во внутренний двор, схлопотав по лицу сиренью.
Скрипящие лампы осветили железное царство Михаила. Он не мастак копаться в отношениях, механика гораздо проще. Однозначнее. Для ее починки достаточно замены деталей. А в людях что заменить? Чтобы совсем не развалиться.
– Привет, красавец, – здоровается Михаил с Днепром. – Ну как, посмотрим, что не так с твоей трансмиссией?
Байки никогда не возражают. Правда, иногда показывают характер от недостатка внимания, зато избаловать или перезаботиться о них невозможно. Самые благодарные друзья на свете.
Михаилу за счастье сменить футболку растянутой, заляпанной солидолом и маслом майкой. В ней даже не потеешь, благодаря прорванной по всему пузу «вентиляции». Еще б можно было копаться в железе без перчаток, но руки такого издевательства не выдержат.
Обычно Михаила напрягает безжизненная тишина в гараже. Джа и магнитолу-то ему подарил, чтобы отмазаться от частных гитарных концертов. Но сейчас Михаил меняет диск за диском, перебирая внушительную дискографию, пока, плюнув на попытки попасть музыкой в настроение, не выключает магнитолу совсем.
– Нам и уличный шум сойдет, правда? – уговаривает он Днепр и, придвинув подставку с инструментами, садится перед байком.
Найти проблему, оказывается, непросто. Внешне механика выглядит идеально, и детали все стоят оригинальные, но неисправность проявляется снова и снова. Михаил уже готов сдаться, бросить строптивый байк до завтра, чтобы утром взглянуть по-новому, на свежую голову, когда в воротах появляется Джа.
– Я тебе не помешаю? – Джа упирается плечом в косяк и его правой руки не видно, но снизу из-за угла заметна дека Кремоны.
– Нет, – мотает головой Михаил. Откидывается назад и двигает поближе старый винтовой табурет. – Ой, только протри его, сейчас тряпку найду.
– Да пофиг, – отмахивается Джа. – Этим джинсам уже ничто не страшно.
Его радость от перемирия выдают слишком резкие, неуклюжие движения. Усевшись, Джа крутится на табуретке, подгоняя высоту, устраивает на бедре гитару.
– Заказы, пожелания?
Михаил запрокидывает голову, задумавшись.
– А давай нашу!
– Только, чур, на два голоса, – хитро подмигивает Джа и, дождавшись согласного «идет», берет первые аккорды «Глаза тигра».
