Kitabı oku: «Некрасивая», sayfa 3

Она вспыхнула и смутилась. За ней смутились и все остальные. Одна Фея сидела спокойная, величаво-красивая, как и прежде.

– Что вы некрасивы – в этом действительно вина не ваша, но что вы сделали подлость, выдали вашу подругу и приняли сторону «командирши», когда наше правило товарищества велит стоять друг за друга горой – в этом виноваты вы с головы до ног, – произнесла она сухо и хотела добавить еще что-то, но неожиданно раздавшийся звонок прервал ее речь.

Воспитанницы поднялись со своих мест, с шумом отодвигая скамейки. Одна из девиц старшего класса прочла молитву, ее однокашницы первые, пропели ту же молитву хором и триста девочек больших и маленьких стали быстро строиться в пары, чтобы подняться в классы, во второй этаж.

Глава VII
Экзамены. – Неприятность

– Ну-с, барышня, а что вы знаете из времен царствования Петра Великого. Ась? Чем отличалось внутреннее правление сего великого монарха? – и небольшого роста, худенький пожилой учитель выжидательно обратил ко мне вооруженные проницательные под дымчатыми стеклами, маленькие глаза.

Я стояла посреди просторной светлой комнаты, большую часть которой занимал большой стол покрытый зеленым сукном и высокие шкафы со стеклянными дверцами, доверху наполненные бесчисленными рядами книг. Около маленького человечка сидел господин в форменном синем вицмундире со светлыми пуговицами и синим же бархатным воротником. Он был невысок, но плотен, его тщательно выбритое лицо носило в себе сосредоточенно-строгое выражение. Полный господин, как я успела узнать был инспектор Ананий Виталиевич Марков, маленький же учитель истории Иван Федорович Бертеньев, прозванный институтками Спичкой за свою миниатюрность и худобу, как я узнала обо всем этом впоследствии. На дальнем конце стола сидел учитель немецкого языка Август Августович Франц, еще довольно молодой розовый и белокурый немец и учитель русской словесности совершенно седой старик, высокий стройный, Никанор Никанорович Артамонов, похожий на древнего патриарха фигурой и лицом, неугомонные институтки прозвали его «праотцом Авраамом», а тщедушного немца Гоголь-Моголем за его сладкую внешность розового юноши. Учитель географии болезненно-нервный и некрасивый, раздражительный не в меру, ходил из угла в угол по комнате крупными нетерпеливыми шагами.

Все эти господа собрались сюда в «инспекторскую», чтобы проэкзаменовать новенькую, то есть меня Елизавету Гродскую и убедиться на деле: окажусь ли я достойной по своим знаниям поступить в третий класс. За отсутствием учителя физики естественных наук и математики меня должен бы экзаменовать сам инспектор или Марс, как его окрестили щедрые на давания прозвищ институтки. С минуты на минуту ожидался приход священника. Ему надлежало проверить мои знания по Закону Божию.

Волнения, только что пережитые мной за обедом еще не успели улечься в моей душе, а новые беспокойства и страх за исход предстоящего экзамена уже кружили мою голову и наполняли мою душу смутной тревогой.

– А вдруг не выдержу, вдруг осрамлюсь! Вот-то будут торжествовать мои новые враги! – замирало мое беспокойное маленькое сердце. Но нет! Тут же успокаивала я себя – этого не может быть. Училась же я хорошо в пансионе, значит должна выдержать предстоящие экзамены как говорится, на «ура» – и уверив себя в этом, я смело начала рассказывать все, что у нас проходилось о Петре.

Я говорила плавно, толково и ясно и маленький учитель по-видимому остался совершенно доволен мной.

– Очень хорошо, барышня, разодолжили старика, поставлю вам за ваш ответ двенадцать баллов. Довольно? Ась? – пошутил он и его болезненное лицо улыбнулось снисходительно и добро.

Я сделала ему реверанс и поспешила подойти к противоположному концу стола, где сидел инспектор. Последний усадил меня подле, вручил мне лист бумаги и карандаш и задал арифметическую задачу. Задача оказалась легкой и я живо справилась с ней. Потом пришлось доказывать геометрическую теорему и второй экзамен сошел также гладко, как и первый.

Таким образом я переходила с одного предмета на другой, вызывая всячески знаки одобрения со стороны учителей. Даже чахоточный желчный учитель географии вечно недовольный всем и всеми пришел в искренний восторг, после того, как я сделала ему подробный перечень всех озер и рек великой Российской империи, а праотец Авраам остался вполне доволен, когда я продекламировала ему оду Державина «Бог».

– Великолепно, девица! Продолжайте также как начали и институт будет справедливо гордиться вами! – произнес он с чувством и как равный равной подал мне руку.

– Действительно вы прекрасно подготовлены m-llе Гродская! И это делает честь вашей бабушке – графине и вашим учителям и наставницам! – сдержанно похвалил меня и инспектор. – Я дам лучший отзыв о вас госпоже начальнице. Теперь остается вам только ответить по Закону Божию. Батюшка сейчас придет! – добавил он и кивнув мне головой вышел из инспекторской в сопровождении учителей.

Комната опустела. Я осталась одна. Странное чувство наполняло мою душу: с одной стороны радостная гордость поднимала все мое существо, мне было сладко и приятно, что учителя остались довольны моими знаниями, осыпали меня одобрениями и похвалами, с другой стороны я страдала, от тяжелого мучительного одиночества, от непосильной обиды, которую мне только что нанесли мои новые товарки по классу.

– Бедная Ло! Бедная Ло! – выстукивало мне мое уязвленное сердце. – Тебя не поняли и не поймут здесь никогда, никогда! – И мои глаза, застланные слезами, глянули в окно, откуда смотрел сумрачный и ненастный день осени… Старый сад с обнажившимися деревьями печально притаился за окном. Серое небо раскинулось над ним унылым куполом; дорожки, усыпанные опавшей засохшей листвой убегали во все стороны от широкой площадки для крокета, где стояли высокие столбы качелей, уже снятых на зимнее время, сейчас. По широкой площадке и по длинным аллеям одетые в смешные «клоки»²², с вязанными шарфами на головах гуляли институтки.

Передо мною среди массы незнакомых лиц промелькнули Фея, Мурка, Незабудка, Ляля Грибова и другие воспитанницы третьего «моего класса», фамилии которых я еще не успела узнать. Вот черноокое, смуглое, чернобровое лицо Аннибал. Она мчалась прямо к окну, около которого я стояла подбежала, остановилась как вкопанная закинула назад кудрявую голову и показала мне язык. Потом, подпрыгнула на месте, как дикая козочка и затерялась в толпе гуляющих подруг…

Я невольно улыбнулась ее наивно-злой выходке, но на душе у меня скребли кошки. Вихрь неприятных горьких мыслей пронесся в голове:

«Да, тяжело тебе будет завоевать любовь класса, бедная Ло!» – заговорил снова внутренний голос, – «не поняли и никогда не поймут тебя твои сверстницы. Твою застенчивость они принимают за гордость, твою неловкость за вражду. Бедная, одинокая девочка не легка твоя жизнь! Был один человек на свете, любивший тебя без памяти, для которого твое безобразное лицо казалось прекрасным и который так нежно, так горячо ласкал свою маленькую дочурку, но увы! Судьба отняла его от тебя». Что-то больно и остро защипнуло меня за сердце. Что-то подкатилось к самому горлу и сжало его как тисками.

– Папа мой! Дорогой мой покойный папа! Видишь ли ты как тяжело бывает подчас твоей бедняжке Лизе! – прошептала я и опустившись в большое мягкое кресло, стоявшее тут же у окна горько, горько заплакала.

Передо мной вырос образ моего отца, которого я прекрасно помнила, несмотря на то, что он умер когда мне едва лишь исполнилось четыре года. Бедный дорогой папа! Какое у него было всегда печальное лицо! Какая благородная осанка! А сердце его! Боже мой, какая масса бедняков уходили осчастливленные из нашего дома, щедро оделенные «молодым графом», которого боготворили за великодушие и доброту! Во все тяжелые минуты жизни отец точно живой представился моим внутренним духовным взорам. И сейчас, обиженная, огорченная, несчастная, я чувствовала его перед собой, видела его ласковое, милое, чудное лицо, его любящие глаза сияли мне, его голос шептал мне тихо, тихо:

– Успокойся, моя Лизочка, успокойся, моя родная! Я буду около тебя, я поддержу тебя в тяжелые минуты, ведь я неустанно молюсь за тебя Небесному Отцу, родное мое дитя!

Слезы по-прежнему текли по моим щекам, но это были уже не прежние слезы отчаяния, а тихой грусти. Я так ясно чувствовала присутствие подле себя моего дорогого отца, что ощущала даже прикосновение его руки на моем плече. Радостный трепет пробежал по всему моему существу, точно весенний вихрь подхватил и понес меня куда-то.

– Ты здесь, мой папочка, ты со мной! О, не оставляй меня тут, возьми к себе. Упроси Господа Бога, послать мне смерть, я так хочу быть с тобой и с мамой! Мне так тяжело жить на земле! – прошептала я замирающим голосом и новые слезы хлынули из моих глаз.

И вот другая рука милого призрака легла на мою голову.

– Успокойтесь, дитя мое, о чем вы плачете? – услышала я нежный, ласковый голос над своим ухом. Я живо поднялась с кресла, взглянула на говорившего и… смутилась.

Передо мной в скромной темно синей рясе, с наперсным золотым крестом на груди стоял незнакомый священник. У него было доброе, доброе лицо, и кроткие глаза, глядевшие на меня с сочувствием и лаской. Длинные с проседью волосы и такая же борода обрамляли его тонкие черты, дышащие той же кроткой лаской. Одну руку он положил мне на плечо, другой гладил мои густые длинные волосы.

– О чем вы плачете, дитя мое? Поведайте вашему будущему духовнику ваше горе, и может статься, я сумею своим участием или советом помочь вам, – произнес он тем мягким ласковым голосом, который вливался прямо в душу. Я посмотрела на незнакомого батюшку, готовая чистосердечно признаться ему во всем, но клокотавшие в груди моей рыдания мешали мне говорить. А хотелось сказать так много! Хотелось поведать этому доброму старику, как плохо отнеслись ко мне мои новые подруги, как несправедливо возненавидели меня. Но слова не шли мне на язык, и я молчала.

Батюшка пристально взглянул мне в лицо и, казалось, сам понял все в одну минуту!

– Вы сирота, деточка? – спросил он.

– Да! – смогли только проронить и дрожащим голос.

– Ни папы, ни мамы нет у вас? – еще более ласково задал мне новый вопрос священник.

– Нет! – так же односложно вырвалось из моей груди.

– Давно ли они умерли, деточка?

– Папа, когда мне всего четыре года было, а мамы я и не помню совсем. Я была двух месяцев от роду, когда она скончалась, – нашла в себе силы ответить я.

– Так-так. Сиротинка значит, – как бы про себя произнес батюшка, и наклонившись ко мне ласково поцеловал меня в голову отеческим добрым поцелуем.

– Господь с тобой, деточка, – произнес он, помедля минуту, – не кручинься так. Знаю, тяжело поступать в чуждую среду, трудно привыкать к новой жизни, к новым людям, ну да не без милости Господь. Он нам, милосердный, поможет, Он милостивый и любит сирот. А теперь, если успокоились, деточка, потихонечку, да полегонечку расскажите мне все, что знаете о нашем великопостном богослужении в страстную пятницу утром. Надо проэкзаменовать вас, сегодня. Я с этим и пришел сюда! – закончил свою речь батюшка и, отойдя от меня, сел за стол. Его доброе, ласковое отношение ко мне, ею полные глубокого выражения слова о том, что Господь любит сирот, влили новую бодрость и силы в мою измученную душу. Я ожила, повеселела. Бодро и спокойно отвечала я теперь на задаваемые мне вопросы и чем дольше длился мой ответ, тем одобрительнее кивала полуседая голова батюшки, тем ласковее сияли мне его добрые, кроткие глаза.

– Отлично, деточка, порадовали старика, – похвалил меня священник, – прекрасно подготовлены по Закону Божию, как и подобает истинной христианке. Ступайте с Богом в класс и не горюйте больше. Помните, отчаиваться грешно. Отец наш Небесный не оставляет сирот! Идите же, дитя мое, с миром! – И осенив мою голову широким крестом, он отпустил меня, облегчив мне мое детское горе.

Глава VIII
Новая травля

Десять часов вечера. Всюду горят газовые рожки. В дортуаре, куда мы поднялись после ужина и вечерней молитвы, очень светло. Висячая лампа под матовым колпаком роняет мягкий приятный свет на ряды постелей, на огромные окна, завешанные синими шторами, на белые фигурки институток, успевших снять свои форменные зеленые платья и преобразиться в обыкновенных девочек в белых холщевых юбках и уродливых ночных кофтах с широченными рукавами и грубыми завязками у горла. Я стою около указанной мне madame Роже постели и не знаю, что делать. Сразу после экзамена меня повели в гардеробную, где мне дали грубое темно-зеленое камлотовое платье, шнурующееся сзади на спине, белый передник, рукавчики в виде трубочек, привязывающиеся к зеленым коротким рукавам платья, немного выше локтей, и белую пелеринку с бантом у воротника.

Теперь одетая в непривычную для меня форму, с неудобной застежкой назади, я совсем не имела возможности раздеться без посторонней помощи и беспомощно стояла у моей постели. Обратиться же к кому-либо из девочек, я решительно, не имела смелости. Весь последок дня они продолжали издеваться надо мной, как и во время обеда. За ужином никто не удостаивал меня разговором, только Незабудка Грибова да еще Наташа Строева, миловидная рыженькая девочка, отпускали то и дело разные колкости и насмешки на мой счет. Правда после «дневного» чая, который пили в пять часов, ко мне подошла милая Мурка, желая успокоить меня и утешить в моем одиночестве, но девочки сумели отвлечь внимание Вали от меня и Фея усадив ее рядом с собой незаметно увлекала ее разговором, умышленно не давая нам ни одним словом обмолвиться с ней.

Я видела однако, что лучистые глаза Валентины сияли мне с противоположного конца стола с нежной душу ободряющей лаской. И сейчас вспомнив эти добрые взгляды милой девочки, я решила позвать Мурину на помощь и попросить ее расшнуровать меня.

Но увы! Ее не было в дортуаре. Я не могла нигде найти ее маленькой подвижной фигурки с жиденькой косичкой, болтающейся за спиной.

Делать нечего, я попробовала раздеться без посторонней помощи. Неестественно перегнувшись назад я заломила руки и всячески пыталась растянуть несносную шнуровку. Моя поза, красное от усилий лицо и неестественно вывернутые руки, вызвали новый ряд насмешек со стороны моих врагов.

– Mesdam’очки! Смотрите! Сиятельная графиня, корчится, как карась на сковороде! – крикнула рыженькая Наташа Строева и залилась веселым смехом.

– Нет просто, как минога в уксусе! – подхватила Грибова.

– Живых миног не маринуют, – ввернула свое слово Незабудка, разве вы не знали этого? – и потом обративши ко мне свое хорошенькое лицо с голубыми глазами, напоминающими лесные цветы, добавила отвешивая по моему адресу насмешливый реверанс.

– Их сиятельство, прекрасная графиня не может обойтись без помощи камеристки! Зовите же горничную к графине! Пусть разденет ее светлость! Сию же минуту горничную к графине.

– Горничную к графине! Горничную к графине! – зазвенело вокруг на десятки различных голосов и девочки окружили меня с веселым смехом.

– Позвольте я расшнурую вас, ваше сиятельство! – подскочила ко мне рыженькая Строева.

– Позвольте протянуть мне вашу прелестную ножку я сниму обувь с неё, – вторила ей Незабудка, склоняя передо мной колени и вперив мне в лицо свои дерзки усмехающиеся глаза.

– Я расчешу вам ваши дивные волосы графиня, соблаговолите, удостоить меня приблизиться к вам! – пищала неестественно высоким голосом Ляля Грибова, забавно морща свой вздернутый носик.

– А мне позвольте вымыть очаровательное личико вашего сиятельства! – покрыл всех голос Аннибал и она стремительно выскочив из-за спин подруг кинулась ко мне, ухватила меня за руку и потащила в соседнюю умывальную комнату, где ярко начищенные жарко горели при свете лампы большие медные краны. Я упиралась всеми силами, цеплялась руками за стены и косяки двери стараясь не поддаваться моей мучительнице, но это, увы, не удавалось мне. Африканка была слишком сильной девочкой для ее тринадцати лет. Она держала меня так крепко своими цепкими руками и так быстро тащила меня, что я не могла, при всем желании, помешать новой выходке необузданной и дикой шалуньи. А кругом смеялись и шумели другие… Грибова забежала вперед и каркала вороной, прыгая на одной ножке, Строева подталкивала меня легонько в спину, когда я чересчур уже энергично оказывала сопротивление…

Таким образом, красные, взволнованные и напряженные, мы очутились в умывальной. Широкий желоб для грязной воды, и медные краны находились теперь лишь в двух шагах расстояния от меня. Сильная рука Аннибал подтащила меня к этому злополучному желобу, другой рукой маленькая дикарка ухватилась за кран… Вода брызнула мне в лицо фонтаном. Я вскрикнула от неожиданности… И в тот же миг между мной и неистовавшей Аннибал выросла как из под земли изящная фигура Феи… Дина Колынцева только что успела распустить волосы, чтобы сделать прическу на ночь, и они падали ниже колен, окутав тонкий стан девочки красивым нежным покрывалом. Ее серые глаза смотрели холодно и строго, в них горел теперь какой-то несвойственный им горячий огонек. Тонкие красивые брови хмурились… Она была очень хороша в эту минуту, вся окутанная мягким и густым покровом своих пепельных волос.

– Стыдитесь вы… Большие девочки! – произнес громко и резко ее металлический голос. – Аннибал! Я приказываю тебе прекратить эту травлю! Сию же минуту оставь новенькую в покое, а вы все, сейчас же прекратите свои насмешки над ней! Гродская, – обратилась она ко мне тем же повелительным тоном, – поворачивайтесь спиной, я расшнурую вас!

Я не замедлила исполнить ее приказание и в тот же миг ловкие, проворные пальцы Феи помогли мне раздеться. Между тем, девочки, притихшие было на минуту от неожиданного заступничества подруги, снова зашумели и засуетились вокруг нас.

– Колынцева! Командир этакий! Генеральша! Как ты смеешь приказывать! – закричали громче всех Грибова и рыженькая Наташа, очевидно задетые за живое более других.

– Душки, что она воображает, в самом деле.

– Командовать вздумала! Ваше превосходительство какое. И в самом деле вообразила себе, что она Фея и красавица, и что ей все можно, – горячилась Незабудка и ее небесного цвета глазки загорелись теперь далеко не небесным огнем.

– Да, да, противная этакая! Против класса идет! – послышался чей-то нерешительный голос.

– А? Что такое? Кто посмел это сказать? Фея идет против класса! Фея! Да как вы осмелились произнести такое слово!

И Аннибал со сверкающими глазами прыгнула на высокий табурет.

– Не сметь клеветать на Дину! Не сметь врать на Колынцеву! Ни одного слова дурного не дам сказать про Феечку мою! Или… Или все разнесу в дребезги! Вы ведь знаете меня, – кричала она неистово оттуда, исступленно тряся своей курчавой головой и размахивая неуклюжими смуглыми руками.

– Молчите, душки, смиритесь и трепещите от благоговения, – насмешливо протянула Незабудка, – или вы не знаете, что Колынцева царица души Аннибал!

– Да, и царица и была и будет царицей! – продолжала тем исступленным голосом кричать Африканка, – а ты не царица, ты мокрая курица, вот ты кто! – совсем неожиданно присовокупила она под дружный веселый хохот подруг и спрыгнула с шумом со своего табурета.

– Тише! Madame Роже идет! Тише! Расходитесь скорее, а то опять нам влетит… – засуетилась рыженькая Наташа и первая порхнула в дортуар. За ней бросились и остальные. Умывальная опустела разом. Я и Фея остались в ней одни. Смущенно подошла я к моей заступнице и тихо, робко проговорила:

– Благодарю вас, что постояли за меня. Вы не можете себе представить, как я глубоко признательна вам за это!

Фея вскинула на меня изумленным взглядом. Ее холодные спокойные глаза слабо блестели при свете газа. Не глядя на меня и продолжая заплетать в косу роскошные пряди своих пепельных волос, она проговорила своим ровным голосом, чуждым всякой насмешки и неприязни:

– Не стоит благодарности. Каждая точно так же поступила бы на моем месте. Я не могу сочувствовать этой глупой и пошлой привычке «травить» новеньких, достойной одних разве малышей, седьмушек. Но это еще не значит, что я сочувствую вам или вас жалею. Ваш утренний поступок мне также точно глубоко несимпатичен как и другим, – и равнодушно взглянув мне в глаза теми же спокойными глазами, она, не дав мне произнести в мое оправдание ни одного слова, исчезла из комнаты красивая и легкая, как мечта…