Некрасивая

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2015

* * *

Глава I. Неожиданная новость

– Ло, дитя мое, я должна побеседовать с вами.

Бабушка постоянно говорит мне «вы» и называет меня Ло, хотя зовут меня просто Елизаветой и я представляю собой маленькую четырнадцатилетнюю особу, занимающую скромное место на скамье среднего отделения пансиона мадам Рабе.

Бабушка любит говорить «вы» всем без исключения и называть людей и все живущее и мыслящее коротенькими, односложными именами. Так, компаньонку свою Зинаиду Петровну бабушка называет Зи, комнатную болонку Нитуш – Ни, а меня, ее сироту-внучку, дочь ее давно умершего любимца сына, – Ло, как уже сказано выше.

При первом же звуке хорошо знакомого голоса я вздрогнула и покраснела: это случалось со мной постоянно, когда бабушка приглашала меня «побеседовать» с ней. Как ни стыдно сознаться в этом, я должна сказать, что не люблю мать моего отца, даже больше того, боюсь ее.

На меня самым подавляющим образом действует ее высокая, еще очень стройная фигура, всегда одинаково затянутая в серое шелковое платье гладкого строгого фасона, ее красивое тонкое лицо, без малейшей улыбки, под высоко и искусно зачесанными седыми волосами, ее серые ясные холодные глаза, которые, кажется, видят насквозь всю вашу душу. Ее голос всегда так ровен и спокоен, ее движения плавны и рассчитанны, все в ней так прекрасно, сдержанно и полно достоинства, достоинства королевы, снисходительно относящейся к своим подданным. И вот это-то самое великолепное снисхождение к другим, которым веет от всего существа бабушки, это-то главным образом и подавляет меня.

О, какой маленькой, безобразной и ничтожной кажусь я сама себе в сравнении с ней! Я уже заранее знаю, что сто́ит мне подойти к бабушке, как ее серые холодные глаза в один миг оглядят меня с головы до ног, до малейшей подробности, и наверняка отыщут что-либо некорректное в моей внешности или в моем костюме. И хотя я еще никогда не слышала от моей бабушки ни одного резкого слова за все время моего пребывания у нее в доме, не говоря уже о том, что она ни разу не наказала меня, не поставила в угол, не оставила без сладкого за обедом, я предпочла бы получить какое угодно наказание или выговор в самой резкой форме, нежели чувствовать на себе этот пронизывающий ледяным холодом бабушкин взгляд.

И сейчас, услышав ее призыв, я машинально провела рукой по волосам и кинула мельком быстрый, трепетный взгляд в зеркало, прежде чем войти в нашу синюю гостиную, где в обществе Зи и Ни бабушка проводит за вязанием шелкового филе^[1] большую часть своего времени. Услужливое стекло тотчас же отразило мою нескладную, высокую, угловатую фигуру с выдающимися лопатками и сутуловатой спиной (о, эта сутуловатая спина, испортившая, должно быть, немало крови моей бабушке!), мое изжелта-бледное лицо с черными тусклыми глазами, всегда одинаково печальными и унылыми, мой безобразно толстый нос и припухлые, как у негритянки, губы, и черные косы до пояса, густые и блестящие – единственное богатство всей моей некрасивой, почти отталкивающей внешности.

Вот она я – Ло, «une petite négresse»^[2], как прозвала меня одна из светских приятельниц моей бабушки, когда я была еще совсем маленькой четырехлетней девчуркой. Я помню отлично, как та же приятельница, чтобы смягчить хоть отчасти свой приговор, добавила тогда же, не замечая моего присутствия в комнате:

– Не могу себе представить, ma chère Lise^[3], как у вашего сына, красавца Арсения, мог появиться такой ужасно некрасивый ребенок! Впрочем, надо надеяться, что Ло похорошеет с годами.

На что, я помню это отлично, бабушка, тоже в свою очередь не заметив меня, ответила своим ровным, никогда не знающим никакого трепета, голосом:

– Что делать, chère Marie!^[4] Это – судьба! Будем надеяться, что ребенок, по крайней мере, окажется мягким, приветливым и веселым!

Увы! Я не оказалась ни мягким, ни приветливым, ни веселым существом! И это тоже судьба! Она создала меня печальной и унылой дурнушкой, и я не виновата в этом.

Но прочь, однако, все мои воспоминания и размышления: они неуместны сейчас, милая Ло! Ступайте же к вашей бабушке, чтобы услышать то, о чем она собирается беседовать с вами.

И еще раз наскоро пригладив свои мягкие, как лен, волнистые волосы, я поспешила в синюю гостиную…

Бабушка сидела там на своем обычном месте, в глубоком удобном кресле, выпрямив и без того слишком прямую спину, и вязала свое бесконечное филе. В кресле рядом с ней безмятежно дремала белая, как большой пушистый комок ваты, болонка, а Зи примостилась напротив бабушки, на мягком пуфе, – худая, длинная, с желтым морщинистым лицом, с зеленоватыми, беспокойными, постоянно бегающими глазами и со сладкой улыбочкой на тонких губах.

Зи читала вслух что-то из крошечного томика, по-французски. Когда я вошла, чтение тут же прекратилось. Бабушка вскинула на меня глаза и, по дробно осмотрев меня по своему обыкновению, проговорила спокойным и ровным, как всегда, голосом.

– Ло, милая моя, вас ожидает в самом недалеком будущем крупная перемена. Садитесь сюда и слушайте внимательно, что я буду вам говорить.

Я исполнила ее приказание, опустилась на ближайший к ее креслу стул и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.

Новая пауза и новый взгляд со стороны бабушки, еще более испытующий и проницательный, нежели первый. Затем легкий, едва слышный вздох – и она заговорила, перебирая крючком тонкое вязанье:

– Милая Ло, мои дела складываются сейчас самым непредвиденным образом. Мое здоровье ухудшилось за последнее время, и врачи советуют мне ради восстановления сил провести этот год за границей. Я должна буду уехать туда в ближайшее время. Оставить вас одну, даже на руках такого верного и испытанного человека, как уважаемая Зи, я не могу, слишком большая ответственность ляжет на мою и на ее душу. А потому я решила перевести вас из пансиона мадам Рабе в закрытое учебное заведение, то есть в институт, где вы и окончите оставшиеся вам три года учения.

Этой совсем уже неожиданной для меня фразой и закончилась плавная, прекрасно обдуманная речь бабушки. Ее серые глаза, оторвавшиеся было от работы, снова вернулись к ней, и я могла вздохнуть свободно, не чувствуя больше на себе их проницательного взгляда, видевшего меня насквозь.

Институт! Вот оно что! Так вот о чем понадобилось беседовать со мной бабушке! Институт! Новая жизнь, новые люди, новые места! Прощай, милая знакомая обстановка пансиона, прощайте славные, добрые товарки^[5] – девочки! Мало кто понимал меня там, но те немногие, успевшие узнать сложную, угрюмую, одинокую душу дурнушки Ло, все-таки любили меня хоть самую малость. А те незнакомые, чужие мне девочки-институтки, будут ли они так же добры и снисходительны ко мне? И что ждет меня там, в новой обстановке, в серых, угрюмых стенах строгого учебного заведения? Бог знает…

Охваченная этими мыслями, я как сквозь сон слышала продолжение плавной речи бабушки, все еще относившейся к моей особе.

– Я уже подала прошение, Ло, о зачислении вас в N-ский институт. Там есть вакансия в третьем классе^[6]. И лишь только придет бумага, я отвезу вас туда. Вы так недурно учились в пансионе, что наверняка выдержите экзамены и по институтской программе. Во всяком случае, я не уеду за границу до тех пор, пока вы не привыкнете немного к новой для вас обстановке. Умейте ценить это, дорогая моя!

– О, я ценю это, бабушка! – нашла я в себе силы ответить и смущенно покраснела до корней волос.

– Наш разговор окончен. Вы можете идти, Ло, готовить уроки, – милостиво кивнув мне головой, произнесла бабушка.

Я поспешно встала со своего места, поцеловала ее руку и направилась уже было к двери, как неожиданно голос бабушки остановил меня снова.

– Я надеюсь, Ло, – проговорил этот голос, отчеканивая по своему обыкновению каждое слово, – я надеюсь, что вами останутся довольны и в институте, как были довольны в пансионе мадам Рабе. Вы позаботитесь об этом, не правда ли? И вы ни на минуту не должны забывать вашего происхождения, Ло. Вы – графиня Елизавета Гродская, дочь вашего отца и моя внучка! Помните это!

Голос бабушки звучал так торжественно, что я, красная и смущенная, пролепетала что-то, чего не помню сейчас, и поспешила скрыться за тяжелой плюшевой портьерой синей гостиной…

Глава II. Ло становится институткой

– Позвольте мне представить вам мою внучку. Надеюсь, девочка привыкнет скоро к вашему уважаемому учебному заведению и вы не найдете повода быть недовольными ею.

Всю эту короткую тираду бабушка произнесла, когда ее рука пожимала худенькую бледную руку маленькой, тоненькой и чрезвычайно изящной дамы пожилых лет с заметной проседью в гладко причесанных волосах, с усталым, бледным продолговатым лицом и умными, зоркими глазами.

– Я надеюсь, дорогая графиня, что ваша внучка будет чувствовать себя прекрасно в нашем муравейнике. Ведь она уже почти взрослая барышня. Сколько вам лет, дитя мое? – обратилась ко мне худенькая дама, оказавшаяся Александрой Антоновной Вязьминой, начальницей N-ского института.

– Четырнадцать! – отвечала я тихо, по привычке мучительно краснея под взором пристально обращенных на меня глаз.

– Только-то! А мне показалось, что вы несколько старше, – мягко произнесла она, протягивая руку и проводя ею по моим густым, тщательно причесанным волосам.

Увы! Это было так обычно для меня: всем я казалась намного старше моих четырнадцати лет! Ведь я была высока, как вешалка, старомодна и дурна при этом! Боже мой, как дурна и безобразна была бедная Ло!

Должно быть, мысли, бродившие у меня в голове, отразились на моем лице черной тенью, потому что начальнице как будто сделалось жаль меня и, положив мне на плечи свои маленькие аристократические руки с тонкими, длинными пальцами, усыпанными перстнями, она проговорила еще мягче и ласковее, нежно наклоняясь ко мне:

– О, мы будем хорошо учиться! Я не сомневаюсь в этом!

И крепко поцеловала меня в лоб своими мягкими розовыми губами, прежде чем я смогла ответить ей на ее слова.

– Ну, графиня, проститесь с вашей внучкой. Я отведу ее в класс. А вас попрошу приехать в ближайший приемный день навестить девочку! Проститесь и вы с вашей бабушкой, дитя мое.

И Александра Антоновна слегка подтолкнула меня к той, перед кем я беспричинно трепетала все долгие годы моего детства.

– До свидания, Ло. Учитесь хорошо, будьте прилежны и помните каждую минуту, что ваши покойные родители наблюдают за вами оттуда, с небес, – проговорила торжественно бабушка, поднимая указательный палец и глаза к расписному потолку комнаты, в которой госпожа Вязьмина принимала нас.

Потом она перекрестила меня, поцеловала в голову и, еще раз пожав руку начальнице, шурша длинным треном^[7] шелкового платья, скрылась за дверью.

С того самого дня, в который мне суждено было узнать неожиданную новость о моем поступлении в N-ский институт, прошло уже два с лишним месяца.

Много было перипетий и суеты за эти два последних месяца моей обычно однообразной и небогатой событиями жизни. Получение ответной бумаги из канцелярии института с заявлением о моем приеме, сборы и прощание с пансионом Рабе, где все-таки были у меня если не друзья и подруги, то сумевшие привязаться ко мне за четыре года совместного учения милые товарки-девочки… Мой альбом наполнился их карточками, моя тетрадка-дневник – стихами моих бывших одноклассниц, а в моих ушах до самого дня выхода из пансиона то и дело звенели ласковые фразы бывших соучениц:

– Смотри же, Ло, не забывай нас в новой обстановке!

– Немудрено и забыть среди новых друзей! Ведь теперь она уже не пансионерка больше, а «белая пелеринка»^[8], институтка, затворница!

– Слушай, Ло, старый друг куда лучше двух новых, говорит русская пословица! – между двумя поцелуями шептала мне Катя Зварина, моя соседка по парте. – А мы будем тебя помнить! – прибавила она. – Ты такая честная, правдивая, добрая!

Милая Катя! Она сама была всегда правдивая, честная, добрая, и поэтому все казались ей таковыми. Мне еще долго-долго будет грезиться наяву ее миловидное личико, утонувшее в ореоле белокурых кудрей, и веселые ласковые глазки! Милая Катя! Она была права, говоря так обо мне. Единственным моим достоинством является полное неумение лгать, говорить неправду… За то меня и любили в пансионе, несмотря на мое безобразное лицо и внешность негритянки.

Что-то будет теперь? Найду ли я здесь то, что оставила там, в моем недалеком прошлом?

Эта мысль неотлучно теснилась в моей голове, пока я поднималась рядом с моей новой начальницей по широкой каменной лестнице на второй этаж.

Еще не достигнув верхних ступенек, я услышала залившийся оглушительным резким звоном колокольчик. Где-то в отдалении хлопнула дверь… Потом вторая, третья – и в один миг все здание института наполнилось необычайным шумом, гамом и каким-то словно пчелиным жужжанием или веселым пением шмелей.

– Урок закончился. Началась перемена, – пояснила мне моя спутница на ходу, – это очень хорошо, что началась перемена, потому что вы успеете до следующего урока познакомиться с вашими новыми подругами, – с ободряющей улыбкой добавила она.

Между тем мы миновали лестницу и очутились за стеклянной дверью в длинном коридоре. Целое море голов, темных и светлых, целое море движущегося зеленого камлота и белого коленкора^[9] заволновалось вокруг нас, моей спутницы и меня.

– Madame la supérieure^[10], – полетела по коридору крылатая фраза, и вмиг смолкло пчелиное жужжание. Живые волны, перекатывавшиеся с одного конца коридора на другой, остановились. Девочки, большие и маленькие, быстро строились в шеренги и низко мерно приседали стройными рядами, произнося одну и ту же фразу на разные голоса:

– Madame la supérieure, nous avons l’honneur de vous saluter!^[11]

Александра Антоновна приветливо кивала головой направо и налево, не переставая ни на минуту зорко всматриваться в окружающие ее юные лица и фигуры воспитанниц.

– Новенькая! Новенькая! Александра Антоновна привела новенькую! – в тот же миг сдержанно понеслась новость.

Под этот легкий говорок, на каждом шагу по пути встречая новые группы воспитанниц, низко приседавших перед начальницей и приветствовавших ее одной и той же французской фразой, мы проследовали в дальний конец коридора, где над стеклянной дверью была прибита черная доска с надписью «III класс».

Из класса вышла дама небольшого роста, полная, в синем платье и с наколкой на гладко причесанных седых волосах.

– Madame Roger, en voila une nouvelle élève pour vous!^[12] – протягивая руку даме в синем, произнесла начальница.

Та почтительно пожала ее пальцы и, ласково улыбнувшись мне полными добродушными губами, проговорила на том чистейшем французском языке, на котором говорят только чистокровные парижанки:

– Enchantée de vous voir, petite, vous êtes la jeune comptesse Grodsky? N’est-ce pas? J’espère nous serons bons amis, n’est-ce pas, chère?^[13]

Потом она широко раскрыла дверь класса и крикнула в пространство коридора:

– Mesdames les troisièmes! Rentrez vite! Madame la supérieure a vous parler!^[14]

И быстро, как в сказке, в пустой за секунду до этого класс, где мы стояли с моей спутницей, хлынула волной целая толпа девочек возрастом приблизительно от четырнадцати до шестнадцати лет.

– Новенькая! Новенькая! – точно деревья в лесу, зашелестели сдержанным шепотом голоса моих будущих одноклассниц.

– Mesdemoiselles!^[15] Я привела вам новую подругу. Надеюсь, вы отнесетесь к ней любезно. Не будете обижать ее и приложите все старания, чтобы она как можно скорее привыкла к вам и ко всем правилам нашей институтской жизни. Ее зовут графиня Елизавета Гродская. Думаю, вы подружитесь с ней! – произнесла своим мягким голосом начальница, чуть-чуть выдвигая меня вперед.

– Графиня! – чуть слышно повторило эхо сразу нескольких голосов.

– А вы, дитя мое, постарайтесь привыкнуть к нам поскорее! – обратилась Александра Антоновна ко мне, целуя в лоб. Потом, пожав руку мадам Роже и кивнув головой на прощальное приветствие девочек, она вышла из класса.

Глава III. Первые тернии

– Как ваше имя?

– Вы графиня? Или мне послышалось?

– Вы русская?

– Может быть, вы негритянка?

– Mais oui, elle est négresse, mesdames!^[16]

– Вы похожи на нашу Аннибал! На Африканку нашу. Где Африканка? Позовите Аннибал!

– Бедная Римма, ей не польстили!

– Тише, Незабудка! Новенькая ведь не глухая! Она слышит твои слова!

– Без замечаний, Остранская! Не будь классной дамой! Тебе рано еще. Ты не старая дева!

– Но ты не умеешь себя вести!

О, как я хотела бы, как искренне хотела бы оглохнуть в эту минуту, чтобы не слышать всего того, что пчелиным роем звучало над моей несчастной головой. Около трех десятков девочек окружили меня, забрасывая вопросами.

Голубые, синие, серые, карие и черные глаза впивались мне в лицо с самым бесцеремонным любопытством, глаза, разглядывавшие меня с такой настойчивостью, с таким красноречивым удивлением, что в этот миг хотелось провалиться сквозь землю. О, как я краснела и смущалась под этими перекрестными взглядами, пронзавшими меня насквозь! Через пять минут мое лицо стало красным, как кумач, отчего сделалось еще безобразнее и непригляднее. Мои ресницы вздрагивали и трепетали, боясь выронить слезы смущения и стыда, застилавшие мне глаза серым туманом.

Мне казалось, что все эти юные более или менее миловидные девочки ужасаются моему уродству, моему мясистому, широкому сплющенному носу, моим толстым припухлым губам.

А маленькие мучительницы, не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца. И так как я все еще продолжала молчать, по-прежнему стоя с опущенными глазами, одна из зелено-белых фигурок выдвинулась вперед, встала передо мной и проговорила голосом, исполненным вызова и насмешки:

– Что же вы не удостаиваете нас ответом? Или вы считаете зазорным для себя вступать в разговоры с простыми смертными, госпожа сиятельная графиня?

Этот голос, звонкий и резкий одновременно, привлек мое внимание и заставил поднять на говорившую затуманенные глаза. Передо мной стояла девочка маленького роста, худенькая до прозрачности, с нежной просвечивающей голубыми жилками кожей, с бледными губками, с огромными голубыми глазами, полными затаенной насмешки и задора, глазами прекрасными и походившими своим цветом на прелестный голубой болотный цветок. Благодаря этим глазам Олю Звереву и называли с самого младшего класса, как я узнала впоследствии, Незабудкой.

Лишь только голубоглазая и белокурая девочка произнесла эту фразу, целый поток замечаний, шиканья и укоров полился на нее.

– Перестань, Зверева! Как тебе не стыдно! Не думаешь ли ты нападать на новенькую, как какая-нибудь «седьмушка»^[17]. Стыдись, Незабудка! Мы выросли из этих глупостей! Не остроумно, душка, уверяю тебя!

– Но почему же она важничает и не хочет нам отвечать? – неожиданно вспыхнув, закипятилась Оля.

– Да! Да! Почему вы не желаете нам отвечать? – зазвенело, зазвучало и зашумело вокруг меня на разные голоса.

Почему я не могла им ответить?

Мое лицо все гуще и гуще покрывалось краской, глаза наполнялись слезами, а по губам то и дело пробегала судорожная гримаса, удерживавшая меня от слез. Я чувствовала, что еще один вопрос, один недоброжелательный взгляд – и я разревусь, как самый маленький и беспомощный ребенок. Мне было мучительно стыдно и своего безобразного лица, и своего графского титула. Я боялась этих новых незнакомых мне сверстниц, рассматривавших меня как вещь своими зоркими, беззастенчивыми глазами. О, как бы я была счастлива, если бы нашла в себе силы крикнуть сейчас: «Вы ошибаетесь, уверяю вас, вы неправы! Неправы! Я не горжусь и не важничаю, я просто сгораю от стыда. Я слишком застенчива, слишком стесняюсь моего гадкого некрасивого лица, моего угловатого вида, всей моей внешности негритянки, моей нелюдимости и угрюмости, наконец!»

Однако я не могла им крикнуть всего этого. Я чувствовала, что один только звук, одно только слово – и хлынут слезы…

Потянулась убийственная для меня минута молчания… Вопросов со стороны девочек больше не слышалось. Только неугомонная насмешница Зверева-Незабудка по-прежнему стояла предо мной, мурлыкая себе под нос нараспев:

 
Она была горда…
Ох, как горда!
Она была прекрасна!
О, как прекрасна!
Как… графиня!
 

Еще немного – и я бы разрыдалась. Насмешка этой тоненькой голубоглазой девочки остро жалила в самое сердце и сводила меня с ума!

Слезы уже клокотали в моем горле, сжимали его и душили меня. И тут вдруг новый голос, громкий и сильный, как у мальчика, заставил меня поднять опущенную на грудь голову и взглянуть вперед. Высокая, полная, смуглая девочка, с простодушным, скорее некрасивым, нежели хорошеньким лицом, с очень смуглой, оливкового цвета кожей, с румяными, алыми, как кровь, припухлыми губками и огромными черными блестящими, как два острых клинка, глазами под сросшейся густой полоской бровей, с беспорядочно падающими на лоб смоляными кудрями, мелко вившимися барашком, – вот что представилось моим изумленным глазам.

Такой институтки я не ожидала встретить. Все в ней, начиная с ее широкоплечей высокой и коренастой, с размашистыми манерами фигуры и заканчивая большими смуглыми далеко не первой чистоты руками, казалось далеким и чуждым вычурному, хорошо дисциплинированному строю институтской жизни. Белая пелеринка, съехавшая на спину, едва держалась на тонких завязках, «на честном слове», по выражению институток, которое я узнала впоследствии, обнажая смуглое и сильное плечо. Черные, как у негритянки, кудри беспорядочной волной спускались на шею и грудь. На белом переднике двумя огромными кляксами выделялись два чернильных пятна. Один полотняный рукавчик свалился с руки и болтался замусоленной тряпкой у кисти. Румяные губы были широко раскрыты, и сквозь их алые, как кровь, полоски белел ослепительный ряд красивых ровных зубов.

В ней не было ничего русского, в этой странной девочке, живой, как ртуть, порывистой, как молодая дикая лошадь.

– Ага! Новенькая! Господи, какая уродка! – крикнул тот же звонко-сильный, далеко не женственный голос, и два глаза-клинка так и впились в меня. Глаза эти со жгучим любопытством рассматривали меня, в то время как оливковое лицо и пурпурно-алые губы улыбались весело и простодушно. И нельзя было обидеться ни на эти милые глаза-кинжальчики, ни на эти добрые губы, ни на чистосердечно вырвавшееся из них слово «уродка». Действительно, я же была такова!

Однако окружающие меня девочки, очевидно, не разделяли моего взгляда. То, что можно было, по их мнению, скрыть под покровом насмешки, нельзя было никоим образом высказывать так открыто в лицо. Бледненькая Незабудка с саркастической улыбкой покачала своей белокурой головой и произнесла с укором, обращаясь к «оливковой» девочке:

– Ай-яй-яй, и тебе не стыдно, Аннибал? Надо уметь прятать свои впечатления, милая Римма!

– Ну что за глупости ты там болтаешь, Зверева! – захохотала курчавая Римма, сверкая крупными жемчужинами своих ослепительных зубов. – Не думаешь ли ты, что новенькая считает себя ужасно красивой?

И она снова захохотала во все горло, не переставая смотреть на меня.

Смущение овладело остальными девочками. Казалось, моя подавленность передавалась им. Они почувствовали себя неловко. Одна только Африканка по-прежнему, со свойственной ей бесцеремонностью продолжала разглядывать меня. Потом, очевидно, не удовлетворившись одним созерцанием, она взяла в обе руки мою тяжелую толстую косу и, взвесив ее на ладони, с восхищением оглянулась на подруг:

– Ага! Какова! Нет, коса-то какова! Сама некрасивая, а волосы-то, волосы, целое богатство! Тысячу руб лей такая коса сто́ит. Как Бог свят, сто́ит!

И окончательно придя в восторг, она случайно так сильно дернула меня за волосы, что я невольно вскрикнула. Натянувшиеся нервы не выдержали, и, опустившись на первую попавшуюся скамейку перед учебным столом, я залилась слезами. Не то чтобы мне было так больно, просто все мое напряженное до сих пор состояние должно было найти исход и вылиться слезами.

– Африканка! Римма! Как тебе не стыдно, глупая этакая! Готова чуть ли не драться, как мальчишка! Стыдись! – послышались звонко шепчущие голоса, и я услышала в тот же миг шелест платьев разом отхлынувшей от меня толпы девочек. И почти одновременно на плечо мое легла чья-то маленькая ручка.

– Не плачьте, новенькая! Вытрите слезы и не обращайте на Африканку внимания. Она глупа, правда, но добра и дика, и на нее за ее глупость положительно нельзя сердиться, – услышала я плавно и спокойно журчащий, как лесной ручеек, голос.

Невольно мои руки с платком упали на колени, я широко раскрыла заплаканные глаза и увидела перед собой незнакомую институтку, высокую, стройную, как пальмочка, и такую удивительную красавицу, каких встречала до сих пор разве что на картинах. У нее было тонкое личико, бледное, без тени румянца, но с той здоровой матово-желтоватой бледностью, которую можно было принять летом за легкий налет загара.

Тонкий нос с горбинкой и гордые сомкнутые губы, тонкие же, словно выведенные кисточкой брови, чуть-чуть удивленно приподнятые над большими серыми холодными глазами, своим ясным спокойствием и глубиной похожими на тихое северное озеро.

Серые, как темная пыль или пепел, волосы, разделенные пробором, ложились двумя густыми пышными прядями по обе стороны красивого личика, переходя сзади в две длинные, до колен, но не толстые косы… Маленькие руки, маленькие уши и тонкая фигурка девочки говорили об аристократическом происхождении. И вся она казалась такой легкой, воздушной, прелестной и на диво хрупкой. Я смотрела на нее с невольным восхищением, любуясь ею.

– Кто вы? – невольно вырвалось у меня, когда ее глаза встретились с моими.

– Институтка. Белая пелеринка, какой и вы будете скоро, – чуть пожимая плечами, без малейшей улыбки произнесла девочка. – Меня зовут Диной Колынцевой, a прозвище мое Фея. А как вас зовут?

– Ло! – поторопилась ответить я, все еще не спуская со странной девочки восхищенного взгляда.

– Ло? – удивленно приподняла она тонкие брови. – Мне не нравится это имя. У вас должно быть другое… Ло можно называть пони, собачку, птицу, но не девочку. Так, по крайней мере, мне кажется. Ведь вы русская! Да?

– О да! – снова поспешила я ответить. – Елизавета Гродская. Вот мое настоящее имя.

– Графиня?

– Да! – краснея отвечала я, боясь, чтобы девочки не услышали меня и не подняли на смех.

– Я знаю одну графиню Гродскую. Она стройная, красивая, седая и всегда ходит в сером шелковом платье, – роняла Дина своим металлическим и спокойным голоском.

– Это моя бабушка.

– Она бывала в доме моей тетки. Когда я буду писать домой, я упомяну в письме о моей встрече с внучкой графини, Елизаветой Гродской. А теперь ступайте за мной. Около меня есть свободное место. Мадам Роже наверняка посадит нас рядом. Идемте же!

И взяв меня за руку, красавица Фея, неслышно и легко ступая своими изящными ножками, повела меня к своему пюпитру^[18] и усадила подле себя.

Едва я успела опуститься на указанное мне место, как в коридоре зазвенел звонок, широко распахнулась дверь класса и в комнату вошел молодой человек в вицмундире^[19] с бархатным воротником, с темной бородкой и такими же усами.

– Это месье Нидаль, наш французский учитель, он будет экзаменовать вас сию минуту! – успела шепнуть мне моя соседка, пока француз усаживался за кафедру и расписывался в классном журнале.

И как бы подтверждая ее слова, месье Нидаль окинул глазами класс и, остановив их на мадам Роже, с которой обменялся при входе почтительным поклоном, спросил:

– Et bien madame, vous avez une nouvelle élève?^[20]

– Oui, monsieur^[21], – поторопилась ответить классная дама и кивнула мне головой: – Allez, vite, mon enfant. Mousieur Nidal aura la complaisance de vous examiner!^[22]

Я быстро поднялась со своего места и направилась к кафедре.

– Как ваше имя? – спросил меня учитель по-французски.

– Гродская! – отвечала я.

– Графиня Гродская! – поправила меня внушительно со своего места мадам Роже.

– Ее сиятельство графиня Гродская! – зазвенел с ближайшей скамейки чей-то насмешливый голосок.

Мои глаза, беспомощно метнувшиеся по классу, встретились с голубыми дерзкими глазами Незабудки. Я вспыхнула до корней волос и потупила голову.

– Мадемуазель Зверева. Я попрошу вас молчать! – снова на чистейшем французском языке проговорил месье Нидаль, и его глаза сердито блеснули в сторону маленькой насмешницы.

Потом он попросил меня прочесть одну из басен Лафонтена и пересказать ее своими словами. Я хорошо владела языками – французским, немецким и английским – благодаря заботе бабушки, окружавшей меня иностранными боннами^[23] и гувернантками до одиннадцати лет, пока я не поступила в пансион Рабе. По мере моего рассказа лицо внимательно слушавшего меня учителя становилось все ласковее, а когда я закончила, он даже слегка зааплодировал мне:

– Прекрасно! Прекрасно! У вас чудесный выговор, мадемуазель! – произнес он по-французски и, одобрительно кивнув головой, отпустил меня на место.

– Вы прекрасно говорите по-французски! – встретила меня Фея, и ее красивое личико обратилось ко мне. – Только вам надо отвыкнуть от скверной привычки краснеть и смущаться. Иначе девочки будут постоянно поднимать вас на смех, а это очень неприятно! Я видела, как француз поставил вам 12^[24]. Это очень хорошо! – произнесла она со спокойным, невозмутимым видом маленькой королевы.

Я хотела ответить что-нибудь моей новой знакомой и подняла голову. В ту же минуту маленький скомканный шарик ударил меня в лоб и упал на мою парту. Я вздрогнула и чуть не вскрикнула от неожиданности.

– Это, верно, записка от кого-нибудь из наших! – шепнула мне Фея. – Прочтите ее скорее, а то мадам Роже заметит еще и будет бранить.

Я быстро схватила белый комочек, развернула его и прочла:

«Новенькая, пожалуйста, не сердись на меня. Ты плакала, я тебя обидела, но я не хотела тебя обидеть!

Я не хочу, чтобы ты плакала! Я не нарочно, как Бог свят. Это оттого, что я очень глупая. Так говорит моя милая Диночка и все другие. Если ты не сердишься, то обернись назад, я сижу за тобой. Покамест прощай.

Твоя глупая африканка Аннибал».

Я не могла не улыбнуться, прочитав эту наивную записку, написанную крупными, вкривь и вкось идущими буквами, с бесчисленными ошибками и четырьмя кляксами, ставшими непрошеными украшениями на ней. Я обернулась назад и в тот же миг увидела оливковое лицо, сверкающие, как морская пена, великолепные зубы и танцующие, похожие на живые черные вишни, обрызганные росой, глаза Аннибал. Все лицо девочки красноречиво выражало такую веселую и простодушную мольбу, что я бы охотно расцеловала ее смуглую рожицу.