Kitabı oku: «Сады земные и небесные», sayfa 3
12. Сага – саду
Мои леса совсем проволгли.
Я вышла в сад, а птицы смолкли,
Осанну не желая спеть!
Как мне пожить еще успеть?
Всякий раз, когда нужно было дать в печатное издание (все-таки печатали) нечто об авторе, то есть, о себе самой, меня охватывала паника. Я бы хотела написать о том, что второй мой дед был стеклодувом. Созданные его дыханием вазы были похожи на невиданные, инопланетные цветы. Но нужны были только сухие факты: где родился, где учился… Важно было, где живешь, а не зачем живешь, к примеру.
Однажды в Лондонском храме Успения Божьей Матери и Всех Святых архиепископ Керченский Анатолий (Кузнецов) сказал прихожанам, склонным сетовать на то, что не там они сгодились, где родились: «Богу виднее, где вы нужнее».
После этого я ощутимо перестала стесняться того, что не всегда живу дома, в урезанной на добрую треть моей родной стране, где я когда-то жила повсюду, где хотела или могла. От Лондона домой, в Москву, (потому что там живет семья нашего сына, и читатели наших книг) всего три с половиной часа лету. В Казань моему мужу было лететь чуть дольше. Но ведь мама моя в свое время летела ко мне сначала в Казань, а потом в Москву – с Чукотки – десять с лишним часов! Почувствуйте разницу.
Сколько ни странствуй по свету, а от себя не убежишь. И всякий возит с собой себя, как заметил еще Сенека в письмах к другу. Значит, если у тебя внутри помойка, то ее не выдует из тебя и ветер странствий. Так с нею и вернешься в родные пенаты.
Не лучше ли захватить с собой в дорогу побольше света и простора? А лучше всего положить за пазуху зерно надежды и веры – вдруг прорастет! И тогда вокруг тебя и внутри, глядишь, и взбушует твой собственный, незаемный, нечужеземный сад.
И мой маленький лоскутный мемуар – всего лишь садовая дорожка, путеводитель по такому перелетному, блуждающему по белу свету – саду.
ПЕРЕЛЕТНАЯ СТАЯ САДОВ
Так случилось, что сад завели
на другой половине земли.
В землю врос, возмужал, пообвык,
Откликался на русский язык.
Сад с загадочной русской душой,
но возрос на чужбине чужой.
Ублажали, поили с лихвой,
но ему захотелось домой.
Умощали и стригли траву,
но он грезил, как был, наяву.
То ли ветром его унесло,
но взлетел он – и лег на крыло.
Затерялась меж звезд, не оставив следов,
перелетная стая садов.
1999, Лондон
Нелегко развенчать миф о сказочном преуспеянии и удачливости садовладельца. Мои миражные сады всегда пробивались сквозь будничные одежды, прорастали сквозь кожу – обзавидуешься.
Помню, с каким изумлением разглядывала меня, как диковинку в микроскоп, одна ровесница-поэтесса, с той только разницей, что выросла она в кожаных, дубовых, наследственных книжных садах, на московском асфальте. Она так и спросила меня однажды: откуда вы все беретесь и что вам тут надо? Совсем недавно она же меня опять спросила: книга – в Японии? Почему именно у тебя? А я и сама не знаю.
Но знаю, что сад, который сейчас цветет вокруг меня, реальный, с белой калиткой в каменной стене, увитой вечнозеленым плющом, зародился поначалу в душе, был увлажнен слезами, унавожен ужасами реальности (детский сад), зарос чертополохом, лопухами, волчьей ягодой тоски и одиночества (дикий сад), пробился сквозь дурманный искусственный мир и туман иллюзорных соблазнов (ботанический сад), и только тогда смог прорасти в реальность.
Большое благо дожить до своего сада – выйти в результате всего туда, где всегда, и до тебя, и после, цветут и благоухают звезды, цветы и птицы (звездный сад).
Чистая случайность (как и одна из моих книг, изданная в самой любимой с детства иноземной стране Японии), то, что стряслось это счастье со мной на четвертой по счету чужбине. Видимо, опять несчастье помогло.
Кто же мог знать, когда пускался на дебют, чем это кончится.
* * *
сад мой сад вертоград мой зеленый
мальчик маленький мой несмышленый
рассевающий мрак несусветный
мальчик маленький мой безответный
до конца своих дней не забуду
как молилась я этому чуду
как лелеяла нежно растила
как тебя от себя отпустила
как однажды ушел за невестой
мой блуждающий сад занебесный
1999
Теперь это стихотворение, изначально посвященное сыну Василию, которого я всегда боялась потерять из-за его любви к запредельности и риску, звучит как предсказание его раннего ухода от нас в мир иной, вечный. Случилось это 17 сентября 2003 года, за два месяца до его тридцатилетия.
Он – дома. Мы – еще в гостях…
* * *
В мире больших величин – сад мой неразличим.
В бездне густой воды так не видать звезды.
Если смотреть с небес – виден лишь дол да лес.
Там среди бела дня – не разглядеть меня.
И не найти следа – это ли не беда?
Сад мой держа в горсти – Господи, попусти.
1999
13. Четвертая чужбина
Темна и неулыбчива природа
средь города и посреди народа.
Лишь снежный сад, что путь собой венчает,
не поглощает свет, но излучает!
Что было – то было: сказочный – Снежная королева, вложившая ледяное сердце в мальчика Кая! – Крайний Север («…так вот где душу застудила я, Отец! И вот когда я в бездну заглянула…»), без вины виноватая, промороженная Казань, где я мечтала обрести хоть одно окно, светящееся в бездомной ночи именно, и только, для меня (и обрела-таки, но не сразу), громыхающая железом, задыхающаяся от выхлопных газов Москва («Москва, Москва – моя чужбина: изжитая, необжитая…»).
И вот теперь – подлинный Край Света, Британские острова, где однажды сразу же после европейского Рождества, в конце декабря, вдруг ударили смешные по русским меркам морозы. Выпал неглубокий, но крепкий снежок. А ночью и вовсе в Лондоне случилось невероятное: почти 10 градусов ниже нуля! Еще накануне в моем саду цвели розы. Не все, разумеется, а самые энергичные и жизнелюбивые. Есть такие харизматики и среди растений. Были бы людьми, пошли бы в политику, стали бы губернаторами или поп-звездами. Да Бог рассудил иначе, и вот они цветут в конце декабря, накануне нового тысячелетия: две червонные, две белые, две желтые и две – кораллового цвета. Только сейчас, перечисляя, вдруг поняла, что цветут-то они в неожиданном зимнем ненастье парами!
Каждое лето именно эти розовые кусты цвели наиболее обильно, ветки буквально сгибались под водопадным изобилием тяжелых, молодых и пышных роз. А сейчас, пережидая зимний неуют, они осторожно и не сразу выплескивают нежные лепески за пределы бутона и, как влюбленные пары, жмутся друг к другу, совместно отражая череду невзгод. И главную из них – нездешний, чужестранный, экзотический мороз.
Измученный большими холодами,
Поскрипывает сад, как парусник бортами.
Как будто он плывет в ночи и утром ранним,
Торосами затерт на Севере на Крайнем.
К утру полураскрытые бутоны, оледенев, звенели на ветру, как хрустальные бокалы. Сквозь ледяную хрустящую корочку плескались цветные винные блики: розы – в торосах хрусталя… Прекрасно – но мертво. Конец эпохи.
Зато в нашем доме все заметно повеселели, разрумянились, ощутимо расцвели бодростью – почуяли родное.
Все, кроме рыжей английской кошечки, которая неумело скользила по наледи на краю лесного заповедника, меховой шкурой сползающего с холма, на вершине которого мы и живем.
На второй уже день случилась оттепель. Да какая: с минус десяти до плюс одиннадцати; перепад сразу в двадцать градусов! И моя киса тут же повадилась объедать оттаявшие ростки на розовых кустах. Неужели же даже розы съедобны? Не ответ ли это на извечный вопрос практичных деловых людей: есть ли польза от красоты? Котам, наверное, виднее…
Я бы не поверила, если бы не увидела собственными глазами, что оттаявшие мои розы не только не погибли, но и пошли в рост. Сначала каждая из них робко выглянула из тугих пеленок бутона и только потом некоторые (те, что покрупнее – мужчины, наверное, в этой паре) выпростали слегка потемневшие по краям от холода лепестки. Вслед за ними и остальные, помельче, (слабый, как видно, пол) распушили яркие перышки, расплескали в пространстве нежные крылышки лепестков…
И вот распускаются на глазах изумленных домочадцев и упорствуют, и живут, и не увядают, свидетельствую, даже дольше, чем их летняя кровная родня.
Не так ли и человек прижимается к своей паре, если ее осмотрительно нажил (как чудесный поэт А.Б. к своей жене, ученому-химику, на присланной из Канады по электронной почте фотографии с рождественскими пожеланиями вкупе)? Не так ли? – в остудном стылом воздухе эпохи. И не затем ли… Тем более, если волей обстоятельств простирается вокруг саратовца, новгородца, казанца (еtc.) прекрасная, допустим, ванкуверщина или лондонщина.
«Я вам дуже спiвчуваю, що ви живите за кордоном своейи Батькiвщини». То есть: «Я вам очень сочувствую, потому что вы живете за границей своей Родины», – написала мне в Казань (еще в конце шестидесятых!) молодая украинская поэтесса, ставшая потом вполне знаменитой на родине, а теперь, я слышала, и в канадчине, где преподает украинскую историю ее умный муж.
Так что выходит, что «за кордоном» (вне Украины) я прожила почти всю сознательную жизнь. Теперь и печалиться поздно. И в украинки меня теперь (с русско-сербской родней в анамнезе) вряд ли примут…
Хотя мову помню и люблю. Цветение ее во мне незабываемо и неостановимо.
* * *
Припомнить что-нибудь святое —
хотя бы запах чабреца,
полузабытого лица
пятно, растаявшее в зное,
и степь сухую, как ладони
в буграх, морщинах и пыли,
и голос: «Доля моя, доля…», —
рассыпавшийся плач вдали.
И втайне – отрицая крайность
и подступивший к сердцу страх —
припомнить милую Украйну,
покинутую впопыхах.
1969
14. Прекрасная чужбина
Жизнь свою тащишь по жизни волоком –
Эка дорога!
Сад, покрытый солнечным пологом,
Выпростался у порога…
Здесь не бывает зимы – в декабре в моем саду цветут розы.
Сегодня, первого декабря двухтысячного года, я сделала фотопортрет одной из них: одинокой, желто-розовой, непередаваемо многоцветной (сорт называется «Пикадилли»). Как безумная мать не сводит глаз со своего ребенка, так я ловлю улыбку каждого моего цветка фотоаппаратом. Четыре лета – четыре фотоальбома.
Я в этот сад пришла окольными путями. Обдумывая как-то возможный, отражающий суть состоявшегося бытования девиз, я поняла, что он уже сам давно созрел, как плод. Пришлось снять его с ветки: «НИЧТО – НЕ СРАЗУ». Так было всегда в моей жизни. Не сразу случился и сад. Следуя за своим возлюбленным мужем его путями, смиряя нешуточные мирские амбиции, десять лет тому назад оказалась я в странной ситуации: в древней, как мир, южной английской деревне. Да еще на ее окраине, в бывшем ночном санатории (пути Господни!) английских воздушных ассов времен Второй мировой войны, где теперь находилось мусульманское издательство, в котором трудился мой мультикультурный и непредсказуемый муж.
* * *
В плену ночей горячечных и нежных,
любви в начале,
и лоск, и нега лилий безутешных
нас удручали.
Мы страсти до предела раскалили:
то вздох, то роздых.
От траурных бежали белых лилий
на свежий воздух.
Судьбу мы переплавили, как надо —
в каленом тигле,
чтоб мировые скорби и досады
нас не настигли.
И вот теперь опять стоим мы рядом,
и без усилий
опасным дышим знойным ароматом
роскошных лилий.
Стоило мне выйти за порог уютной квартирки, окупаемой его трудами, как я оказывалась в средневековом Пакистане: странные одежды (укутанные во все темное женщины с закрытыми лицами), странные запахи неведомых пряностей, исходящие из окон и дверей, странная гортанная речь. Оказалось, что это – урду. Я и английского-то не знала толком (старательно учила французский, чтобы читать Поля Элюара в подлиннике). Так что если бы я вышла из своего Исламабада (именно так назвали санаторное поместье его новые владельцы) и дошла до центра (почта, паб, магазинчик, крикетное поле, храм ХVII века) английской деревни Тилфорд, что в графстве Суррей, то и там я не нашла бы ни друга в поколении, ни читателя в потомстве!
Увы нам, милый! Как ни ерепенься,
Не англичане мы, не европейцы.
Так одиноки, хоть сто верст скачи!
Мы и в Москве с тобой – не москвичи…
Между тем, именно в России у меня продолжали выходить книги стихов, звучали по радио циклы моих передач о современной поэзии, мелькали в телеэфире фильмы о Цветаевой, Гумилеве, Скрябине, об их пребывании в Лондоне. А здесь я вдруг попала в бездонный омут одиночества, изоляции, полной безвестности. Общительная до крайности («гением коммуникабельности» назвал меня один немецкий писатель, которого я в короткий срок перезнакомила с массой людей в его родном Мюнхене!), здесь я сразу же стала как бы слепо-глухо-немая.
Вместо шума и гама огромного, родноязычного мегаполиса – настоящая глушь. Английская глубинка! Вот стою я одна среди огромного, зеленого и в декабре (это особый, насыщенный цвет, близкий к изумрудному) поля и смотрю в небо. Здесь и облака не плывут, а летят, бурлят и пенятся, и с огромной скоростью несутся над головой от моря к морю: остров.
От сотворенья до скончанья дней —
Край света был из Англии видней…
И Бог здесь явно не говорил по-русски. Иначе почему так долго были пусты небеса надо мною? Четыре долгих года прошло, прежде чем я вновь услышала внутри себя томящую, тянущую музыку, от которой чаще забилось сердце. И вновь появились звуки, видения, неясные очертания стихотворных строк, именно то, что облекается потом в слово, становясь стихами. По моему глубокому убеждению, побудительная причина любого творческого процесса – это попытка прикоснуться к не бывшему до тебя.
Всю свою жизнь, вначале неосознанно, а потом целеустремленно, я стремилась воссоздать стерео слово, существующее вне меня и до меня, априорно. Моя задача – только услышать его, потянуть звук за невидимую нить и вытащить из небытия всю гамму смыслов. Как я могла надеяться обрести эту желанную звуковую полифонию в языковой изоляции, когда порою целыми днями (муж в издательстве дневал и ночевал) и слова сказать по-русски мне было не с кем? Кроме разве что многочисленных диких кроликов, выкатывающихся прямо под ноги из ежевичных придорожных зарослей, да и тем было все равно, на каком языке ты выразишь свой невольный испуг.
А я и не надеялась. Я молилась. И старалась узнать, как можно больше о русских писателях и деятелях культуры, посетивших Англию задолго меня. Все это потом пригодилось и стало теми немногими (всего девять) телефильмами, которые и сейчас еще мелькают на канале «Культура». «Дикая кошка» английской речи ежедневно «царапала ухо», как некогда Осипу Мандельштаму – армянская. Душа молчала, как сломанный приемник…
Но постепенно разрастался круг английских и русских знакомств, состоялся переезд в Лондон. Поближе к храму – так я это расценила. И поближе, как оказалось, к саду. И однажды осенью, когда я шла с прогулки из городского заповедного леса в сторону нашего дома (и сада), я вдруг вспомнила, что сад у меня уже был. И была калитка, на которой висел почтовый ящик, и я все бездомные свои годы видела их во сне: как я подхожу и вынимаю из ящика письма, письма, письма… От друзей.
И просыпалась от сердцебиения: это было видение нашего c мамой дома в Луганске. Потерянный рай. И теперь, как оказалось, обретенный. Не райский, но все же сад, с белой калиткой и вожделенным почтовым ящиком на ней.
Снова подавлю досаду,
как невыспавшаяся…
Звездная тоска по саду —
по несбывшемуся…
Круг замкнулся: даже улица, на которой мы живем, тихая и тенистая днем, ночью темная и пустая, – она какая-то южная, одесская, луганская, но уж никак не лондонская. И тогда я впервые почувствовала почти забытый толчок в сердце, зазвучали в душе призрачные, искомые стерео слова, первые на моей уже почти обжитой и прекрасной чужбине. Я поняла, что молитвы мои дошли по адресу, небесная канцелярия заговорила со мной по-русски. И немая – обрела речь. Слепая – прозрела. Глухая – услышала пение (и хорошо, что не Сирены).
А стихи, когда «пишутся», пишутся везде: в Москве и на Алтае, в Лондоне и на Синае… Несколько лет назад в Москве во время прямого радио эфира один дотошный любитель поэзии задал мне непростой вопрос: «Как вы можете жить на чужбине? Разве там можно стать русским поэтом?» Помню, что я ответила: «Стать им, может быть, и невозможно, но еще труднее перестать быть поэтом». Если Бог, конечно, поможет.
Очень многое в нашей жизни зависит не от места жительства тела, а от места обитания души, которая, по сути, птица перелетная, с неизбежностью возвращающаяся на родные гнездовья.
«Чтоб выйти в сад, не нужно и предлога…»
Чтоб выйти в сад, не нужно и предлога,
особенно, когда он у порога
старательно и праведно возделан,
и потому возлюблен без предела.
Чтоб выйти в сад, не нужно и стараться:
там множатся миры, цветы плодятся,
там гроздья звездные, огрузнув, вызревают,
и сам Господь с небес их призревает.
Чтоб выйти в сад, достаточно забыться:
отчаяться, очнуться, возродиться —
как дикая лоза в саду нетленном,
стать ласковым – коленопреклоненным.
Иерусалим сада моего
Это ангел – уходящий.
Это ангел – в небе сущий.
Это ангел – уносящий.
Это ангел – вопиющий…
Ангелы в саду сначала прячутся. Не поддаются исчислению, опознанию и осознанию случившегося чуда. Они все же прилетели!
Еще несколько дней тому назад это были «начинающие ангелы»: маки только распластывали свои крылышки и воскрылия. Но чтобы перевоплотиться и взлететь, надо было не просто блистать юной красотой, очаровывая ею окрестное пространство, нужно было пострадать от дождя и ветра, заматереть от житейских невзгод, набраться опыта.
И – преобразиться.
«Там у тебя в саду такой ПАТРИАРХ расцвел!» – сказала мама. И я ринулась в сад, продираясь сквозь колючую розовую изгородь, бесцеремонно расталкивая толпу гомонящих на сильном ветру растений, и увидала…
Первородство его было неоспоримо. Ни за какую чечевичную похлебку отдать его будет уже невозможно: слишком много влюбленных свидетелей его перворождения. И на земле, и на небе.
А рядом с молодым и сильным будущим патриархом всего рода уже следующим утром распахнул, разметал свои крылья, вострепетал огненным оперением шестикрылый Серафим. Его могучие багряные воскрылия трепетали и переливались огненными бликами на всю необозримую вселенную моего маленького сада.
Изо дня в день расцветали и светились в прозрачном утреннем воздухе все новые и новые персонажи: «видимым же всем и не видимым».
Появилась целая толпа молодых, едва оперившихся ангелов. А за ними следом появились и горожане, и торговцы, и мудрецы, и оборванцы.
Стало быть, пустой и разрушенный зимними, грабительскими ветрами Иерусалим опять заселялся: это расцвели во всю силу и мощь гигантские огненные маки.
Стоит только однажды не выйти к саду, как может случиться непоправимое: ты не увидишь, что расцвел не просто цветок, а исторический или библейский персонаж.
Даже в пору его расцвета, но в другой день или в другой час, будет уже другое освещение, другая погода, другое солнце, то есть другая эпоха, другие времена с другими патриархами и другими пророками…
А построили этот призрачный город в моем саду солнечные блики и светотени, рассеянный солнечный свет и неистовые солнечные лучи. Это они воздвигли его стены, дворцы и халупы, храмы и просторные торжища, на которых подвизаются и торговцы, и мытари, и бродячие хитрецы, и непризнанные пророки.
И верховой ветер в листве огромного широколистного дерева – разве это не ропот толпы, изгоняющей из города пророков и ангелов? Разве это не топот римских легионеров и сотников, разгоняющих буйствующую ораву?
А в этой толпе – и куст розмарина в зеленой длинной хламиде, словно книжник и фарисей, и гибкие плети зимнего мелколистного жасмина согнутые в дугу житейскими тяготами и трудами, и пышноголовая, ярко цветущая азалия, словно римская матрона, наблюдающая за беспорядками в городе с высокой тенистой террасы.
И в центре этого садового мироздания пылает, неистовствует и сгорает от желания донести до каждого из живущих открывшуюся ему истину огромный огненный мак.
Огромные маки после долгого и могучего цветения вдруг однажды утром преобразились. Они взмахивали огромными багряными крыльями, словно стремились улететь с низкого старта туда, откуда прилетели. Они пылали на солнце, светились и горели всеми оттенками солнечного пожара на лоснящихся и сияющих, полных силы и мощи лепестках-крыльях. Они распластали их вокруг головки в бархатной шапочке, из-под которой выбивались короткие прядки волос. Отвернули от нас свой пылающий нездешний лик, чтобы мы не ослепли от небесного огня, и явили нам лишь ершистые юношеские затылки: «Мы здесь ненадолго, мы уже улетаем…» Словно бы сам ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ явил нам облик, не явив своего лица, чтобы не ослепить своим взором людей, обомлевших от радости постижения непостижимого.
Это он – в обтрепанном рваном плаще – пророк, изгоняемый обывателями из города во тьму внешнюю. В пустыню забвения и небытия. До прихода следующего пророка…
Сотрясаемый холодным ветром и дождем, истрепанный и поникший, сад удостоился визита бестелесных, непрозреваемых, но подразумеваемых и потому иногда уловляемых человеческим взором, а паче так и фотообъективом, небесных СИЛ.
САД – УТЕШИТЕЛЬНОЕ УБЕЖИЩЕ ДЛЯ НЕЯВНЫХ, ЕДВА ПРОЗРЕВАЕМЫХ НАМИ, НЕЗРИМЫХ СУЩНОСТЕЙ.
Их только нужно увидеть и угадать.
Даже страшно подумать, что было бы, если бы я не вышла в сад однажды вечером и не посмотрела на него.
Вернее, если бы не рассмотрела, не увидела, что его роскошный багряный плащ давно износился до ветхости в житейских и реальных (слишком ветреным выдалось это лето!) бурях. Если бы не сняла «на цифру» его простертые к небесам руки, лепестки, крылья. Если бы не услышала сердцем это трепетание, это последнее воздыхание прежде могучей, ликующей жизни.
Если бы мне вдруг оказался невнятен этот вопль, эта мольба «уходящей натуры», то ведь никто никогда и не узнал бы, что он, этот мак, этот пророк в красном, рваном плаще, этот патриарх в рубище, был на этом Свете и гостил в Иерусалиме моего сада. И ушел в мир иной – навеки?
До следующего лета. Или летоисчисления.
