Kitabı oku: «Воспоминания вперемешку», sayfa 3
Танька ждала меня у акации, на углу дворика. Она заморгала глазами…
– Бежим, а то опоздаем на урок! Да вот они, бери, бери!
Сунула ей в кармашек скомканный трояк, а в руку щепотку жареной кукурузы, которую схватила со сковородки на ходу. Я чуточку побаивалась несколько дней, но никто ничего не заметил, все доверяли друг другу.
Я даже не ожидала, что история неожиданно продолжится. Странно: Танька призналась своей маме о пропаже денег и как я ее спасла. Вдруг Танька протянула мне ровную денежку, такую красивую, дорогую, аж 3 рубля. Это было так много теперь! Так мне показалось. Маме я не стала разглашать секрет, а дождалась, когда Эмма была в комнате одна, и небрежно так сказала:
– Вот Танька принесла 3 рубля, я ей занимала.
И чтобы быть естественной – ничего необычного – грохнула, как всегда, ящичком стола, сунула туда деньги и с шумом толкнула ящик обратно. Эмма ничего не сказала…
Так вот, тата отпустили месяцев через восемь. Еще при Сталине имелись честные и храбрые следователи. Отец доказал, что пропавшее зерно даже не поступало на его склад. Однажды из города отца приводил милиционер, чтобы взять на чердаке, какие-то документы. Мы смотрели в окно, как они шли. Тато твердо, как всегда. Шагал в знакомой светлой рубашке, вышитой по вороту. Тот же поясок. Это был его праздничный наряд, в этой рубашке он выходил на свидание и на суд. Мама с Эммой в полуобмороке. Тато бодро, как обычно, поздоровался, поцеловал маму, повернулся к нам, но мы с Эммой отступили в углы комнаты и приросли к полу. Он полез на чердак, взял нужные бумаги, и они зашагала с милиционером обратно. Угостить тата было нечем да он и не взял бы. Те жидкие оладьи были съедены несколько месяцев назад.
Мама долго внушала Эмме сразу после беды в нашем доме, что нельзя бросать институт. А то когда потом еще раз поступишь. Одна она, такая безрассудная, ходила пешком по пять километров до института и обратно. Все мы осуществляли мамину мечту – выучиться. Потому и не вернулись в родной новый дом. Мама объясняла: там школа была далеко. Позже я поняла: еще и потому, что в колхозах не давали всем паспорта… А здесь колхозов не было. Учиться, чтобы «стать богатыми»! Какими были учителя и врачи во время ее детства и юности. Высшие образование не принесло никому богатства… И мама сказала:
– Ничего путного из вас не получилось…
А ничего, выжили… К удивлению всем. Эммина стипендия, Люда после 11 педагогического класса уже работала в Дагестане, в Карлан-Юрте, а мама стала шить соседкам платья. Изредка получала заказы и очень дешево брала, все время боялась, что платья не понравятся. Правда, шить мама стала не сразу. Но суды все повторялись, а отца не могли засудить. Тогда мама расхрабрилась и взяла от Левцовых свою любимую машинку.
Бедная, всегда голодная Эмма, получила один раз на экзамене тройку и стипендии не стало. В этот день, в 20 лет Эмма поседела. Вот так, коротко. Больше об этом – нельзя.
Но я была при деле. Каждый день гостила в доме у директорской семьи. Святые люди. Или мы, наверное, прости Господи, тоже, когда подкармливали Аркадия Яковлевича. Он жил сначала без семьи. А у нас как раз зарезали поросеночка да кукурузную муку имели, в одно лето нам дали участок под огород на месте, где впоследствии выросли микрорайоны. Люда с Эммой брали и меня полоть кукурузу.
И вот, наконец, продолжаю тему « Молитва». Это не правильно так скакать при пересказе, в разговоре, но я иначе так и не научилась говорить. Тем более, что по-другому и не нужно. Харчевников – преподаватель, советской литературы, любил слушать мою болтовню на семинарах и экзаменах.
Итак, дальше. Арестовывали многих и по рукам ходили целые сборники молитв от « тюрьмы». Кто-то бывалый дал и нам такую тетрадь. Я должна была ее читать, когда мама с Эммой уходили на суд. На ходьбу до Грозненской тюрьмы, на время суда, на обратный путь уходил целый день. Значит, я оставалась для помощи тату одна. Садилась на чуть теплую лежанку и начинала помогать. Прочитаю всю тетрадь один раз и думаю:
– Мало, еще мама с Эммой до города не дошли. А если суд уже начался, как же мне оставить тата без помощи? А сколько этот суд будет длиться? Надо читать…
Уже лежанка давно остыла… Читаю уже машинально и в это же время вспоминаю, как мама рассказывала про прошлый суд:
– Майор принес батьке хлеб и котлеты, ишь який жук… «Добрый»…
Я представляю, как он приветливо, как всегда, благодарит, и говорит:
– Сделайте милость, возьмите назад!
Жду продолжения. И точно предположила, тато не решился объедать опера, взять такую драгоценность.
Я знала, что такое котлеты. Не просто читала про них или видела у кого-то. Нет уж, у нас тоже их один раз жарили! Когда зарезали маленького поросенка. Кормить его уже было нечем.
Вспоминала давнее, а сама все читаю и читаю молитвы от суда, потом возвращаюсь к маминому рассказу о подарке опера, да, я угадала: тато взял «подарок», но только один хлеб. Так сказала мама.
Читаю дальше, но уже темнеет, а я боюсь встать и перестать читать. Я уже знаю наизусть, мне не нужен свет, но надо бы встать и поискать чего-нибудь из еды. Но нельзя оставить самое нужное сейчас дело. Читаю все громче и громче.
Вот и взрослые приходят, смотрят на меня с тетрадью.
– Отправили на пересуд. Слава Богу!
И так было несколько раз. Спасла отца с Божьей помощью его аккуратность в бухгалтерских делах. Но в паспорте появился штамп, что он был под следствием. Не смотря на то, что его выпустили месяцев через восемь и даже выплатили компенсацию за это время, он не мог уже работать по специальности. Все. Вот уж непонятный закон.
Да, наш тато сильно изменился. Чувствовал свою вину, хотя и был невиновен? Потому что невольно оставил семью без хлаба-соли? Раньше он так заразительно смеялся, никто из детей почему-то не унаследовал эту прекрасную манеру, У нас, несмотря на нищету, любили посмеяться, но не умели по-отцовски. От него мы слышали постоянно: главное в жизни – не унывать. Уныние – тяжкий грех. Нельзя никого осуждать. Недаром, тато часто вспоминал, что по Закону Божьему у него в реальном училище были всегда пятерки. Вот и все сведения об его учебе. И не открыл тайну, почему его выучил помещик вместе со своими детьми…
Мои дети не унывают, хотя бы, не показывают свое уныние. А уж никого не осуждают, это точно. А я нытик. И за детей боюсь и сама паникую при новых, не обжитых еще, болезнях. А поболтать… Сколько каюсь, но повторяю этот грех. А тато ни разу не нарушил эти заповеди. Потому и прожил 100 лет.
Мама покачивала головой:
– Научился в тюрьме, вот беда… И чего ты на кур матюкаешься, чем они тебе не угодили?
Теперь он опасался сделать детям замечания. Нет, он и раньше этого не делал, не помню такого, а теперь вообще уходил от разговоров, боялся повзрослевших детей? Даже когда еды стало вдоволь, он по привычке стеснялся есть. На пол-литровую кружку чая одна чайная ложечка сахара! Время от времени кто-нибудь недоумевал: этого же мало! Люда с Эммой спокойно, а мы с Галькой кричали, но ничего не помогало. Вот еще одно правило в действии: мало ешь – больше проживешь.
…Ждешь, целую неделю кино в колонии, а неделя так долго тянется! А потом кто-то скажет ликующе:
– Привезли кино!
«Сказание о земле сибирской» мы уже видели семь раз, сегодня будет восьмой, если пустят.… Но это такое чудо! Как я их всех люблю, таких прекрасных артистов! И тот концертный зал, где пела Ладынина и волновалась, потому что пришел с войны Кадочников. Какой волшебной красоты зал! А столовая где-то в Сибири, где запевали Кадочников и Васильева, а им так здорово подпевали все за столами. И все умели хорошо петь… Всё мы там любили. И зимовку, где сочинял свою музыку Кадочников. А вышка, на которой стояли счастливые артисты и несколько раз кричали друг другу: – Андрей! – Наташа! Вот, они любили друг друга, но не обнимались, значит, так надо…
Летом было проще попасть в кино. Около колонского клуба рядком стояли скамейки для мальчишек, перед ними натягивали экран, а чуть дальше скамеек стоял киноаппарат. Внизу стопкой лежали «части», в плоских круглых железных коробках – киноленты, чем больше, тем лучше. Мы, сельские, ждали за забором, когда все успокоятся и вахтеры потеряют бдительность при первых звуках бодрой музыки киножурнала. Тогда мы лезли в дыру в саманном заборе, зачем-то пригибались, а как же, чтоб нас не было видно, бежали через футбольное поле и плюхались в пыльную траву прямо около киноаппарата. И не мешал нам близкий его стрекот, и не мешала пухлая пыль, которую мы усаживались. Все это мелочи покрывались радостью от прекрасной жизни на экране. Мы смотрели кино!
Но зимой посмотреть кино в колонии было намного сложнее, но возможно. Перебравшись через размокшую от зимней слякоти дыру в том же заборе, подходили к заветному входу в клуб, тихонько постукивали, царапали дверь, пока какой-нибудь добросердечный вахтер не приоткрывал дверь и шипел:
– Быстро, быстро, шантрапа!
Проскакивали гуськом в темноту, пока меняли части, вжимались в стены, вроде, как теперь нас не видно и успевали перевести дух, пока снова мирно не застрекочет аппарат. Из отверстия в стене высветится луч, и глаза впивались в экран.
… Вот в такие мрачные зимние вечера надо было сначала выклянчить у мамы разрешение пойти в кино.
– В такую грязюку! Сиди дома!
Ноешь, ноешь, пока мама не рассердится:
– Иди куда хочешь, тебе же хуже…
– Да обуй батькови сапоги, а то из грязи не вытащишь свои ботинки!
Да что мне об этом говорить, я и сама уже предусмотрительно залезла в резиновые отцовские сапожища. Чтобы лишний раз не сердить маму.
Выпросилась, надо бы радоваться… А пустят ли меня в кино? И тогда прибегаешь к верному средству, которое не подводило. Шлепаешь по лужам, еле-еле вытаскиваешь ноги из липкой глинистой грязи и громко шепчешь:
– Господи, помоги, пусть меня пустят в кино!
Шепчешь, шепчешь, а страшно, вдруг напрасно рассердила маму, измазалась в грязи, замерзла и промокла. А кашель начнется, надо будет выбегать во двор кашлять, но мама все равно услышит… Тогда начинаешь приговаривать:
– Господи, если Ты есть, дай мне посмотреть сейчас кино!
Чувствуешь, что поступаешь как-то неправильно, почему я говорю « если Ты есть». А если надо будет просить о чем-то важном, а я прошу о такой чепухе…
Слава Богу! Попадала в клуб. Если дверь не желали открывать, я не настаивала, а начинала бродить под окнами. Но сначала находила большую лужу, срывала пучки засохшей мокрой травы и смывала ледяной водой грязь с сапог. Потом готовилась к последнему этапу, смотреть, где сейчас откроется окно… Меня кто-то увидел! Тогда надо стать на выступ фундамента, подпрыгнуть, достать до нижнего края рамы и удержаться так пока не высунется рука какого-нибудь мальчишки. Он начинает тащить меня, но оказывается, что это не просто. Подает другую руку, но сапожища не позволяют согнуть ноги в коленях, чтобы опереться ими о подоконник. Тогда кто-то приходит на помощь моему спасителю и тянет меня за воротник пальтишки. Волоком втягивают меня на плечи пацанов, а я уже очутившись на полу клубу, успеваю оглянуться на преодоленный нами подоконник и порадоваться – мои сапоги его не измазали. Пока меня втягивали в клуб ледяной ветер холодил уши близко сидящих пацанов, но они, выяснив в чем дело, не ворчат. Отмалчиваются и воспитатели, краем глаза наблюдающие за проявлением солидарности своих воспитанников с отверженной от искусства девчонкой.
По субботам начали устраивать в колонии танцы, нас пригласили в мальчишеский хор и, конечно, стали пускать в кино. Уже появилось два киноаппарата и кино шло без перерыва. Поле стадиона украсилось скамейками для зрителей, построили два пруда – один с вышкой для прыжков в воду, другой для рыбалки. Сельские девчонки помогали сажать кусты вдоль дорожек, в одном из уголков колонии сажали деревца. Наша колония на глазах преобразовывалась в парк. Рассказ ушел в сторону…
… Говорят: многое может молитва матери. Этот так. Но она спасала и в таких случаях, когда вроде бы и не нужна помощь. Здоровый ребенок лет пяти, еще не замучил меня вечный голод и холод, зачем мне помогать…
В Ачикулаке возле некоторых мазанок стояли крошечные сараюшки-будочки. Можно было складывать туда какой-то хлам. Один чистенький и пустой мы облюбовали для игры в Дом. Прибежали один раз стайкой и уселись кто куда. Я сижу одна у стены на какой-то дырявой перевернутой кастрюле. Напротив меня сидят дети на земляном полу. Весело и спокойно. И вот я ни с того, ни с сего встала со своего места и отошла к узкому дверному проему. В эту же секунду детей оглушил страшный грохот: на то самое мое место, на ржавую кастрюлю, бухнулась огромная гиря. Она стояла там всегда, закрывая собой небольшое оконце, без рамы и без стекол, а просто обмазанное по краям глиной. Оказывается, ее толкнул от нечего делать любопытный теленок.
Я весело рассказывала об этом смешном случае дома.
– Ах ты ж, Божечко Мой! – воскликнула мама. – Слава тебе, Господи! – все повторяла и повторяла она, качая головой.
Все мы под Богом ходим.
… А вот свободный день от школы в Тазбичи и я тороплюсь с верхотуры вниз к Зине Карчаковой в Итум-Кале. Переговорили все новости за неделю. Хорошо здесь на просторной высокой веранде. Хозяйка вышла и что-то негромко сказала Зине, я не поняла, по-русски или по-ингушки, меня же это не касалось. А женщина мотнула головой в сторону большого красного круга солнца над горой.
– Сейчас стемнеет, – сказала она озабоченно.
Зинка нерешительно пожала плечами:
– Что ж, пожалуй, тебе пора добираться до дома.
А расставаться на целую неделю нам не хотелось… После длительного прощания мы заметили, что круг солнца уже сидит на горе.
Как ни быстро я хожу, но только успела выйти из села, как стало почти темно. Я побежала, но через несколько секунд оказалась в такой тьме, что пришлось остановиться. Вот почему беспокоилась местная женщина! Вот он, каков закат солнца высоко в горах… Солнце не садилось, а как будто падало за гору. Еще оставалось небольшое свечение над острой вершиной. Я успела сделать еще несколько неуверенных шажков при этом свечении и опять остановилась. Вернуться на редкие огоньки села и переночевать у Зинки? Нет, вставать рано и бежать к первому уроку…Хочу домой! Но как? Я в центре сплошной темноты. Небо совершенно черное. Вот тогда я узнала, что луна и звезды необходимые светила, особенно в горах. Но не было в тот вечер ни одной миленькой звездочки, ни луны, ни месяца… Была такая темень, как будто находишься в темной комнате с черной повязкой на глазах.
Что делать?! Стояла и думала… Боже мой, что же делать? Ага…первое спасение – это асфальт. Ну, да, подо мной твердый асфальт. Слава Богу, что внизу, под Тазбичами успели построить дорогу на альпийские луга! Значит, первое: мне нельзя сойти с твердой дороги. Я начала двигаться вперед, не отрывая подошв от спасительной тверди. Разулась. Вот молодец…Медленно, медленно продвигалась придуманными мною лыжными шагами. Ох, бухнуло сердце, что там за огонек впереди… Светятся глаза дикого кабана или волка… Но заставляю себя двигаться, а куда деваться?! Огоньки растут, растут…
О-о, какое счастье! Я и забыла, что у дороги живут люди в одиноком доме. Из окна свет от керосиновой лампы и он так вовремя помогает мне: при его слабом отсвете на дорогу я смогла сделать несколько широких шагов. Пока трепетал этот ласковый свет, я почти прыжками продвинулась на приличное расстояние.
Мелькнула и пропала мысль: попросить бы людей проводить меня. Но жалко было попусту отрывать их от дела или от отдыха. Да и керосин в фонаре потратят на меня. А я знала, как трудно здесь достается все. Опять темень… Не отпрыгнула ли я от дороги? С опаской, уже не доверяя голым ступням, я наклонилась и ладошками похлопала вокруг себя. Нормально. Господи, а как же мне справиться еще с одной трудностью, не пройти бы мимо домика – магазинчика на повороте. Невольно усмехнулась: а то уйду в альпийские луга, а там и Грузия – рукой подать.
