Kitabı oku: «Журнал «Юность» №12/2021», sayfa 3

С ним ли это было?

Все-таки он встал на час раньше. Умылся. Таблички везде – «Экономь», «Не сори», «Следи за чистотой». Он выполнял неукоснительно все предписанное, пункт за пунктом: привык к дисциплине.

Выпил горький растворимый кофе.

На улице снежное роскошество растаяло. Слякоть. «Лыжайка» превратилась в лужу, мелкий уличный водоем.

В четвертый раз за сутки прошли спецконтроль, долго стояли на старте.

– На взлетной полосе – лиса! – доложил командир.

«Должно быть, прибежала из того лесочка, что я видел ночью, – подумал Алексей Иванович и глянул в иллюминатор. Там холодным ультрамарином фосфоресцировало “Glazgow”. – Удачи тебе, “Глазков”».

Полет на соседний остров был коротким – всего полчаса и десять минут, чтобы на малых оборотах вырулить к аэровокзалу.

Зять был на работе. Его встретили жена, дочь и внучка. Девочка смеялась, веселые водопадики прихваченных волос выливались из плотных резиночек, вздрагивали, и становилось смешно и щекотно, как будто кто-то невидимый в шутку шевелил пшеничным колоском в носу.

– Деда, ты где так долго был?

– Летал в аэропорт своей мечты! Очень понравилось, только скучно без вас, без тебя, «киндер-сюрприз»!

– А откуда я взялась? – серьезно спросила внучка.

– Родилась!

– Как здорово, что я родилась!

В субботу после завтрака они всей семьей поехали в Хофт, небольшой городок на берегу залива. Гуляли по берегу, наблюдали отлив.

Рыбаки выгружали ящики со свежим уловом, ловушки для крабов.

Внучка взяла его за руку, повела в конец пирса. Подошли к самому краю, всматривались, отыскивая признаки жизни в коричневой жиже ила. Громко кричали чайки. Пахло йодом и снулой рыбой. Ничего интересного. Он отпустил руку внучки.

Он упал на спину примерно с высоты двух метров. Мягкая подстилка оказалась, кстати, и хорошо, что был отлив, иначе бы он искупался в ледяной воде: нет худа без добра, как говорится.

Дочь, зять и жена кинулись к краю пирса, протягивали руки, чтобы помочь ему взобраться, но он, увязая, побрел к берегу. С куртки стекала грязь, руки были запачканы.

Они сопровождали его, шли по пирсу. Внучка заплакала.

– Ты живой? – спросила она.

– Жив.

– Дедуля, я тебя люблю!

– И я тебя люблю, – сказал он и тоже хотел заплакать, но сдержался.

– Надо скорее тебе искупаться и постирать вещи.

– Ты в порядке? – спросила жена.

– Ничего особенного, просто упал. Кто-то коварно стукнул меня по затылку и сразу же сделал подсечку. Ноги из-под меня выдернул, да это и несложно было сделать, потому что с рыбы натекла на бетон слизь.

На берегу разглядели его со всех сторон и поехали домой.

Сильнее всех расстроилась внучка, и пока шли к машине, он рассказывал ей, стараясь успокоить.

– Знаешь, у меня ведь есть три прыжка с парашютом, но прежде чем нас допустили к прыжкам, долго учили правильно падать, поэтому я подсознательно сгруппировался и удачно приземлился на спину. Невредимый, потому что грязь – субстанция мягкая. Никогда не знаешь, в какой момент могут пригодиться разные знания, поэтому надо много учиться.

Получилось слегка назидательно, потому что он расстроился от коварной подсечки на пирсе.

В машине постелили на сиденье пакеты, чтобы не запачкать.

Дома он переоделся, пошел в душ, а куртку загрузили в стиральную машину.

Он и внучка надели передники, испекли маффины с изюмом. Потом всей семьей пили чай.

– Я знаю, почему летают самолеты, придуманные человеком, хотя они тяжелее воздуха, а сам не могу летать, но во мне есть постоянное ощущение полета. Особенно сегодня я это почувствовал, когда шлепнулся так коварно, ведь пока не упадешь, не поймешь, что летали так высоко. Должно быть, когда-то давно людей заколдовали за какую-то провинность, они смирились и разучились летать.

Его слушали и запивали чаем нежные маффины.

Вечером он и внучка собрались в парк. Игровой городок был в Малахайде, и они проехали две остановки на пригородном поезде.

По дороге внучка придумала песню и назвала ее «По дороге в Малахайд», и все, что увидели они в окне вагона, оказалось в этой песне.

Там было много детишек разных возрастов, включая взрослых. Они носились между аттракционами, шумели и визжали. Было весело.

Внучка забралась на ограждение игровой площадки, встала в полный рост и, раскинув руки, закричала: «Дедуля, я лечу-у-у!»

Он поймал ее, крепко обнял и крикнул в ответ: «Я, добрый волшебник, расколдовал тебя! Теперь ты сможешь летать, когда захочешь!»

Они уже не расстраивались из-за происшествия на пирсе, благополучно совершили еще несколько полетов, пора было возвращаться домой.

Они забыли про время, и пришлось бежать на поезд, потому что из-за них расписание никто не поменяет.

Они бежали по мосту на противоположный перрон, взявшись за руки, а внизу стоял их поезд, готовый вот-вот тронуться, и он немного расстраивался.

– Думай позитивно! – крикнула ему внучка.

Машинист увидел их, улыбнулся и помахал рукой, давая понять, что он их подождет.

Они заняли места у окна, машинист дал сигнал, и поезд тронулся.

Отдышались.

Он попросил внучку исполнить песню «По дороге в Малахайд», но она забыла третий куплет, потому что не записала слова, и придумала новый, а потом вспомнила, и у песни стало на один куплет больше.

«Я люблю скрипку и гитару, – подумал он, – потому что у души есть струны, а клавиши – у рояля и пианино».

Перед сном он читал книжку про ковер-самолет и не заметил, когда уснула внучка.

Он выключил ночник и тихонько вышел.

Получился дли-и-и-нный-предлинный день.

Поэзия

Андрей Расторгуев

Поэт, переводчик, публицист, член Союза писателей России.

Родился в 1964 году в Магнитогорске. Окончил Уральский государственный университет в Свердловске и Российскую академию государственной службы при Президенте России в Москве. Кандидат исторических наук. Лауреат Государственной премии Республики Коми, премии имени Бажова, Рождественского и ряда других литературных наград. Живет в Екатеринбурге.

«Не своди устало рот…»

 
Не своди устало рот —
губы алы не губи.
Из сиреневых ворот
вылетают голуби.
Под остриженным кустом
своды выгнуты мостом —
ветки переплетены
зелены…
 
 
Там на стороне иной
за сиреневой стеной
семечки для голубей
или небо голубей —
в полный рост не увидать.
Видно, надо приседать,
словно к нижней форточке,
на корточки.
 
 
Видно, надо рисковать,
чтобы тело расковать
или сердце – начали!
Да иначе ли?
 

«Ты любишь гулять под дождем…»

 
Ты любишь гулять под дождем,
а я под дырявою сенью
на суше стоять пригвожден
ликующим ливнем весенним.
 
 
Гремящий летит водопад
на яблони майского сада
как предупреждение: брат,
не переходи водопада.
 
 
Небесной воды не мути,
завесы прозрачной не трогай —
дай девочке этой пройти
ее дождевою дорогой…
 

«Трудоспособностью тела себя не тешь…»

We all live in a yellow submarine…

Beatles

 
Трудоспособностью тела себя не тешь —
здесь и умы к старью, если в ином строю…
Я никому больше не подаю надежд —
только сигналы неслышимые подаю.
Если, не приведи, забарахлит сонар,
можно не уберечься и ниже дна залечь
метра на полтора – полный покой, so nice…
Вот, погляди – уже забарахлила речь.
 
 
По- или доживать на миру – Бог весть:
дорого в городе – можешь пойти в тайгу…
Как там дела на суше – живые есть?
К Джону ли Коннору, маршалу ли Шойгу
из водяной дозваниваться до земной?
От полюсов до жилых еще поясов
вымести напрочь, а после, как новый Ной,
наштамповать лопат из титановых корпусов?..
 
 
Коль под водой – не ной. Береги семью —
кто из детей, быть может, уловит суть…
Я никому надежды не продаю —
так отдаю. Осталось еще чуть-чуть.
 

«Был – имя рек, а станешь – имярек…»

 
Был – имя рек, а станешь – имярек,
в летучий снег войдя летучим пеплом…
Двадцатый год добил двадцатый век —
остались те, кто выжил в двадцать первом.
 
 
Носители ославленных идей,
любители блуждающих огней,
хранители целительного слова,
упертые ценители теней
и облаков небесного улова,
спасатели ветшающих корней —
но и оберегатели живого…
 
 
Пока растет – мы не наперечет,
хоть и по нашей очереди тоже
часы, как счетчик Гейгера, стучат
частицы жизни малые итожа.
 

«Да всякий ли шляхтич из вышедших ныне на торный шлях?..»

 
Да всякий ли шляхтич из вышедших ныне на торный шлях?
Лукавое эхо в Анголу заманит его или в Англию?
Надолго ли наживо выстоят на земляных полях
комментарии наши глубокомысленные к Евангелию?
Не здесь и сейчас, но в иной равнозначный час,
когда отдалится земля обглоданными берегами,
найдется ли тот, кто положит пускай не на музыку нас —
хотя бы на доску, хребет переломанный оберегая?
 
 
Положит, да с перекладиной – крест-накрест или глаголь:
на выбор, мол, рассчитайся на журавель-синица —
пой или насвистывай, гугли или глаголь…
У этой развилки спокойно можно остановиться.
Да всякий себя вопрошает, зачем живем —
от заморозка нутро ни водка не упасет, ни наглость…
Как временные подпорки небу мы ходим или плывем
на ощупь сквозь морока́ на живой человечий голос.
 

«Простором досыта наполнись…»

 
Простором досыта наполнись,
пока наверняка века
перемолачивает поезд
глубинами материка,
где под корнями ходит море,
и орошается земля
на придорожном косогоре
фонтанчиками ковыля,
и, как процеженная ситом
через кедровые тела,
степь, рассеченная Транссибом,
голубовата избела.
 

«В жизни много всякой хрени…»

 
В жизни много всякой хрени,
но случается сюжет:
за окном – разрыв сирени
цветом в яблоневый цвет.
 
 
И сюжета в общем нету —
салютует добела
то ли деду за Победу,
то ли будущему лету
и тому, что дожила.
 
 
И ликующей Отчизне,
и таящейся – Бог весть…
Или просто цельной жизни
на сто лиц – какая есть.
 

Клавдия Шарыгина

Родилась 6 декабря 2004 года в Москве. Учится в 11‑м классе лицея «Покровский квартал». Стихи начала писать в летней историко‑филологической школе.

Времена года
Цикл

январь

 
горы из ваты
ледяные деревья
как бы согреться
 

февраль

 
несу сумки
мне тяжело
и холодно
 

март

 
сталинки вокруг
серый лед
мои друзья
 

апрель

 
грязная москва-река
старый мост
я скучаю
 

май

 
вот и кончается все
вот оно
что дальше
 

июнь

 
сижу на земле
люди вокруг
рисую
 

июль

 
очень голубое небо
иду в майке
купила журнал вокруг света
 

август

 
во мху грузди
звуки аккордеона
гуляю с бабушкой
 

сентябрь

 
туманные многоэтажки
блестит вода
пью кофе
 

октябрь

 
каштановые листья
они говорят я зануда
я за? ну да
 

ноябрь

 
нет больше листьев
готовлю запеканку
добавляю муку
 

декабрь

 
ночь улица перекресток
ловлю снежинки
с днем рождения
 

Иван Удальцов

Родился в 2002 году в Москве. Окончил школу с медалью. В настоящий момент – студент факультета международной журналистики МГИМО МИД России.

Многократный победитель и лауреат всероссийских и международных олимпиад и конкурсов в области филологии. Автор ряда научных и поэтических текстов, публицистических работ, участник всероссийских и международных научных конференций. Член Российской ассоциации преподавателей английской литературы.

Стихотворения

Dixi et animam meam salvavi

«В бессмыслице сгущающихся строк…»

 
В бессмыслице сгущающихся строк
Есть истины до ужаса простые:
Вокруг темно. Бессилие – порок,
И я, как ни печально, – не мессия,
И Бродский, как ни странно, – не пророк.
 
 
И смерти нет. Секстиллион дорог
Ведет вовне, и лишь одна – в Россию.
 

05.06.2018

«В чем тайный смысл достигнутой свободы?..»

 
В чем тайный смысл достигнутой свободы?
Принять решение без страха ошибиться,
Быть знаменосцем, но без воеводы,
Считать за кровь прозрачную водицу.
 
 
Стать частью целого – но только добровольно,
Не знать покоя, не отринув маски,
И верить сча́стливо, что все былые войны
Велись по чьей-то ласковой указке.
 

28.07.2021

«Закат был бледен и неперламутров…»

 
Закат был бледен и неперламутров,
Был ветер свеж,
А я был утомлен.
 
 
Когда б я знал, какой безбрежный сон
Увижу я, какое будет утро,
Двух фонарей зажатое промеж —
 
 
Я б не спешил переходить рубеж
Меж тем, что было, и меж тем, что мудро.
Но кто теперь
простит мне мой мятеж?
 

07.08.2021

«…Я посетил сегодня область ада…»

 
…Я посетил сегодня область ада,
Где поместил всевышний палачей,
Не ведавших во дни свои пощады.
 
 
Он отобрал остроты их мечей,
В Сизифов камень их короны сплавил,
Их скипетры надменные разбил.
 
 
И только славу им Господь оставил,
И только памятью он их благословил —
В обход законов, против наших правил.
 
 
Прославим Господа, который нас любил.
 

10.03.2020

«Россия – это лабиринт…»

 
Россия – это лабиринт,
Система сообщающихся склянок.
Внутри нее всегда огонь горит,
Но свет его почти всегда неярок:
 
 
Его крадут изгибы и углы.
Но нет и нет – а вдруг блеснет бескрайне
И выхватит из вековечной мглы
Узор надежды. Прочее всё – тайны.
 

07.07.2021

«В кашу сливаются смыслы…»

 
В кашу сливаются смыслы.
Постарели мысли, и обвисли
Щеки утомленных палачей.
Мир бескрайний сделался ничей.
 
 
Посмотрю в окно на синеву.
Хорошо свободу дать уму,
Чтоб не бился в призрачные стены:
Все изменчивое вечно неизменно.
 
 
Только тени существуют наяву,
Только правда неизвестна никому.
 

15.05.2018

Проза

Светлана Сачкова

Работала редактором журналов Allure и Glamour, писала для Vogue, «Медузы», «Большого города» и «Афиши Daily». Недавно стала стипендиатом фонда Трумена Напоте. Окончила NewYork University, получив диплом по философии, а позже в Москве получила диплом MBA.

Автор трех опубликованных книг, в том числе романа «Люди и птицы», номинированного на премию «Новая словесность» (2021). В настоящее время обучается на курсе литературного мастерства и работает над своим первым произведением на английском языке.

Кирилл

Когда закончился последний урок и почти все его одноклассники покинули здание школы – так поспешно, будто не хотели находиться внутри и лишней минуты, – Кирилл тоже прошел через металлоискатель и встал на крыльце. Во дворе мельтешили дети в ярких куртках и старались друг друга перекричать; их родители с озабоченными лицами одной рукой забирали у них рюкзаки, а другой что-то писали в телефонах. У одной из мам сорвалась с поводка крошечная собачка и понеслась с оглушительным лаем за каким-то мальчишкой. Мать раздраженно посмотрела ей вслед и начала записывать войс, держа перед собой телефон, как радиопередатчик.

– Ну как ты? – спросил Данила.

Они с Кириллом дружили с первого класса и раньше едва ли не каждую свободную минуту проводили вместе, но в последний год стали видеться редко, потому что Данила все время был занят, так что Кирилл и не знал теперь, друзья они или нет.

– Норм, – ответил Кирилл.

Сегодня он пришел на занятия после перерыва в полтора месяца. Все – и учителя, и одноклассники, и даже повара в столовке – делали вид, что ничего особенного не случилось, что он такой же семиклассник, как и все остальные, что это нормально – взять и пропустить шесть недель без объяснений, а потом вернуться и вновь сесть за парту. Но почему-то даже сидя на последнем ряду, он чувствовал себя в центре внимания, будто невидимое силовое поле притягивало к нему мысли не только математички, которая вдруг забывала, о чем до этого говорила, и бросала на него тревожный взгляд, но и всех остальных тоже. На перемене отличница Рыбакоп, протерев доску, подошла к Кириллу и протянула ему глазированный сырок – с таким видом, будто делала это каждый день. Качок Хомягин похлопал его по плечу, пробубнил, что надо как-нибудь потусить, и по пути к своей парте сбил с подоконника цветочный горшок. Староста Ида Гроу, всегда, вне зависимости от сезона, носившая платок, завязанный в узел надо лбом, как на постере «We Can Do It!», подарила Кириллу тетрадь, когда выяснилось, что свою он забыл дома. В том, как его одноклассники старались вести себя как ни в чем не бывало, было столько напряжения, что к концу шестого урока Кириллу показалось, что он не выдержит.

– Пошли погуляем, – предложил он Даниле.

Тот испуганно выдохнул:

– Я не могу. У меня плавание, потом репетитор по алгебре. Давай завтра?

– Давай.

– Блин, у меня ж завтра хоккей и русский. – Данила виновато захлопал глазами.

– Ладно, не парься, – подбодрил его Кирилл.

В дождь всё вокруг – дома, деревья, автобусы, даже прохожие под зонтами – казалось тяжелым, набрякшим, безрадостным, но что-то все равно было в том, чтобы долго идти по улице, ощущать, как капли стекают за шиворот, и даже не пытаться укрыться.

– Ты правда норм?

– Правда.

– Пиши мне в телеге, если че.

Данила сбежал со ступенек и с огромной скоростью пересек школьный двор, едва не сбив с ног пацана лет десяти и чуть не раздавив собачку.

За эти полтора месяца Кирилл успел свыкнуться с одиночеством. Почти каждое утро он выходил из дома и до самого вечера бродил по городу; мама оставляла ему деньги в прихожей, а когда забывала, он сам брал из ее кошелька столько, чтобы хватило на пару бургеров с колой и еще на какую-нибудь мелочовку. Он успел вдоль и поперек обойти Ботсад, ВДНХ, парк Горького и Нескучный, излазил весь Китай-город, Пушкинскую, Чистые и Патрики, исследовал даже отдаленные районы вроде Беговой. Он в подробностях изучил, как его родной город ведет себя в разную погоду. В дождь всё вокруг – дома, деревья, автобусы, даже прохожие под зонтами – казалось тяжелым, набрякшим, безрадостным, но что-то все равно было в том, чтобы долго идти по улице, ощущать, как капли стекают за шиворот, и даже не пытаться укрыться. При сильном ветре всё, наоборот, казалось легким, невесомым, словно могло в любой момент сняться с места и улететь. Кирилл видел однажды, как ветер поднял пустую детскую коляску и через несколько метров бросил, будто передумал. На ярком солнце городской пейзаж выглядел не совсем настоящим, слишком праздничным и потому вызывающим подозрение, так что Кирилл предпочитал фоновую погоду – обычную, никакую.

Сейчас, после нескольких часов, проведенных в школе, он с непривычки испытывал что-то вроде сенсорной перегрузки. Ему хотелось отыскать место, где можно побыть в относительной тишине, и он решил догулять до Екатерининского парка. Людей на улицах было много – возможно, из-за того, что пришла настоящая весна, – и многие из них улыбались – наверное, по той же причине. Кириллу казалось, что сам он разучился улыбаться: углы его рта опустились вниз и застряли, как если бы кожу прибили степлером. Идя по Новослободской и взглядывая на свое отражение в витринах, он пробовал поднять их вверх хотя бы до нейтрального положения, но ничего не выходило.

В парке он наконец нашел то, что в мегаполисе считается тишиной. Опустившись на скамейку у пруда, Кирилл стал смотреть на бликующую поверхность воды и деревья в новой нежной листве, а затем поднял голову и увидел небо такого невероятного цвета, что тут же заозирался по сторонам. Все вокруг, казалось ему, должны были бросить свои дела и застыть, глядя вверх. Но молодые матери продолжали толкать коляски, пенсионеры крутили бедрами, разминая суставы, а собачники кидали своим питомцам мячи и палки.

Кирилл снова перевел взгляд наверх. Там, на огромной высоте, появился самолет – маленький, четкий, гладкий – как значок, приколотый к сиренево-синему исполинскому полотну.

Вскоре на соседнюю скамейку сели две молодые женщины; одна из них была в мини-юбке и сапогах выше колен, а у другой волосы были убраны в пучок и повязаны лентой. Они пили кофе из бумажных стаканчиков и обсуждали свою знакомую, которая хорошо зарабатывала, занимаясь логистикой. Кирилл не знал, что это значит, и постарался от них абстрагироваться. Однако разговор сделал неожиданный поворот – речь зашла о том, как кто-то из них повстречал эксгибициониста, – и Кирилл почти против своей воли начал прислушиваться. Ровно в этот момент к женщинам подкатился потрепанной наружности мужичок и безо всякого предисловия объявил:

– Вы сидите в комнате без окон. За дверью – лев, медведь и верблюд. У вас пистолет с одной пулей. Ваши действия?

Пару секунд они смотрели на него ничего не выражающими взглядами, а затем та, что с пучком, отчетливо произнесла:

– Пошел в жопу.

Мужичок опешил, а Кирилл, воспользовавшись паузой, покинул свое место. Интуиция подсказала ему, что, придя в себя, потертый субъект возьмется за него. Он уже научился вычислять подобных персонажей, которые слонялись по городу и привязывались к людям. Конечной их целью было, как правило, попросить денег, но иногда они ничего не просили – просто вываливали на слушателя истории про свою не сложившуюся жизнь, длинные, запутанные, с непременным злодеем, который был во всем виноват. Лишь однажды Кириллу встретился человек, который считал удары судьбы делом случая. Перечисляя свои разнообразные неудачи, он добродушно посмеивался и говорил, изумляясь:

– Ну ты прикинь, как не подфартило? И так каждый раз!

Эти люди-липучки, как правило, были мужчинами, но иной раз среди них попадались и женщины. Пару недель назад Кирилл забрел на пустую детскую площадку и стал потихоньку раскачиваться на качелях, как вдруг на соседнее сиденье плюхнулась особа средних лет – так, что вся слабая конструкция зашаталась и Кирилл едва не упал носом в песок, – и спросила:

– А я ведь еще ничего? Скажи, а?

Губы ее были точно такого же цвета, как и лицо, отчего казалось, что губ у нее нет. Дама пригладила волосы, торчавшие на макушке сначала вертикально, а затем вбок, буквой Г, и пустилась в рассказ о своем неудавшемся браке.

После разговоров с такими людьми Кирилл чувствовал себя настолько измотанным, будто его заставили не слушать, а заниматься тяжелой физической работой. Он подозревал, что им было все равно, кому исповедоваться. Возможно, они даже не слышали сами себя, поскольку иногда рассказывали одно и то же по кругу, несколько раз. Многие из них рассудительным тоном говорили совершенно безумные вещи, и он научился их избегать.

Уйдя подальше от мужика и его загадки про пистолет, Кирилл собирался сесть в другом месте и дальше смотреть на воду и небо, но ощутил, что его беспокоит какая-то мысленная заноза. Не та, с которой он просыпался и засыпал, а новая, которая благодаря своей новизне свербила практически так же.

Вскоре он понял, к чему она относилась. На перемене перед последним уроком классная вызвала его к себе в кабинет и сообщила, что до конца учебного года осталось всего три недели и что у седьмого класса будут два важных теста. Их называют контрольными, но это все равно что экзамены: все будет очень серьезно, с представителями комитета по образованию и отбиранием мобильных телефонов на входе.

– С русским у тебя еще ничего, а с алгеброй, – классная посмотрела на него, выразительно подняв брови. – Кирюша, мы понимаем, как тебе сейчас тяжело, но нужно постараться. Если хочешь, я буду оставаться после уроков и заниматься с тобой русским, а Вера Александровна, я уверена, согласится подтянуть с тобой алгебру.

От «Кирюши» его передернуло, как и от жалостливого тона классной.

– Нет-нет, спасибо. Я сам подготовлюсь, – ответил он и хотел сбежать.

– Точно? – Классная ухватила его за рукав.

– Точно.

Чуть раньше, на алгебре, переписывая в тетрадь примеры с доски, Кирилл ужасался тому, что совсем не понимает написанного. У него и до этого были сложные отношения с иксами и игреками: часто он не видел в них ничего, кроме бессмысленных закорючек, как бы напряженно ни вглядывался, но иногда сквозь петельки и хвосты все же проступало обозначаемое, и тогда он довольно легко приходил к правильному ответу. Сегодня все до единого символы, включая знак равенства, остались для Кирилла непроницаемыми, и он как будто копировал на бумагу слова из незнакомого языка.

По этой причине ему следовало идти домой и усиленно готовиться к тестам. Осенью, когда алгебра и геометрия только начались, с ним занимался отчим Андрей, но так как теперь его не было в живых, надеяться Кирилл мог только на себя. Он развернулся и поплелся в сторону дома, нарочно двигаясь медленно и разглядывая каждого, кто попадался ему на пути.

У фонарного столба старичок с жидкой бородкой вытряхивал на тротуар из мешка ржавые железяки, и постепенно его лицо приобретало все более удивленное выражение, как будто он ожидал, что оттуда посыплются ценные вещи – бриллиантовые колье, новые айфоны и пачки денег, – но его ожидания были обмануты. Крепкий мужик, идущий бодрым пружинистым шагом, наскочил вдруг на картонного человека, рекламировавшего салон связи, повалил его наземь и отпинал ногами, а затем так же внезапно бросил и отправился дальше по своим делам. Из салона вышли испуганные парень и девушка с беджиками на белых рубашках, взяли картонного человека под руки и быстро, как санитары на фронте, втащили его внутрь.

В последнее время ему стало казаться, что он провалился в какую-то прореху в пространстве и начал существовать отдельно не только от своих одноклассников, но и вообще от всех людей на Земле и даже неодушевленных предметов. И что с каждым днем он потихоньку истончается и исчезает, так что совсем скоро через него, как сквозь неосязаемую субстанцию, начнут проскакивать дети на самокатах и их собаки, старушки – прокатывать свои сумки-тележки, машины будут проноситься насквозь со свистом, и сам он перестанет себя видеть и чувствовать.

Часто прохожие говорили по громкой связи, стараясь перекричать тех, чей голос слышался из динамика. Всякий раз Кирилла подмывало спросить, в чем прикол – идти и орать на всю улицу, чтобы все были в курсе вашей беседы про то, где Марик берет стройматериалы и какая Юлька дебилка. Иногда люди во всеуслышание говорили такие вещи, которые, казалось Кириллу, можно произносить только наедине с самыми близкими или даже ни с кем. Вот и сейчас женщина средних лет встала у него на пути и крикнула в телефон, который держала перед собой:

– И что, что мне теперь делать? Веревку на шею – и все?!

При этом она посмотрела на Кирилла в упор – так, будто это он довел ее до отчаяния. От неожиданности он тоже встал, но она пошла дальше и сказала уже спокойно:

– Нет, я еще поборюсь, конечно.

Открыв дверь, Кирилл обнаружил, что квартира пуста: по всей видимости, мама решила отработать полный день. После внезапной смерти Андрея она перестала ходить в офис и целые дни проводила, не вставая с кровати: либо смотрела в одну точку на потолке, либо лежала с закрытыми глазами, хотя Кирилл знал, что она не спит. Отчего-то это было невыносимо, и он начал с самого утра уходить из дома. Возвращаясь, он находил ее там же, на кровати, как будто за целый день она даже не шелохнулась. Мама не спрашивала его, куда он уходит, и не упоминала о школе. Казалось, она забыла, что существует такое понятие – школа. Но о работе ей забыть не давали, постоянно звонили и просили вернуться. И вот вчера вечером она вошла к нему комнату и сказала:

– Завтра я выхожу в офис.

Кирилл сначала испугался:

– А ты… сможешь?

– Не знаю. Но кто-то ведь должен зарабатывать деньги. Надо на что-то жить.

На лице ее было удивленное выражение, словно ей казалось нелепым, что бывают на свете такие странные штуки, как деньги, и что они нужны для того, чтобы жить. И что вообще надо жить.

Она помолчала, глядя в стену за спиной у Кирилла, а затем вдруг сказала глухо, будто из-под подушки:

– Знаешь, чего мне хочется? Заснуть прямо сейчас и проснуться через год, когда все пройдет.

Он вздохнул.

– Ничего не получится. Когда ты проснешься, будет все то же самое. Ты просто отложишь все это на год.

Раз мама собралась на работу, решил Кирилл, он тоже пойдет в школу. Во-первых, так будет справедливо. А во-вторых, в последнее время ему стало казаться, что он провалился в какую-то прореху в пространстве и начал существовать отдельно не только от своих одноклассников, но и вообще от всех людей на Земле и даже неодушевленных предметов. И что с каждым днем он потихоньку истончается и исчезает, так что совсем скоро через него, как сквозь неосязаемую субстанцию, начнут проскакивать дети на самокатах и их собаки, старушки – прокатывать свои сумки-тележки, машины будут проноситься насквозь со свистом, и сам он перестанет себя видеть и чувствовать.

Единственным человеком, с которым он мог бы об этом поговорить, был Андрей. Кирилл представил его лицо с длинноватым носом, в верхней части которого просматривались массивные хрящи, и внимательный взгляд, с которым отчим задавал бы ему уточняющие вопросы. Он бы очень заинтересовался тем, что творилось с Кириллом, как интересовался всем, что не вполне поддается обычному восприятию и существует на стыке с непознанным или даже непознаваемым, от чего мама всегда отмахивалась и говорила, что это фантазии и к реальной жизни отношения не имеет. Однако с Андреем больше ничего нельзя было обсудить, поэтому Кирилл отправился в школу.

Теперь ему стало понятно, что это было не лучшей идеей. Он бросил рюкзак в прихожей и побродил по квартире. Вещи были раскиданы; пыль ровным слоем покрывала все видимые поверхности. Кирилл отыскал тряпку и начал протирать мебель, осознавая при этом, что на самом деле пытается оттянуть неизбежный момент встречи с алгеброй. Затем он распихал по шкафам все, что мог, и заглянул на кухню в поисках еды. В холодильнике обнаружилась лишь пачка пельменей, от которых его теперь воротило. Это было удивительно, так как раньше он думал, что может их есть бесконечно.

Ему все-таки пришлось взять тетрадь и учебник и сесть за письменный стол. Однако и за столом погрузиться в алгебру оказалось нелегко. Сначала Кирилл долго глядел за окно. По улице колонной двигались мотоциклы, блестя частями выпуклых панцирей, как жуки. Рабочие рыли траншею, через каждые несколько взмахов лопатой делая перекур. Из супермаркета выходили люди, груженные пакетами, и Кирилл пытался представить, что каждый из них купил. Затем он сообразил задернуть штору, чтобы не отвлекаться, и включил настольную лампу. По его мысли, ее мягкий свет должен был помочь ему сосредоточиться. Но тут внимание его привлекла стопка листов с пометками красной ручкой, которую он сразу же опознал.

Последние несколько месяцев перед смертью Андрей переводил американского философа Питера Унгера и писал про него статью. Периодически он обсуждал с Кириллом теории Унгера и свои соображения по поводу них, так как это помогало ему точнее формулировать идеи. Кирилл потянул к себе лежащую сверху страницу и принялся читать. Поначалу текст показался ему непролазным: предложения длиной чуть ли не в треть страницы были устроены так, что слова, понятные каждое по отдельности, оказавшись вместе, превращались в бессмыслицу. Однако постепенно он втянулся и начал проникать в смысл написанного, а оторвался, только когда мама хлопнула входной дверью.

Он вышел ее встречать.

– Привет. Как прошел день?

Мама сняла туфли.

– Не знаю. Как-то прошел.

Едва слышно застонав, она растерла пальцами виски. Затем подняла глаза на Кирилла и напрягла лоб, словно припоминая, что ей нужно сказать.

– А… у тебя как прошел день?

– Супер. Отлично.

– Ты стал совсем взрослым. – Мама попыталась улыбнуться, и Кирилл увидел, что углы ее рта тоже как будто приклеили.

Так как она пришла без пакетов, он осторожно спросил:

– Мам, это… А что на ужин? Может, пиццу закажем?

– Конечно. Закажи, какую хочешь.