Kitabı oku: «Точка бытия. Рассказы, повести, притчи, стихи», sayfa 4

Самостоятельность. Притча

Жили-были два брата. Один был высокий, красивый, умный, а другой – невзрачный, кривоногий и дурак. Вырастили их в одной избе, но красивый спал в комнате окном на восток, где утром солнышко всходило, а кривоногий – окном на запад, где оно вечером заснуть не давало. От этого и судьба их приключилась разной.

Умный и красивый, как вырос, поскорее от родителей съехал, помчался в дальние края счастья искать, на свою-то красоту да удаль. Поскольку был он высокий, издалека его было видать, и заморская принцесса сразу на него глаз положила. Взяла во дворец. Стал он ее главным менеджером, мужем, папой и мамой. Короче, заправляет всем богатством и в ус себе не дует, нет бы вспомнить о родителях престарелых и кривоногом брате – дураке. От такого родства он открестился, сам-то из дворян оказался, да еще и тайный масон. Высоко взлетел! Одно слово – умище.

А братец часто о нем вспоминал, о красивом-то. Даже волновался за него: не сгинул ли тот в чужих краях. Так и жил он в комнате с окном на запад, и ни одна невеста не ластилась к нему, кривоногому да нищему. Состарился возле немощных родителей, сам одряхлел, душой измаялся. И на кой, думает, я такой народился. Надо было убить меня поленом, маленького, или дать мне в речке залиться, в лесу меня потерять.

Не мил кривоногий сын родителям. Нету проку от него никакого, одно огорчение. Почему на свет Божий его пустили, зачем? От него и брат старший сбежал, любимец. И доставались кривоногому в детстве подзатыльники, в старости – щипки и попреки. Да прощал, сердце-то жалостливое, привязчивое. Больше ведь за стариками ухаживать некому.

Так и померли родители, не узнав судьбы своих детей. Может, им слаще помирать было бы, знай они про собственного масона и дворянина. Неказистый сын тоже помер, не узнав о брате своем, принце. Принц жив и сейчас. Не помнит о родине и родне своей, и не хочет вспоминать. В этом весь ум – не расстраиваться. А главное, вовремя от родителей удалиться, самостоятельным стать.

Страсти пенсионные. Притча

Начал один старик умирать. Да он давно собирался, как только на пенсию вышел, но вот застрял на этом свете. То крышу надо починить, то забор поправить, то белые тапочки присмотреть китайские, подешевле. А честно сказать, не успел он жизнью насладиться, перед смертью-то. В детстве зубрил-учился, всю жизнь трудился-горбатился, несладко ел и несолоно хлебал. Бывали и тихие радости, например, щуку неводом поймает, или жена пива с получки купит. Да померла подруга верная, остался мужик один-одинешенек.

Вот приуготовился он, порядок в избе навел, костюм собрал, записку соседу через забор бросил – утром обнаружит, траву косивши. И найдет на столе у старика денежку, достаточную для похорон. А памятник ему не нужен, сойдет и крест деревянный. Избу потом сосед на дрова разберет, вот ему и вознаграждение.

Лег Степан под образа, в баньке помывшись, и глаза зажмурил. Крикнул:

– Господи, забери меня, я устал!!!

И отключился.

Умер и стоит перед господом, старцем седым и строгим. Ждет последнего допроса.

– Говори, Степан, почему решил преставиться.

– А на что, господи, я нужен? Кому я мил на белом свете? Какая задача у меня? И в чем радость существования? Забери, пожалуйста.

– Ну, грех тебе на существование жаловаться. Я же тебе пенсию добавил. Неужто мало тебе для развлечений и удовольствий земных?

– Господи, прости, спасибо за добавленные в прошлом годе сто рублей… Да насчет удовольствий – шутишь ты, надо мной насмехаешься. Цен ты нынешних не знаешь. Пенсия 17 тыщ, из них дрова-газ-свет 6 тыщ, на 11 тыщ надо 30 дней жить, тратя по 350 рублей в день. А это банка рыбных консервов, буханка хлеба, чай, сахар и спички. Так надо же и лекарства покупать – весь организм скрипит. Не жизнь это, а крепостной строй.

– А как же другие живут?

– Другие тоже помирать собираются. А кто хорошо живет, тот наоборот, двести лет хочет небо коптить. Так у них доходы-то ого-го! Все тебя благодарят. За что вот ты Петьку-кровопийца вознаграждаешь? Открыл на деревне лавку, уже дворец отгрохал, по заграницам дети отдыхают… Так ведь ты знаешь, кого он в девяностые угробил, чтоб лавку-то открыть… Эх, Боже, не видишь ты или не хочешь видеть… Нету у тебя никакой социальной справедливости!

Вздохнул господь, и Степаныч охнул: роптать вздумал, бунтовщик несчастный!

Но не крикнул на него Бог, не осерчал. Говорит так жалобно:

– Да ведь, Степушка, есть три праведника, которые вечно шлют мне посылы, наказы и просьбы свои депутатские. Ставят они мне гигантские свечи, благодарят, что в народе небывалое единение произошло, никто не хочет эту власть менять, а молит, чтобы пожизненно! Сейчас вот решаю с ними вопрос, чтобы не глумили народу головы выборами. Раз нищий с миллионером побратался, единение произошло, то о чем же еще и мечтать?

А ты меня огорчил. Выходит, не любишь ты брата своего богатого, не хочешь поголодать ради его процветания. Обманули, сц..ки, с единением…

И видит Степан – господь плачет безутешно.

Тут он и проснулся, в своей избе под образами. И думает: хрен тебе, сосед, моя избушка, как помирать буду – спалю. И сам сгорю. Перед этим – напьюсь. Вот она, и радость бытия!

Вскочил и пошел за пенсией на почту. Глядь – три рубля добавил господь. Видать, больше у него нету, на бедных-то.

Бодрое такси. Зарисовка

– А вы куда едете? Садитесь, одно место свободно.

Крепкий на вид мужчина средних лет приоткрыл заднюю дверцу нестарой иномарки.

– Мне в деревню Васильки… сколько возьмете?

– Четыреста.

– Ой, нет, тогда не поеду, автобус буду ждать.

Пожилая женщина с небольшим баулом попятилась, осматриваясь по сторонам. На привокзальной площади к поезду собралось еще с десяток машин, а «водилы», как их называют, стояли кучкой и что-то обсуждали, посмеиваясь. Поезд приходил два раза в сутки, и все ночью. Ночные мужики были на удивление бодрые.

– А за сколько ж вы хотите? Туда пятнадцать километров, это четыреста рублей.

– А позавчера было триста.

– Не может быть. Ну, давайте хоть триста пятьдесят!

Женщина вздохнула и решилась. Автобус ждать было ей не по самочувствию. На заднем сиденье разместилась молодка с ребенком на руках, на переднем старичок. Поехали по городу. Хорошо, направление было как раз на Васильки, только в одном месте пришлось заехать во дворы – высадить старичка. Старичок отдал сотню, молодка сошла возле храма, и с нее водитель запросил сто пятьдесят. Наверное, за ребенка. Наконец, выехали за город, и понеслись по сторонам сумеречные заснеженные перелески.

– А все-таки до Васильков цена четыреста рублей, – заговорил таксист. Хотя он может быть и не таксист, а «таксующий», то есть подрабатывающий извозом. И видать, неплохо подрабатывает. – Вы поймите, нет теперь такой цены – триста до Васильков. Может, когда-то и была…

– Наверное, сдерет четыреста, несмотря на уговор, – обеспокоилась пассажирка. А у нее может не быть без сдачи.

– Ну вот, – вздохнула она. – Да не поехала бы я с вами, если б силы были ждать автобус…

Женщина пыталась более для себя оправдаться, почему не стала ждать автобус.

– Что ж вы в дорогу пускаетесь, раз болеете?

– А ехать надо. Там у сына нога сломана, тут мать старая больная. Так и мотаюсь. Цены растут, а пенсию-то нам не прибавляют…

Водитель молчал, не поддакнул. Кто знает, о чем он думал. Старуха могла насочинять с три короба, чтобы платить поменьше… Он не убавит цену. Жаль, пятьдесят рублей сторговала.

– Какой дом у вас?

– Старый… самый разваленный…

Вот и приехали. Нашла триста бумажками и еще пятьдесят мелочью. Водитель вздохнул:

– Нельзя так жить, бабуля. Ну что вот вы всю дорогу ноете? И нога сломана, и дом развалюха.. Бодрее надо на жизнь смотреть! Жизнь дается один раз!

И кивнув на прощанье, таксист газанул от дома.

Жизнь дается один раз, каждому свое, пятьдесят рублей на дороге не валяются… Такие мысли вертелись в голове бабки, которую состарили заботы раньше времени. Ладно, вот она и дома. Все хорошо…

Неудачная фамилия. Притча

Жил-был Иван Иванович, простой и скромный обыватель нашей необъятной страны. Но угораздило его иметь фамилию странную: Догадливый. Откуда она повелась, Иван Иванович точно не знал. Дед говорил, что дали такую еще при царе: предок был или догадливый ратник, или смышленый слуга у барина. Наверное, деды гордились такой фамилией. Ивану она неудобств не причиняла, до поры до времени. Наоборот, в школе учителя знай похваливали его за толковость.

Но вот настали времена, когда фамилия стала звучать подозрительно. Где бы ни объявлял свою фамилию ее владелец – на приеме у врача, при проверке водительских прав, при поиске в списке избирателей – на него косились или хмуро, или с ухмылкой. А то и ставили под сомнение сообразительность Ивана Ивановича.

И вот надвинулись такие перемены в жизни, при которых фамилия его стала просто недопустимой. Какой-такой Догадливый?

О чем он догадывается? Кому еще сообщил о своих догадках?

Можно ли позволить, чтобы в нашем обществе существовали Догадливые? От них ведь раскол и ересь!

Вызвали как-то И.И.Догадливого куда надо и предложили сменить фамилию. На выбор: Недогадливый, Дураков, Лохов, Лоховецкий, Простофилин. Ни одна их этих фамилий Ивану Ивановичу не понравилась. И стал он просто Бесфамильный. А вскоре и вообще вместо фамилии получил номер. Его утешили, что он везде будет учтен, и его ни с кем не спутают. Мало ли всяких Догадливых-Бесфамильных, а номер – он уникальный!

Вздохнул Иван Иванович: жаль было с семейной фамилией расставаться, а что поделаешь? Думает: да хоть горшком называйте, только в печку не ставьте. Номер вдруг еще и в лотерею выиграет? Говорю же, Иван Иванович был простой и скромный обыватель, и налоги всегда вовремя платил. Такого в печку никогда не засунут! Без весомых оснований!

Вот какая история получается, с фамилией-то. К этому все идет. Хотите – верьте, хотите – нет.

Музыкант. Рассказ

Решила Тимофеевна тряхнуть стариной. Прокатиться в зимний день на электричке. Давно не была у подруги своей задушевной, только созванивались изредка. А в молодые годы часто ездила Тимофеевна к ней – до того уютно было и у подруги дома, и в маленьком поселке. До которого и езды всего час.

Замоталась Тимофеевна. То к родителям старым едет, то к сыну, то к брату. И все в разных городах живут, на поезде надо добираться. Путешествовать Тимофеевна была привычна…

А вот электричками, грязными и прокуренными, шумными, стала она брезговать. Как раньше в них ездила? Самая старая, грязная, с вечными лужами на полу зимой, разводами и пятнами летом, с заплеванными тамбурами, шла как раз через поселок Дурновку. Поселок был чистый, а вот с названием ему не повезло. В старину еще дали такое.

Тимофеевна выбрала день и поехала. Правда, был уже вечер. И в вагоне электрички, куда она еле забралась с низкой платформы, уже горел свет. Народу было мало, и пенсионерка приткнулась к окну на самой последней лавке, двухместной. Чтобы никто не подсел к ней. В вагоне было не очень и грязно. Да и вагон был новый. Скамейка деревянная, чистая, однако на спинке уже криво нацарапано слово. «Козел», – прочитала Тимофеевна и усмехнулась. Она села на чужое место.

Электричка тронулась, и поплыли перед полузакрытыми глазами Тимофеевны старые картины. Как она едет с голодным ребенком в трудные годы к подруге, чтобы подкормиться и выплакать печаль свою. Как по вагону нескончаемой чередой идут офени – мужики и бабы с огромными сумками, начинают от порога голосить, выкрикивать свою рекламу… а потом трясут перед каждым носом своими заколками, носовыми платочками, дешевыми носками – народ их охотно берет – и несгораемыми батарейками…

Тимофеевна никогда не покупала ничего у них. Не любила она покупать барахло всякое, ни на развалах уличных, ни в вагонах электричек. Да и денег у нее всегда с собой было в обрез. В кармане куртки обычно лежал билет, да монетка, пять рублей или десять. И конфетка. Монетка была приготовлена для одного человека, а конфетка – для сына, если загрустит. Но сын не грустил, а весело глазел в окно. Он обожал железную дорогу, да еще поездки к доброй своей крестной.

Подруга Тимофеевны всегда была очень добрый человек. Поэтому ее любили в поселке все, а особенно собаки и кошки. Она обожала живность, но счастье поселиться у нее выпадало только беднягам и заморышам. Кошкам на трех лапах или одноглазым собачкам. Все они сначала были ободранные и блохастые, а в двухкомнатном пансионате подруги становились пушистыми, толстыми, ленивыми и важными – что попало уже не ели, а требовали еды в красивых упаковках, на которую их хозяйка и тратила половину своей небольшой пенсии.

Тимофеевна вздрогнула и открыла глаза: прямо у нее над ухом заорало радио. Мужской голос забормотал какие-то слова, и она не сразу поняла, что это песня. Слова перемежались перебором гитарных струн, и краем глаза Тимофеевна увидела стоящего сбоку от нее в проходе мужчину с гитарой. Ах, это он поет.

– Скажи мне, милая: прощай…

Я так устал тебя любить…

Тимофеевна поневоле слушала, отвернувшись к окну. Сейчас у нее нет в кармане монет, а в сумку за кошельком она не полезет. И продуктами, которые взяла в гостинец, не поделится. Почему-то не жалко ей певца. Это не девяностые…

Мужик закончил стонать и пошел вперед по вагону, таща гитару и сумку. Тимофеевна разглядела его: немолодой, тощий, на ушах наушники, перед ртом прикреплен микрофон. Нелепее всего оказалось то, что поверх его пальтушки был натянут костюм Санта Клауса. Ах, да, ведь середина января… Никто ничего не дал Санта Клаусу, и он пошел в другой вагон.

Тимофеевна с облегчением закрыла глаза. Раньше она тоже не давала бродячим музыкантам денег. Ну, иногда только. У нее был постоянный любимый исполнитель. Он, высокий парень лет двадцати, с каким-то детским не по возрасту взглядом и робкой полуулыбкой, возникал в дверном проеме вагона с огромным футляром. Ставил его на грязный пол и бережно вынимал аккордеон. С первого взгляда на парня было ясно, что парень немножко дурачок. Ну, из вспомогательной школы. Какой от него можно было ждать музыки?

И вдруг… громко зазвучали стройные аккорды, полилась знакомая мелодия, да как бодро, уверенно! «Три танкиста». Парень не пел, он только играл, и его худые костлявые пальцы словно летали вверх-вниз. Как чудесен был новенький красавец-аккордеон с черно-белыми клавишами! Новенький, или очень-очень береженый. Да и парень раскраснелся и словно похорошел. Никакой он не дурачок, со стыдом подумала ошарашенная Тимофеевна, и сразу полезла в кошелек. Тогда все дали парню какую-нибудь денежку, а один старик попросил – еще раз «Три танкиста»! А потом встал и обнял парня, пошел с ним в тамбур, и там они постояли, поговорили о чем-то. Дед вернулся взволнованный, и Тимофеевна ликовала и за него, и за чудо-музыканта.

И сколько ни ездила она потом к подруге, а парень этот был всегда. И всегда он начинал с «Трех танкистов», а потом играл вальсы, и даже что-то красивое, незнакомое… И всегда ему сколько-нибудь подавали. Тимофеевна обязательно. Она уже ждала его, знала, когда примерно он войдет, и знала, что выйдет он на полустанке, не доезжая до поселка километров десять. Она никогда не видела его пьяным, или даже кушающим что-нибудь. А ведь по вагону проносили и пиво, и пирожки, и мороженое…

Однажды парень прошел по вагону и не играл. Футляр был с ним, но парень был странный, он словно бежал от кого-то. Не от контролеров – те никогда не гнали его. От кого-то другого. Когда он обернулся, открывая дверь в тамбур, Тимофеевна увидела, что куртка его разорвана на груди, там, где был карман, а на лице есть кровь. А ведь денежки он всегда кладет в карман на груди, ахнула Тимофеевна. Отняли! И было больно ей так, словно это ее ударили кулаком в лицо.

Потом однажды, через год или два, когда она снова поехала к подруге в гости, парень опять вошел в вагон. Он был словно крепче, шире в плечах, увереннее в себе. Футляр несла девочка лет десяти, а он играл. Когда поравнялся с Тимофеевной, та протянула ему бумажную купюру, небольшую, и сказала:

– Здравствуй! Рада тебя видеть! Это кто с тобой?

Парень словно не узнавал ее и растерялся. Мало ли таких теток, подумала Тимофеевна, он разве всех помнит пассажиров? И полезла в карман за конфеткой. Которую по привычке всегда брала в дорогу, хоть ехала одна. Музыкант вдруг снял ремень аккордеона с плеча и сел напротив нее, словно решил наконец отдохнуть и больше не работать. Ведь ему скоро выходить, подумала с сожалением Тимофеевна. Хотелось наконец узнать о нем побольше. Она не собиралась расспрашивать, кто его тогда обидел. И часто ли обижают.

– Се-естра, – с заиканием произнес парень. Которому теперь было уже лет тридцать. Снова Тимофеевна поняла, что парень особенный. Может, и не из вспомогательной школы… но что-то такое в нем было, невзрослое. Он словно оставался ребенком.

– Я тебя уже много лет знаю, – продолжила Тимофеевна, вынула конфетку и передала парню, а он сразу – девочке. – Как ты живешь?

– Все хорошо, спа-асибо вам… Работаю во-от…

И парень встал, уложил аккордеон, ничуть не постаревший, в футляр, взял девочку за руку и повел ее к выходу. Он забыл попрощаться. Когда электричка тронулась и Тимофеевна увидела в мутное окно стоящих на узкой платформе мужичка и его сестренку, она не удержалась и мелким крестиком перекрестила их. Никто не видит. А то ведь недавно поезд сбил двух глухонемых… тоже торговали в вагонах, возвращались вечером домой, в поселок… ужасная судьба! Играй, музыкант, расти сестренку, стояло у нее в голове. Жизнь продолжалась, надо было выстоять.

…И в этот раз она ждала своего знакомца, музыканта. Появится ли? Сильно ли постарел? И – о, чудо, он вошел! Все такой же! Ему уже сорок, подумала с волнением Тимофеевна. Неужели нет другого заработка? Она полезла в сумку за денежкой. Протянула ему, когда он поравнялся с ней. Он мельком глянул на нее, на секунду замер. Кивнул ей. И пошел дальше.

– Как твоя сестра? – вдруг неожиданно для себя крикнула ему вдогонку Тимофеевна. Он остановился, оглянулся и крикнул ей:

– Вы-ы-шла замуж!

И довольная улыбка появилась на его лице.

Хорошая выдалась поездка, думала Тимофеевна, возвращаясь назавтра от подруги той же электричкой. Слава Богу, все живы.

Притча о холодном сердце

Жила-была одна женщина. Очень красивая, видная, статная. И умом Бог не обидел, и здоровья дал. Но не было ей счастья в любви. А всем со стороны казалось, что было ей это счастье: замуж она рано вышла, и мужик попался деловой, да еще и симпатичный. В дом достаток тащил, жену на руках носил.

Но счастье ей нужно было какое-то другое, неизведанное. Прожила двадцать лет с мужем, дочь вырастила, и вдруг развелась. Надоел, говорит, рыжий-конопатый, хочу красавца чернявого.

Встретила я эту бабу через десять лет.

– Ну, – спрашиваю, – попался чернявый?

– Да где их, хороших, найдешь? – вздыхает.

– Молодая ты еще, красивая, желаю тебе встретить свою любовь.

– Да вот и я думаю – ремонт в квартире надо делать, как без мужика…

Так выбирать надо: или ремонт, или любовь.

Глупые выбирают сердцем, а умные – мозгами. Только бывает, что счастья ни тем, ни другим от этого нету.

Страсти бытовые

Хочешь потерять друга? Тогда вот что:

1) спроси денег взаймы;

2) или спроси, нравится ли ему твоя жена;

3) или спроси, как он проголосовал на выборах.

Вася Пупкин так и сделал, причем все сразу спросил. Теперь у него нет друга – Леши Крымского. Это он поведал Наде, своей жене.

– Вот сучий хвост! Пожалел пять штук, жмот. Нету, мол, сейчас. В глаза не смотрит! А я его пивом угощал…

– Дурак, Вася, спроси с него за пиво.

– Сама дура, как я спрошу теперь?

– Ах, дура??? А кто у нас без работы второй месяц болтается? Умник!

И Надя громыхнула кастрюлями.

– Ну давай, попрекай теперь, что меня даром кормишь! Где твои-то мозги были? Выходи, мол, поскорее с больничного, премия уплывает!

– Да уж, с фингалом не надо было выходить… Сам виноват, зачем подрался с тещей! Маманя теперь не даст ни копейки с пенсии. Сказала, чтоб ты сдох.

– Сволочь какая… этот начальник.

Надя подозрительно взглянула в сторону валяющегося на диване мужа, с утра в трусах и майке, и перешла к мытью тарелок.

– А мне он нравится. Всегда в костюме.

– А ты ему не нравишься, хоть и в костюме.

– Чем это я не нравлюсь? – вспыхнула Надя и завернула кран, чтоб лучше слышать.

– А ничем не нравишься. Он так и сказал: ничего в ней нет, кроме фигуры.

Надя порозовела и снова включила воду. Вася, подумав, добавил, чтоб Надя не воспарила:

– А Леша сказал: и фигура так себе, толста. Раскормил, говорит, ты ее, Пупкин.

– Это он так сказал??? при всех? при Дим Димыче?

– Да, – довольно крякнул Вася, – при всех.

– И ты, конечно, смолчал!

Вася немного растерялся.

– Ну, не смолчал, но взял паузу. Потом говорю: откуда, мол, ты знаешь, какая у моей жены фигура? это она в юбке толстая!

– Ну? и он что?

– А говорит, видел я ее без юбки. Все равно толстая.

Надя побледнела.

– Где это он меня видел без юбки? когда?

– Вот и я спросил. На пляже, говорит, на речке нашей Вонючке.

– Ах вон где! А сам-то! Пузо с два арбуза! Гад какой, еще позорит при всех. И ты не дал ему в глаз?

– Дал.

– Что, просто за это? – Надя аж села.

– Нет, не за это. Я решил всю правду выпотрошить, повел его после работы в пивную. Угостил и спрашиваю: почему ты на мою жену зыркаешь? глаз положил, что ли?

– Ну? А он? – Надя оживилась и села поближе к мужу.

– Да он мне так ответил, что и пришлось дать в глаз.

– Дурак! не ревнуй! я с ним на одном поле… не сяду.

– Вот он мне так и о тебе сказал.

– Какой подлец…

– Да, он больше мне не друг.

Надя помолчала.

– А почему ты сразу не сказал, что все из-за меня вышло? и что он тоже тебе тогда съездил? «Ой, я упал, я упал», – передразнила она Васю. Вася вздохнул.

– Да я не за это дал в глаз.

– А за что???

– Думаю, надо как-то сгладить. Чуял, что занимать у него придется. Решил перевести на политику. Ну и спрашиваю: а ты, Леша, за кого нынче голосовал? Я, мол, вот за этого.

– И???

– А он тут, ничего не говоря, и дал мне в морду. А потом уже я его отоварил. Не надо было его поить.

Василий вздохнул, вспомнив, как дома ему теща добавила, принесла ж ее нелегкая в тот день.

Повисло молчание. Надя встала с дивана и снова пошла на кухню. Погремела там сковородками и вернулась.

– Дураки мы с тобой, Вася. Ну на хрена было лезть в политику??? Теперь и занять не у кого, и в Крым не возьмет, на фазенду.

– В какой еще Крым?

– Так он же Леша Крымский!

– Это кличка такая.

– Я и знаю! А что он, не крымский?

– Вроде тульский. А фамилия у него Гонобошин. Вино любит крымское.

– Елки-палки… а я-то думала… купальник покупала… только пятен наставила в речке, на новом-то.

Вася вскипел.

– Ты что, ради Гонобошина купальник новый покупала???

– Не для Гонобошина! для Крымского!

Теперь у Нади был фингал. Как на работу завтра идти? Только в черных очках.