Kitabı oku: «Зарина», sayfa 2
Как вы там – Айша, Али? Вспоминаете меня хоть иногда?..
Мне двадцать два. Я во дворце… и, похоже, хан о моём существовании упорно не хочет думать. Северянка Мара – вот кто нужен ему. Не знаю, что за прелесть он находит в её обществе, но это так: Рашид часами коротает время, тупо уставясь на грузное волосатое тело. Мара молчит; Рашид тоже ни слова не проронит, – и оба довольны, как… как я не знаю, кто. Со мною он, по крайней мере, разговаривал. Мало, вяло, но тем не менее.
Саида сказала однажды:
– Он ещё не стал человеком… но уже перестаёт быть скотиной. В нём проснулся интерес к жизни! Теперь ему хоть что-то нужно.
Не знаю, может, это и так. Однако я тоскую по тому хану, которого знала раньше. По великолепной, царственной мрази (если такое сочетание слов вам что-то говорит).
Блуждая в недрах змеиного тела, я иногда вижу невольников. Как и я, они бродят по кишкам Чудовища без особой цели. Среди невольников есть косматые северяне; если я правильно поняла, они тоже эту Мару ненавидят. То ли сарматка была у них княгиней, а они на неё день и ночь пахали, как тягловый скот. То ли… то ли они её бывшие любовники, и толстуха «сдала» их новому своему дружку. Во всяком случае, северяне улыбаются мне, когда видят. У них хмурые улыбки, но я всё равно благодарна.
Одного из невольников зовут Н'дар.
Он мне очень симпатичен этот, невольник. В последнее время мы часто бываем вместе. Он говорит о сарматах и дальней Сибири, я ему – о наших обычаях. Потом он поёт, музицируя на арфе, как я хороша. И добавляет: «Ты лучше Анны, которой я "Чудные миги" посвятил!» Мы оба растроганы, умилены и готовы уже облобызаться… А потом он скидывает волчью шкуру, и начинается самое главное. После – меня одолевает сон.
Но Рашид, которому я регулярно изменяю, не является ко мне даже во снах. Лишь наяву, и то нечасто, преследуют меня укоры совести, что виновата перед ним. А в грёзах… В грёзах-то я совершенно свободна! И слава Господу.
Небо над Бахчисараем весь день плачет. Тучи – несмотря на жару – висят почти над землёй. Но под вечер, говорит Саида, прояснится… И я пойду к своему Меджнуну.
На крепостной стене хорошо. Темно, тепло – всё как в давнюю пору моего детства. Мы с северянином сидим, обняв руками колени; я млею, отрешившись от неприятных мыслей. Он поёт какую-то заунывную песню на сарматском. Когда я прошу перевести, Н'дар говорит, что это – песня его няньки, старой Ромны. Про то, как женщины поутру идут к роднику за водой. (Ну, то есть, он говорит не «к роднику», как-то иначе. Но понятно).
А потом снова поёт. Я уже научилась кое-что разбирать по-сарматски – скажем, «буря», «мглою» и «небо». Хотя, конечно, всерьёз ничего уразуметь не могу. Но общение с этим парнем отлично вправляет мозги: до меня, пусть и не вдруг, дошло, что северяне – совсем не грубые дикари. Они такие же люди, как… как я. Как Саида. Или мой бедный хан.
– Среди нас, – говорит он между делом, – есть… как вы это называете? Меджнуни! Поэты, совсем обезумевшие от песен своих. Я, например, как раз таким безумцем у себя в посёлке слыл. Хочешь, могу и об этом спеть.
«Ага! То есть не зря я его так прозвала!» Вдвоём на стене, сидеть и рассуждать про высокие материи (например, творчество), – хо-хо, так здорово мне ещё никогда не было! Если бы не тот неприятный сюрприз, что я должна ему поведать…
– Н'дар, знаю, тебе будет грустно узнать об этом; однако ж – свершилось! В кои-то веки хан зовёт меня к себе.
– Чтобы… чтобы…? – голос его дрогнул. – Или я не так понимаю?
– Не так, – я с трудом удерживаюсь от усмешки. – Для этого он меня вызывал лишь один раз за все три года. Я нужна ему, дабы поговорить о Синем Джяуре.
– А-а, – северянин пожирает меня глазами, как я когда-то – нашего хаджу. – Ну конечно. Дракон! Про которого ты мне… И как, получилось? Вы с ним… того… сумели связаться?
