Расцветая подо льдом

© Максим Форост, 2021

ISBN 978-5-0053-0267-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Трудная и неверная выдалась в этом году весна. Весна – всегда труд. Земля и лес возрождаются в муках. С немым стоном пускает лес соки по жилам, с натугой разворачивает почки из очерствевшей за зиму кожи. Почки прорастут листвой, бутоны лопнут, жизнь вырвется наружу – все силы уйдут на то.

Труд и стоны естественны, как сама природа. Как жизнь и оживание. С ними рвётся на волю восторг, пьянящий дурман и головокружение, но не теперь… Теперь с восторгом возрождения срослась тревога. Точно лес не пробудился, а грубо разбужен – толчком, окриком.

Снег не растаял с весенней истомой, он растоптан подкованными сапогами. Не гроза, а железо гремело над Смородиной. Лес и река проснулись под крики, под жалобы, под тяжкие вздохи людей – усталых, бегущих и падающих в бессилии.

– Затаись! – в панике велит желтоволосый вожак.

Полтора десятка бойцов упали замертво и вжались в землю. Лежали долго. Вслушивались в скрипящий лес, в выдохи ветра и в шорохи трав. Далеко, очень далеко за их спинами, едва-едва различались возгласы – то ли людские, то ли звериные, то ли лешачьи. Не возгласы – победный вой.

Люди вглядывались в чёрные, мокрые от талой воды деревья, в немятую серо-зелёную траву, в нетоптаный остаток снега на тенистом склоне. Впереди лежал луг – широкий, просторный, а потому опасный, как всякая открытая местность. Перелесок за ним чреват возможной засадой.

– Да нет, тут безопасно, – со свистом выдохнул ратник в затёртой кольчуге и в мокром, с прилипшей тиной, всадничьем плаще.

– Лежать, Верига, – зашипел желтоволосый. – Безопасно будет, если я так скажу.

Вожак лежал и считал бешеные удары сердца. За лугом, за перелеском текла речка Смородина – она была бы спасением. Текла она медленно, неповоротливо, едва перемещая свои воды. Желтоволосый вздрогнул. Рядом с ним старый рыжебородый ратник, подняв голову, глядел на далёкие холмы справа.

Там на холмах сгибались в дугу берёзы: некто тянул к земле высоченные деревья. Донёсся крик, деревья распрямились, что-то пронеслось в воздухе.

– Долюшка-Судьбинушка, спаси-пронеси, Долюшка-Судьбинушка, спаси-пронеси, – молодой воин зачастил ратничью молитву.

– Добеслав, язык отрежу, – пригрозил Верига. Он смолк. Деревья распрямлялись ещё и ещё.

– Там был Ярец? – спросил желтоволосый вожак.

– Ярца в той стороне видели, – подтвердил рыжебородый. – Он уводил сотню через болота.

– Их отряд больше нашего, потому и попались, – успокоил желтоволосый. – А нас не увидят.

Берёзы снова, скрипя, разогнулись. Вожак задрал голову.

– Это Путьша, клянусь вам, Путьша Кривонос! – он уцепился глазами в то, что летело над лесом.

– Брось, – передёрнулся Верига, – отсюда не разглядишь.

– Да Путьша это! – стонал вожак. – Путьша и все, кто с ним был.

А рыжебородый ратник вдруг поднялся и, не сгибаясь, пошёл вперёд. Вожак очнулся:

– Эй, Скурат, – окликнул он. – Вернись!

Скурат замер на краю леса:

– Смотри, – сказал он. – На луг выходить нельзя, луг с холмов просматривается. А слева обойти можно.

Один за другим ратники перебрались к Скурату. Долго глядели на луг и на перелесок над речкой. Стояли изнурённые и досадливо скалились. Все – в грязных всадничьих плащах, но без коней, все с луками на спинах, но луки размокли в воде. Люди пропахли болотом, гнилью, поражением. Желтоволосый вожак, глядя на них, сморщился как от боли.

– Здесь не переправиться, – за всех сказал Верига. Люди сгорбились и отошли на прежнее место. Кто-то злобно сплюнул. Добеслав клацал зубами, будто на кого-то огрызался.

Желтоволосый тянул шею и искал переправу. Река текла здесь не по-людски: она то останавливалась без ветра, то с ветром неслась быстрее быстрого. Точно ратник, она перемещалась короткими перебежками. Вожак был молод, очень молод, лет двадцати с небольшим. Сейчас бы ему струсить, накрыть голову плащом и заскулить.

Он резко обернулся к своим:

– Вы же ничего другого не ждали, ага? Знали, что река разлилась, что холод сведёт ноги, что железо придётся бросить, а лошадей для переправы нет…

– Это ты нас завёл, – проговорил Добеслав, – загнал нас в ловушку.

– Если б ни я, вы были бы там, где теперь Ярец!

– Они повсюду рыщут. Если не уйдем немедленно, то нас зарубят.

– Ага, – согласился желтоволосый, – или как Путьшу разорвут на берёзах.

Он видел: бойцы недовольны, они злятся. С полдюжины думают так же, как Добеслав, и Верига в их числе – вот это плохо. Но рыжебородый Скурат пока молчит – и это хорошо. А со стороны болот, останавливаясь и прячась, сейчас пробирались шесть-семь бойцов, их не заметили. При них – лошади. На лошадях – раненые.

– Нет, мы не идём за Смородину, – решил желтоволосый.

– Что? – не поверил ратник.

– Да кто ты вообще? – задохнулся другой. – Кто такой? Мы что – тебя избирали?

– Меня избрал Вольх, – напомнил вожак. – Я – друг Вольха. А вы?

– Наши подошли, – ахнул молодой боец.

Подошедшие замахали им руками, зашипели сорванными голосами:

– Ну, скорее, там на холмах лешаки, их полсотни, секирщики и пращники. Кто здесь старшой? Ну, не теряй времени. Здесь есть переправа?

– Я здесь старший, – объявил вожак, – и мы не идём за Смородину.

– Как же это? – ужаснулся раненый с перебитой ногой, что лежал поперёк лошади.

– Мы идём вверх по реке, хоронимся в кустах и оврагах. Мы подберём лошадей, что отбились от сотни Ярца. Лошади теперь у реки, они долго бежали и сейчас пьют воду.

– А нельзя вверх по реке, нельзя, – взмолился раненый. – Верига, ну, скажи ему: на холмах лешаки, увидят.

Верига вспыхнул. Желтоволосый кусал губы и ждал.

– В конце-концов, кони у нас уже есть, – сказал Верига. – А ниже по реке подберем ещё, на них и переправимся.

– Это верховые лошади, – перебил желтоволосый, – а у Ярца в сотне были вьючные. Те самые, с трофеями.

Вожак видел, как у ратников вытянулись лица. Он сжал зубы и обвёл бойцов ледяным взглядом.

– С нами раненые, – заартачился Добеслав. – Да и вверх по реке – куда, до Плоскогорья? Они не выдержат.

– Я выдержу, выдержу, – заобещал другой раненый, с разрубленной топором ключицей. Он и бок лошади под ним были окровавлены. – Выдержу, выдержу.

Плохо, что за раненым волочился кровавый след. Лешаки учуют по нему весь отряд.

– Он слабее всех, – сказал вожак, – но даже он хочет в Плоскогорье… Братушки, нам по другому не жить, знаете это?

– Так всего-то – перейти здесь Смородину, – растерялся Добеслав. – Там нет облавы. Там живут люди, мы с ними смешаемся.

– Тогда Вольх велит всех повесить. Мы же поклялись служить ему.

– Эээ, пусть старые говорят, – заволновались воины. – Скурат! Скурат, скажи!

– Мы бросили в бою Гвездояра! – перекричал всех желтоволосый вожак. – Мы, его личная охрана, покинули в бою командира. Вольх называл его Правой рукой!

– Эээ, выбирать! Выбирать вожака! – огрызались грязные, пропахшие болотом ратники.

– Голоса подавать с младших. За Веригу!

– За Скурата! Верига, ну, скажи ему!

– Не надо Веригу! Пусть Скурат дело скажет!

Желтоволосый вожак оскалился и выдохнул сквозь зубы. Уцепился большими пальцами за пояс, а кисть руки положил на меч. На рукоять старинного дэвского палаша. Ещё только три вдоха и придётся рвать его из ножен. Пусть убивают.

Рыжебородый ратник поднял голову и разомкнул губы. Желтоволосый оцепенел и почувствовал, как холодная струйка гусеницей ползёт по спине.

– Он прав, – выговорил Скурат.

– Кто? – тихо спросил один ратник. Все напряглись и замолчали.

– Он плоскогорец. Пусть ведёт в Плоскогорье. За реку уходить нельзя: я слишком хорошо знал Гвездояра…

– Долюшка-Судьбинушка, – зашептал Добеслав.

– …и слишком хорошо знаю Вольха, – договорил Скурат.

– А если скрыться, а если в чужой отряд? – зачастил кто-то. – Может, никто не найдет…

Желтоволосый вскинулся найти того, кто это сказал, но тот смолк и спрятался за спины.

– Выступаем, ребятки, – приказал он. – Не шумим. Осторожно обходим луг – и вдоль реки мимо холмов. Возможно, мы с ними и разминёмся…

Желтоволосый вожак глядел на холмы. Ратники обернулись. С холмов, растянувшись длинной цепочкой, нарочно или случайно заходя бойцам в тыл, спускались рослые и кряжистые чужие воины с топорами, палицами и булавами.

Ещё оставалась возможность уйти от погони.

Часть первая
Огнич

Глава I

Тёплый и влажный утренний воздух наполнился звоном кузнечного молота. Звон вырвался из распахнутых дверей кузницы, смешался с деловым говором коневодов, перекрыл всхрапывание лошадей. Звон оборвался – кузнец, наверное, взял клещами подкову и окунул в чан свежесобранного снега.

Странное лето выдалось в этом году в Плоскогорье. Снег, выпавший среди зимы поздно, с приходом весны не растаял, но остался лежать скрипучим настом и мёрзлыми сугробами. Казалось, он пролежит до солнцеворота. Солнце палило с неба, птицы кричали на ветках, почки развернулись в зелёную листву. Одна трава ещё никак не пробьётся из-под искрящего снега.

У ворот кузницы разглядывали молодых коневодов три девицы. Подзагоревшие на первом солнышке личики, заплетённые рыжеватые косы, лёгкие сарафанчики и сапожки, лениво утаптывающие снежок.

– Знаешь, та зелёная лента, что ты у меня видела, так подошла! – сообщала первая, с самой рыжей косой. – Он так и сказал: «Она оттеняет твои волосы». Представляешь? – девчонка наморщила нос и рассмеялась.

– Ой, здорово! – восхитилась самая младшая. – Забава, как я тебе завидую! Слушай, а Миленка говорит, что у неё с парнем кое-что было! – девчонка счастливо покраснела.

– Врёт она! – позавидовала Забава. – Весна на неё действует!

– Весна! – третья девушка хохотнула и досадливо ковырнула сапожком снег. – То-то я смотрю кругом трава зелёная!

– А моя бабушка говорила, что раньше весну кликали.

– Как это? – удивилась младшая.

– Ну, песни пели. Собирались на Велесовом лугу и пели про весну.

– Ух, ты! А давайте споём! – младшая захлопала в ладоши. – А ты какие знаешь?

– Ну, про подснежник, – Забава поморщилась, – её все знают.

– Какую?

– Весной подснежник расцветёт, – она протянула без выражения.

– Не так! – перебила третья. – Это не про подснежник, а про Купаву и Радима:

 
Весной подснежник расцветёт —
Как сердце от любви.
Расступятся и снег, и лёд —
Зови весну, зови!…
– Ну, вместе! Я одна петь не буду.
– Зови весну, зови!
С весною гости к нам спешат:
Тревога, жар, тоска,
Сомненье, стыд и робкий взгляд —
О как любовь сладка!
О как любовь сладка!
 
 
Радим с Купавой будто мир
Собрались известить,
Раз в их крови любовь горит —
Зачем её таить?
Зачем её таить?
 

– Тихо! – всполошилась третья. – Грач идёт!

– А нам-то что? – тихо проговорила Забава. – Мы просто поём… – она уставилась на темноволосого коневода, подошедшего к кузнице с конём в поводу. – «Любовь во взглядах и словах. Уж назван свадьбы час…» – она осторожно промурлыкала.

– Не пой! – её шёпотом оборвали. – Не пой при нём.

– С чего это? – она заупрямилась.

– Не пой и всё. Он – изгой. При нём это не поют. Он как Радим, понятно?

Три пары любопытных глаз одновременно уставились на пришельца. Грач это почувствовал. Он вдруг втянул голову в плечи и ссутулился. Всей спиной, всей кожей и чёрными – не как у людей – волосами он ощутил, что его разглядывают. Утром, выходя из дому, он загадывал, чтобы в кузнице в этот час никого не оказалось – чтоб ни единой души. Как назло, двор полон народу.

Деловитый говор застыл и тотчас возобновился. Так повелось в посадах и в сёлах, что своих приветствуют, не прекращая разговора, а чужих разглядывают, немедленно замолчав. Хуже, когда не замечают. Грач силился сохранить невозмутимость. Закинул узду на свободную коновязь, заглянул в темноту кузницы. Коневод расплачивался с кузнецом – мельком глянул на Грача, поспешно отвёл глаза и скоро вышел. Грач подождал, но при нём никто не входил в кузницу.

– Бравлин, – позвал он.

Крепкий мужик лет тридцати пяти с волосами соломенного цвета поднял голову:

– А, Цветослав! – запарившийся кузнец обнажил зубы. – Сиверко привёл?

– Сиверко, – Цветослав-Грач заулыбался.

Он завёл жеребчика в станок, потрепал по холке, чтобы не нервничал.

– Ну, как – снег не растаял? – в посаде это сделалось любимой шуткой.

Грач усмехнулся.

– Вот я и думаю: пролежит снег до осени, – Бравлин басил, выбирая инструменты, – а там уж и новый выпадет!

– Зимою не занесёт, так весной затопит, – подыграл Грач.

Кузнец выбрал похожую на зубило обсечку, поднял у Сиверко копыто и резкими движениями отогнул барашки – кончики подковных гвоздей. Удалив гвозди, он снял подкову, осмотрел и погладил рукой копыто, немного потёр рашпилем.

– Молодец, – похвалил Грача, – не запускаешь. А общинных коней редко перековывают. Подошвы так зарастают, что копытный рог хоть клещами откусывай.

– Я стара-аюсь, – протянул Грач и опять ласково похлопал Сиверко.

– Хорошеет жеребчик. Сколько ему уже? – Бравлин взялся за другое копыто.

– Он четырёхлеток.

– О-о-о, боевой жеребец! А ведь его отбраковали, старшему конюшему не понравился окрас. Окрас у него не ценный, – Бравлин поворошил конскую шерсть на боку. – Разве ж это масть? Одна волосинка рыжая, другая – чёрная!

Кузнец разогнулся и отступил в дальний угол к наковальне. Там долго и молча бил, меняя инструменты и подгоняя подковы. После сунул их одну за другой в снег – тот зашипел и изошёл паром.

– Одна волосинка седая, другая – бурая! – понравилось кузнецу. – Сплошная сивка-бурка смесь с кауркой.

Выбрав молоток, кузнец примерился и несколькими косыми ударами вогнал гвозди так, что концы вышли из стенок копыта.

– Глаз – алмаз! – похвалил сам себя. – Правду скажу, Цветослав: я ни одной лошади не заковал.

– Ещё бы! – поддержал Грач.

Заковка – это болезненная для лошади рана. Это когда гвоздь протыкает копытный рог и вонзается в ногу.

– Угу, и засечек не стало, – кузнец загибал кончики гвоздей барашками. – Отучал его, или конь сам отвык?

– Отучал, – Грач был немногословен.

Случается, при дурно поставленном шаге молодая лошадь сама себе ранит ноги подковами или торчащими барашками. Это и называют засечкой.

– Ну, и молодец, всё готово! – Бравлин отложил молоток.

– Сколько с меня?

Бравлин ничего с Грача не брал, но снабжал его заработком. Кузнец загремел полным мешком котелков и чайников:

– Кое-что из утвари. Кому подлудить, кому подлатать. Ещё уздечку заказали. Для важного человека, для конюшего. Уважь меня, поторопись! В неделю осилишь?

Грач пообещал и, простившись, вывел вон Сиверко. Прищурился от искрящего снега. Навьючиваться на виду у всех не хотелось, он вывел жеребчика за ворота – и тут же расстроился.

Девчонки смолкли и уставились на него. Прямо клеймо какое-то: его чёрные волосы. Это чтобы не перепутали, чтобы знали – вот он, тот самый, с хутора, изгнанный, Грач. Так и имя своё позабудешь – кличка приросла. Чего уставились?

Девицы зашептались и прыснули. Одна, что с волосами поярче, зазывно заулыбалась. Сквозь хихиканье он расслышал: «Забава, может, уговорим его…» – «Прекрати… одну он уже уговорил».

Грач вскипел. Сощурив глаза и стиснув зубы, он затягивал последний узел у громыхающего вьюка.

«Трещат, о чём сами не знают. Они малолетками были, когда это случилось», – он вскочил в седло, хотел промчаться перед их носами, разбрызгивая снег копытами, но вместо этого лишь пробормотал «ходь-ходь» и тихонько пустил жеребчика мелкой рысцой.

Лишь когда выехал за околицу, погнал Сиверко вналёт. Раздражение и досада вырвались наружу.

«Ненавижу!» – сорвался он на самого себя. Вот и по ночам снится, будто стоит он голый посреди избы, полной народу, а все делают вид, что ничего не замечают, что всё в порядке, что ничего страшного. – «Ох, ненавижу!» – говорят, это снится слабакам или же снится от чувства вины – огромной, неисправимой. Вину-то он за собой знает.

– Да пошёл же ты! – Грач изо всей силы стегнул жеребца плетью.

Сиверко вздрогнул от неожиданной боли и помчался быстрее. Утоптанный снег выбрызгивал из-под копыт. Дорога бежала вдоль леса. Слева проносились зелёные деревья, меж них мелькало солнце. Встречный ветер охватил Грача и скоро развеял остаток раздражения.

Дорога оборвалась, дойдя до прорубленной в лесу просеки. На краю леса стоял его хутор. Сиверко остановился перед калиткой.

– Вот и молодец, – похвалил Грач, соскакивая на землю.

Соскочив, он увидел, что сжимает ту плетку, которой выместил на жеребчике досаду. Обожгли стыд и раскаяние.

– Прости меня, – сказал он. Сиверко повёл на хозяина глазом. – Не знаю, что на меня нашло. – Сиверко потянулся мордой к плечу хозяина. Грач обнял его за шею. – Ну, пошли, пошли.

На дворе он расседлал Сиверко, завёл в пристроенную к дому конюшню. Проверил подковы, не забились ли в них камешки. Осмотрел в стойле подстилку, не испортилась ли. Досыпал в кормушку сена и собранной с деревьев листвы – другого корма этим летом, может, и не предвидится.

Он думал, не отвести ему ли Сиверко на тебенёвку, не пустить ли на луг или лесную поляну – пусть разгребает снег и достаёт траву. Вон, коневоды свои табуны уже вывели и говорят, что под снегом – сочные травы.

Четыре года назад Грач выторговал у них отнятого от кобылы жеребёнка, неказистого и отбракованного. Сам приучал его к недоуздку, к кормушке, к поводу. Заставлял стоять, когда моют, и поднимать ноги, когда чистят копыта. Теперь-то жеребчик хорош – крепок и статен. Как мучился с ним Грач, корм его прямо с земли, с расстеленной рогожи! Жеребчик храпел и возмущался, тянулся и подгибал ноги, изо всех сил гнул шею. Вот потому-то он гибок и строен.

Жеребёнок был норовистый, тянуть с заездкой не стоило. Он в первый же год оказался в упряжи, а скоро и под седлом. Под всадником еле-еле держал равновесие и всё норовил идти боком да кое-как ставить задние ноги не в след передних, а в сторону.

– Си-иверко, – протянул теперь Грач.

Серо-буро-малиновому жеребчику он дал такое имя, потому что был он чёрен как северная ночь, бел как северный снег и рыж, как огонь в северном очаге. А ещё, чтобы жеребчик был скор, как сиверко – полночный ветер.

Грач прошёл из конюшни в смежные сени. С грохотом вывалил из мешка в угол котелки и чайники. Там же в углу лежали его инструменты. На стене – заготовки кожи для сбруи и упряжи. На верстаке давно валялись чурки и нож для резьбы. Хотя резных игрушек у него не заказывают – он же изгой. У верстака – гончарный круг, а на полках – горшки и чашки.

Это тётя Власта просила его сделать горшки, кажется, для цветов. Они сделаны, обожжены и давно разрисованы.

Он долго жил у Власты, ещё мальчишкой, ещё в старом её доме – в Приречье. Потом подрос, Власта перебралась с ним и с дочерью в слободу – в Залесье. В тот год всё Плоскогорье делилось на тех, кто оставался в посадской общине, и тех, кто выезжал на вольные хлеба в слободу. Через пару лет Цветослав оставил Власту и вернулся в Приречье, в развалившийся дом отца.

Власта никогда не судила его за то, что случилось потом.

Кличка «Грач» накрепко приросла к нему якобы за чёрные волосы. А дело было не в волосах. Его мать Сирина была лесной вилой, а не людской женщиной. Отец привёз её с низовий Пучая-реки. Там, в сёлах, где живут вилы, размещали на постой их полковую сотню. Шептались, будто вила окрутила рекрута так, что ему мир опостылел и жить без неё не мог. «Ведьма!» – все так и звали её здесь, в Приречье. Отца корили: привёз-таки ведьму в людские села. А его, сынишку их, прозвали ведьмёнышем, потом и Грачом, чёрной птицей.

Она умела летать. Нет-нет, при людях, чтобы не смущать, она никогда не летала. Разве что потом, уже без отца, когда сердце её рвалось в облака… Когда её тоже не стало, Власта взяла его к себе. Власта никогда не звала её ведьмой.

Грач встрепенулся и, собираясь к Власте, засуетился. Обернул каждый горшочек холстинкой, вложил их один в другой, перевязал. Вышел тугой узелок. Подхватив его подмышку, выбежал с хутора.

Лесная просека вела его к слободе, она виляла здесь так, будто дорогу выбирали не люди с шагомером, а деревенская лошадь, что обходила с телегой все ухабы, рытвины и густые заросли. Под ногами скрипел снег, свободной рукой Грач отводил от лица зелёные ветки. Странное в этом году лето! Навстречу ему появился из-за перелеска прохожий. Грач, не сбавляя шага, отвернулся, прохожий молча прошёл мимо изгоя.

Чем ближе становилось Залесье, тем больше немел язык и прерывалось дыхание. Так происходило всегда перед тем, как встретиться с Руной. Мерещилось, что за спиной вырастают крылья, а ноги наливаются свинцом. Лес кончился. Когда появились первые дома Залесья, Грач с собой справился. Сейчас он увидит Руну, вон в том переулке, вон через три двора, вот же она.

Руна – это дочь Власты. Она стояла у забора и ловко управлялась с торчащим из сугроба кустарником. Кустарник цвёл. Грач не заметил, какой и какими цветами, но он увидел проворные руки Руны, серую мглу в её глазах и новое платье. Платье настолько сиренево-розовое, что у него ослабел голос.

– Руна, привет, – позвал он как только мог – весело и спокойно.

– Ох, привет, – Руна деловито охнула, подняла голову и откинула со лба прядь волос.

– Заметил твоё новое платье, – выговорил Грач.

– Да ладно, – она отмахнулась, – оно старое. Спасибо, конечно.

Руна стройна, невысока и гибка, как подросток. У неё тёмно-каштановые недлинные волосы и серо-зелёные глаза. Сегодня она чем-то недовольна, поэтому глаза туманятся серой дымкой, а если бы она засмеялась – в них бы засветились золотисто-зеленые искры.

– Я с подарками, – Грач бодренько стал развязывать свой узелок.

– А, это горшки для мамы, – признала Руна. – Спасибо, ей понравятся.

Хотелось-то, чтобы понравилось Рунке. Грач хмыкнул. Он развернул, извлекая на свет первый, самый удачный горшок.

– Смотри какой! Для тебя делал, – Грач в самом деле гордился собой, как мальчишка.

– Спасибо, – Руна вежливо поблагодарила.

Блеснуло стекло, окно в доме отворилось, раздался голос тёти Власты:

– Руна, кто там пришёл?

– Это Цветослав! – откликнулась Руна. – Ма-ам! Горшки заберешь? Цветик принёс.

Власта показалась на крыльце.

– Ой, Цветик, спасибо тебе! – Власта говорила чуть в нос, низковатым голосом. – Ух, ты! Один другого лучше, – похвалила, приблизившись. – Да ты на все руки мастер!

Расставленные на снежку и на солнышке горшочки были вполне недурны собой. Грач снисходительно улыбнулся. Потом понял, что давно пристально смотрит на Руну и никак не может отвернуться от серых с желтизной глаз и длинных ресниц. Почему-то он всегда цепенел, рассматривая её.

– Цвет, я уморила тебя этими горшками? – голос Власты вывел его из оцепенения. – Ты прямо спишь на ходу.

– Нисколько! – он встрепенулся и отступил от забора, якобы собираясь уходить. – Я в знак глубокой привязанности, это подарок вам и… Руне.

– Ой, ну спасибо, я очень рада, – польщено протянула Власта. – Ты нам как родной, – напомнила, – столько лет с нами жил.

Грач вопросительно посмотрел на Власту.

– Мы с твоей матерью были близки, – проговорила Власта. – Сирина мне как сестра была, ты знаешь. Это хорошо, что вы с Руной… так дружите.

– Конечно, – недоумённо выговорил Грач.

Сейчас было сказано что-то весьма важное и значимое. Была поставлена какая-то грань, проведена черта. Какая, не ясно, но что-то неуловимо вставало на свои места.

В конце переулка появились две девицы, и одна из них протяжно позвала:

– Ру-уна-а!

– Сейчас! – Руна с досадой поморщилась. – Цветик, ты извини, ладно? – она заговорила вдруг ласково, почти нежно. – Мы с девчонками собралась к лавочнику, они уже ждут.

– Ну да, иди, конечно, – Грач не желал отпускать её, встреча вышла такой бестолковой.

– Я зайду к тебе, – вдруг нежно пообещала она. – Потом. Обязательно.

Она подала руку, и он пожал её прохладные, мягкие, чуть влажные пальцы и отпустил.

Те две девицы подошли и пренебрежительно окинули Грача взглядами. Он напрягся. Сжал губы и медленно отступил в сторону.

– А со мной поболтать уже не хочешь? – спасла его Власта.

Надо бы остаться, поболтать с ней, почти родной тёткой. Изгою это не зазорно. Да как назло заела давно знакомая тоска.

– Да нет, – обронил он, – извините.

– Ладно, ступай, – отпустила Власта и о чём-то вздохнула.

В одиночку он пересёк Залесье. Здесь не было общинных дворов и приказных изб как в посаде Приречья. Здесь – слобода, личные усадьбы, богатые и не очень, подворья, конюшни, крупные и не очень. Не очень – это так, как у Власты.

Слобода кончилась. Грач свернул на тропу к липовой роще. Там, в роще, начиналась река Смородина. Снег возле неё лежал пышный, нетоптаный – ходили туда редко. В роще Грач в прошлый раз виделся с Руной. Она сказала, что любит деревья и любит красивые вещи из дерева.

– Надо было сделать ей ларчик, а не какие-то глиняные горшочки…

 
«Зорька в небе заалеет,
С красотой твоею споря.
Мог её я не заметить,
Зорьку, ночкину сестричку.
Звёзды в небе засияли,
Как глаза твои сияют.
Мог и их я не заметить:
Что мне звёзды – ты со мною!
Мог. Но я зорю и звёзды
Замечаю и, как вечер,
Только их красой любуюсь —
Значит, нет тебя со мною…»
 

Грач горько усмехнулся: когда-то он написал для Руны стихи, так много стихов, что их можно было бы читать целую ночь. Он не сказал ей о том ни полслова – не верил, что стихи можно будет прочесть. Изгой – это изгой, она не обрадуется. Когда она недовольна, глаза у неё туманятся серым, а когда засмеётся – в них зелёные искры. Не знаешь, когда и краше! А смех ей идет. Когда она смеется, у неё нежнее взгляд, у неё трепещут губы и видны зубы с чуть-чуть неправильным нижним резцом. Нет, изгою надо иметь избыток самомнения, чтобы посметь так влюбиться.

Шесть лет назад посадские судьи зачитали ему поражение в правах. А прошедшим летом – это было перед самой осенью – Грач почувствовал, что дыхание Руны кружит ему голову: ткань, что поднималась на её груди при вдохе, заставляла его трепетать. Руна на несколько лет младше, к ней он привязался, когда она была ещё девчонкой. Ему нравилось общаться с ней, выслушивать её глупости. Внезапно понял, что хочет слышать её смех, рассматривать её черты, касаться её… Прошлой осенью, одним ветреным холодным вечером, он признался себе, что жить на опостылевшем хуторе без Руны уже не может.

Когда-нибудь он решится, признается. Нет, Руне он небезразличен. Она наверняка влюблена в него, просто не может сказать – девушки не должны объясняться первыми! Неужели ему придётся краснеть, дарить цветы, запинаться, просить взаимности? Пусть бы она поняла всё сама – так было бы легче.

Вот, сегодня пообещала: «Я зайду к тебе. Потом. Обязательно». Грачу захотелось подпрыгнуть выше деревьев.

«Мне бы сделать для неё подарок, – подумал Грач и медленно побрёл по липовой роще. – Ей можно, например, вырезать из липы серёжки. Тонкий древесный завиток, почти кружево, мягкое и ранимое, как её ушко. Ведь никто не скажет, что это предосудительно! Ну, или браслетик из липовых звеньев. Ну да, браслетик ей на руку – как знак обручения. Тогда и колечко? Что скажут люди и старосты…»

Он покачал головой: нет, здесь ни одна ветка не годится. Он стал выбирать ветку на другой липе. Присматриваясь, побрёл дальше. Ветку ему надо не толстую, не зачерствелую, но такую, чтоб из неё вышли и кольцо, и браслетик, и серьги. Он углубился в рощу.

Обычно здесь слышно, как журчит речка Смородина. Сегодня она стянута льдом, как и всё Плоскогорье. Журчанья не слышно. Отсюда начинаются две великие реки – Пучай и Смородина. Они будто двумя руками обнимают сёла и города Рода Людского. Интересно, а там растаял ли снег?

Грач выбрал подходящую ветвь, упругую и с молодой корой, не заметив, что сам оказался у Смородины. Речушка под ногами – мелкая, в три шага перейдёшь и колен не замочишь. Но лёд под ногой треснул, и Грач еле отскочил прочь.

Что это? Сейчас показалось, что кто-то едет: вроде бы снег заскрипел под копытами. Нет? Померещилось? Поодаль поднималось заросшее липами всхолмье, речка огибала его с одной стороны, дорога – с другой. Зафыркали кони, погремела и позвенела навьюченная поклажа. Кто это – коневоды? Нет, кто-то поднялся на Плоскогорье снизу. Купцы, коробейники? Но те приходят из Карачара, с другой стороны. А это – путь из Калинова Моста.

Из-за всхолмья показался всадник, за ним ещё двое, потом ещё несколько. Ратники! В последний раз Грач видел ратников лет десять тому назад, в те самые времена. Всадников было человек пятнадцать. Ехали они на измученных, загнанных конях. Грач – коневод, он сразу это определил. У лошадей, как по военному отбору, одинаковая караковая масть. У всадников на головах кольчужные сетки, а шлемы приторочены к сёдлам. С боков – зачехлённые луки. Доспехи в дорожной пыли, плащи изодраны и грязными лохмотьями висят по конским крупам. За сёдлами, полускрытые лохмотьями, торчат тугие, наполненные добром вьюки.

Караван поравнялся. Сойдя с дороги, Грач разглядывал пришельцев. Три всадника отделились и закружили около него, вспахивая снежный наст в опасной близости – всего-то на вытянутую руку. Узорчатая дорогая сбруя никак не вязалась с избитым видом пришельцев. Грач про себя отметил, что кони не местных пород. Скорее всего, степные – длинношеие да с узкой сухой головой.

– Эй, чернявый! – первый всадник окликнул с ленивой грубостью. – Это что – Плоскогорье?

– Ну, всегда было, – в тон бросил Грач, разглядывая копыта: ковка у коней была отвратительной, подковы не по размеру. Так бывает в походной полковой кузнице.

– Что?! – всадник якобы не расслышал.

– Плоскогорье! – огрызнулся Грач.

В молчании всадники покружили около Грача ещё.

– Ты – коневод? – окликнул всадник чуть напряженно. – Нож в руке – зачем?

Грач поднял глаза, увидел рыжую бороду и красные скулы ратника.

– Липу в роще резал… – Грач нахмурился.

– Липу в роще? – неприятно вскрикнул всадник. – Зачем? – он странно забеспокоился.

– Я – резчик.

– Так коневод или резчик?! – всадник не поверил. – Ты – лешак? Слышишь, чернявый!

Всадник потеснил Грача грудью коня. Мигом вспомнились бабкины рассказы, как в прежние времена проверяли полукровок на нечистоту. Его родная мать, вила, в жизни не приближалась к лошади – говорила, что ей грудь щемит. Близко-то подпустит не-человека только лесной зверь, а не конь. Грач назло всаднику выкинул перед мордой коня руку. Лошадь шарахнулась, всхрапывая.

– Ведьмёныш! – ругнулся всадник, отступая.

Вообще-то, не стоит пугать лошадей, когда тебя проверяют на нечистоту. Но всадников, кажется, как раз это и убедило. Они отъехали.

Весь караван прошёл, и только двое ещё задержались. Один с высоты седла, вывернув шею, рассматривал Грача. Приятельски цепкий, чуть нагловатый взгляд. Тонкие, сжатые губы, которые, кажется, должны иногда приоткрываться скалящиеся зубы… Всадник откинул с головы кольчужную сетку, растрепал жёлтые, белесоватые волосы.