Kitabı oku: «Иркутский НЭП: начало конца. Дело иркутского ОМХа (1926—1927)», sayfa 2

Начать с того, что на протяжении цикла публикаций она проходила под несколькими фамилиями – Муратова, Муратова-Добровольская, Чагодаева, Чегодадзе, Шкипер и эволюционировала от «бывшей княгини» до просто «оригинальной женщины». По разбросанным в газетах деталям можно лишь попытаться реконструировать часть иркутского периода ее жизни.

Муратова-Добровольская родилась 1895/96 г. в г. Владикавказе в семье служащего в коммерческом предприятии, где-то получила высшее музыкальное образование, где-то выступала под псевдонимом Чагодаева и преподавала музыку⁶². Как и когда она появилась в Иркутске, когда и каким образом стала женой сотрудника ОМХа (а до революции – помощника по денежным расчетам делопроизводителя хозяйственного отделения городской управы) Константина Дмитриевича Шкипер⁶³, почему и когда их брак прекратился или прервался – совершенно неясно. Мы знаем только, что в 1924 году Муратова уже проживала в Иркутске и частным образом преподавала музыку (одной из ее учениц была жена обвиняемого арендатора бани – Новомяст).

С какого момента частные уроки стали дополняться «салонными» вечерами (в ходе следствия иногда называемых даже «балами») и изначально ли Муратова «в шутку» представлялась «княгиней», также неизвестно, но к осени 1925 года «у нее на квартире собирался весь цвет иркутских нэпачей. Бывали и артисты, и профессора, но преимущественно купцы, явные и тайные проститутки […] Обычно угощению предшествовала музыка, декламация, живые картины, а временами и постановки целых водевилей. После угощения публика расходилась ночевать парами»⁶⁴. Квартира Муратовой в кругу ее посетителей «цинично именовалось «красным уголком»⁶⁵. Вечеринки устраивались «каждую субботу. По средам были ужины после возвращения из театра […] Играли на рояле, пели, ставили кабарэ, устраивали игры с поцелуями. […]

Брали из конторы Транслеса столы и стулья⁶⁶. Гостей бывало человек 30. Продукты привозились с собою: корзины две сладкого вина, простого – четверть, пиво, крюшон, птица в холодном виде […] Вообще вечера были роскошные. Гулянка продолжалась часов до 4-х. Некоторые уходили часов в 8 утра»⁶⁷.

Гостями квартиры были разные люди, но очевидно, что собиравшееся здесь общество отличалось от завсегдатаев шляпной мастерской. И хотя на суде Муратова отрицала присутствие на вечерах «спекулянтов», в перечне привлеченных к процессу свидетелей мы видим не только членов коллегии защитников А. С. Эфрона, В. Г. Розена и К. С. Юдельсона, но и семейство арендатора бани Новомяст, и их родственницу Копцеву. Со стороны администрации мы также встречаем лишь «верхушку» – Лосевича, Киселева и Фельдгуна и как бы походя упомянутого… начальника губернского административного отдела и губернской милиции М. П. Мельникова (кстати, как-то тихо, без опубликованных мотивировок, освобожденного от занимаемых должностей в конце сентября или начале октября 1926 г.).

На суде Муратова подтвердила лишь четыре вечеринки (именно такое их количество записано в заключительной части приговора), на которых по показаниям большинства свидетелей решительно ничего предосудительного не происходило. Такой контраст между обличительным пафосом публикаций в начале следствия и материалами с заседаний суда в декабре, невольно наводит на мысль, что этот градус был понижен намеренно. Возможно, с целью не позволить «снизить большое и волнующее содержание дела до степени малюсенького анекдота», а может быть и для того, чтобы не выводить на сцену хорошо известных и влиятельных в городе людей.

В результате «дискредитация советской власти» стала выглядеть не очень убедительно. Конечно, исполнение песен Вертинского или «Танца апашей»⁶⁸, гипнотические сеансы и «народные поцелуйные игры» накладывали на вечера печать отнюдь не пролетарского декаданса, как и розовые конверты адресованные «сеньору Лосевичу»⁶⁹, приносившиеся курьером председателю губисполкома. Однако все это мало походило на обличительные описания периода начала следствия, вроде этого: «На пьянках женщин и вина было в изобилии. Пьяные оргии завершались повальной свалкой. Под музыку, под рояль, под гармонь, под тоскливые цыганские романсы, валились опустившиеся коммунисты под столы, засыпая в пьяных объятиях женщин»⁷⁰.

Интересно, что в ряд свидетельств «идеологического разложения» были поставлены и, казалось бы, вполне невинные вещи. В самом деле, что крайне ужасного было в исполнении «Танго-Сатаник», написанного вполне лояльным к советской власти композитором М. И. Николаевским⁷¹, или в постановке миниатюры «Притон трех бродяг», за год до этого появившейся на подмостках московского театра «Не рыдай»⁷². И уж тем более странным выглядит помещение в этот перечень декламации стихов Есенина. Статья Г. Ангарского «Без дороги: Против упадочничества, против «есенинизма» с выдержками из «Комсомольской правды» была опубликована во «Власти труда» только 25 сентября. И хотя к концу года «есененщина» уже безоговорочно рассматривалась как причина упадочнических настроений и суицидов в молодежной среде⁷³, во время проведения «салонов» Есенин был не только любим, но и официально «почитаем». Еще 17 января в иркутском Доме работников просвещения проходил «вечер памяти русского крестьянского поэта Сергея Есенина», летом 1926 г. публиковалась информация об открытии в Константиново именной избы-читальни с уголком-выставкой, посвященной его творчеству.

В общем, неудивительно, что адвокат Муратовой – В. М. Рябкин – настаивая на оправдательном приговоре для своей подзащитной прямо заявлял на суде: «Статья 171 предусматривает различные виды содействия чужому половому разврату. В действиях Муратовой не доказана эта посредническая деятельность. […] Также не доказан второй признак этой статьи – содержание притона; помимо всего не доказан необходимый для этого признака корыстный мотив»⁷⁴.

В феврале или марте 1926 г. Муратова неожиданно уезжает из Иркутска и просит знакомых никому не сообщать своего адреса. В письме к одному из своих учеников – Юдельсону – она сообщает: «я встретилась с очень ответственным работником, он взял меня на банкет и сделал мне предложение […] у него большие связи и я смогу хорошо устроиться в Москве. Наконец, чем я рискую? Я встретила профессора, он еще интереснее Женечки Лосевича»⁷⁵. Где и когда она была арестована мы не знаем.

Несмотря на явно недостаточную доказанность обвинений Муратова-Добровольская также получила 3 года строгой изоляции с последующим поражением в правах на 5 лет.

* * *

«ИРКУТСК, 7. (Сиброста). Начиная с нового хозяйственного года прекратил свое существование целый ряд крупных частных фирм. Закрылось много частных лавок, преимущественно мануфактурных. Товарная биржа объясняет это явление началом регулирования наценок в частных торговых предприятиях, а также трудностями закупки ходовых тканей для частника»

Советская Сибирь, 1926, №232 (8 окт.)

Из 32 обвиняемых по делу Иркутского ОМХа было осуждено 25: шестеро (Лосевич, Киселев, Фельдгун, Богданов, Поляков и Кузиков) приговорены к расстрелу; пятеро (Ножнин, Филиппов, Коломбо, Муратова, Новомяст И.) – к 3 годам строгого режима с последующим поражением в правах на 5 лет; шестеро (Добкин, Головня, Шварц, Алексеев, Юдкин, Борейша) – к 2 годам; шестеро (Близневский, Попов, Пешков, Соловьев, Богатырев, Байкалов) – к 1 году; Голубцов и Павлов – к 2 и 1 годам условно; семеро (Радыгин, Дурново, Лавриненко, Лаврентьев, Белоголовый, Пилипенко, Новомяст А.) – оправданы⁷⁶. Все осужденные подали кассационную жалобу в Верховный суд РСФСР, по итогам рассмотрения которой 3 февраля 1927 еще двое из них (Голубцов и Борейша) были оправданы⁷⁷, а Добкину срок был снижен с двух лет до полугода. Прошение о помиловании направленное во ВЦИК приговоренными к высшей мере осталось неудовлетворенным⁷⁸.

При, можно сказать «молниеносном» следствии и затяжном суде, процесс как-то исключительно быстро пропал из повестки после своего окончания. Не получила даже распространения такая типичная примета того времени, как трансформирование фамилий злодеев с помощью суффикса «-щина» в понятие общего характера. «Лосевичевщина» и «Киселевщина» лишь единожды мелькнули в газетном заголовке⁷⁹, но не использовались даже в речах общественных обвинителей.

Итоги процесса еще использовались А. Г. Ремейко в качестве аргумента на сессии ЦИК СССР о снижении бюрократического давления центра на регионы в конце февраля 1927 года⁸⁰. На него ссылались в марте, оправдывая неисполнение партийных директив, полученных в октябре 1926 и… всё. Последнее обнаруженное упоминание о деле Лосевича датировано концом апреля 1927 года, когда в Иркутске был произведен арест членов антисоветского «Комитета взаимопомощи» (епископ Ираклий, Шипунов, Галахов и др.): «Организация вела систематическую контрреволюционную агитацию… На деле Лосевича и К-о строились проповеди о „блудных сынах“, отошедших от бога и потому согрешивших и так пострадавших»⁸¹.

Из инициаторов, обвинителей и защитников, фамилии которых мелькали на страницах газет в связи с делом иркутского ОМХа мало кто пережил следующее десятилетие: Эйхе, Сырцов, Банкович, Ремейко, Зимин, прокурор Пачколин, адвокаты Поротов, Дубовик, Рябкин – были репрессированы в 1937—1939 гг.

И все же, несмотря на то, что дело иркутского ОМХа пропало из официальной риторики практически сразу после своего окончания, в человеческой памяти оно задержалось надолго. Впечатление, оказанное газетными публикациями 1926—27 гг. было настолько сильным, что его не могли вытеснить ни прокатившиеся по стране волны репрессий, ни Великая Отечественная война, ни целина, ни великие стройки второй половины XX века. В 1974 году в Новосибирске были опубликованы беллетризированные мемуары советского писателя Г. А. Лосьева⁸² «Рассказы военного следователя». В прошлом чекист и работник следственных органов, спустя полвека пишет:

«В конце нэпа по всей Сибири, Забайкалью и Дальнему Востоку прогремело «Дело Лосевича и княгини Муратовой».

Лосевич, в прошлом видный советский работник, участник Гражданской войны, во времена нэпа морально разложился.

Оказавшись на огромном по тому времени посту председателя Красноярского крайисполкома, Лосевич беспробудно пьянствовал, окружил себя классово-чуждым элементом и по горло увяз в болоте половой распущенности. Когда рука партии наконец схватила перерожденца, оказалось, что прокучены, пропиты десятки тысяч государственных денег.

Начался широкий процесс, прозвеневший набатом по городам Сибири. Газеты печатали судебные отчеты, посвящая им целые страницы. Одна за другой развертывались омерзительные картины морально-бытового разложения целой группы красноярских ответственных работников, устраивавших грандиозные попойки и «афинские ночи». Пропившие честь и совесть, обанкротившиеся руководители не метафорически, а в действительности купали своих наложниц в ваннах с шампанским.

Царицей этих вакханалий была любовница Лосевича, восточная красавица и бывшая княгиня Муратова, иронически называвшая себя «княгиней семи баранов». Возможно, что Муратова намекала на число своих одновременных сожителей, но сама она расшифровала этот свой титул иначе, утверждая, что после смерти ее отца, кавказского князя, все доставшееся ей наследство составляли семь курдючных баранов…

Рабочие массы Сибири откликнулись на процесс красноярских перерожденцев единодушным возгласом: «Смерть!»

Иначе быть и не могло. Лосевич, Муратова и еще несколько краевых заправил, участвовавших в растратах и оргиях, заплатили за преступления жизнью. Остальных осудили на разные сроки лишения свободы»⁸³

Велика была сила газетного слова, если даже через пятьдесят лет, пусть и перепутав место действия, пожилой человек помнил фамилии главных персонажей и даже некоторые красочные подробности, вроде «княгини семи баранов» (в оригинальных статьях их речь, правда, шла о пяти). Лосьев мог знать о деле Лосевича только из публикаций в «Советской Сибири» и то, что ему запомнилось – практически квинтэссенция их «фельетонной» части.

На этом публицистическая и литературная линия этой драмы заканчивается. Только в 1995 году в научном журнале «Гуманитарные науки в Сибири» выходит статья И. В. Павловой «„Иркутское дело“ 1926 года», но это начало уже совсем другого – историографического – сюжета.

Автор благодарит: жену Ирину – за терпение и искренний интерес к рассказанной истории, Александра Сергеевича Снарского – за любезно предоставленные иллюстративные материалы, и, конечно, библиотечную сеть страны – за сохранность источников.

весна 2015

Читайте советские газеты
лирическое отступление к прочтению не обязательное

«The newspapers are making morning after morning the rough draft of history. Later, the historian will come, take down the old files, and transform the crude but sincere and accurate annals of editors and reporters into history, into literature⁸⁴»

The Educational Value of «News» //

The State, 1905 Dec. 5, P. 4

В чем сила и одновременно слабость краеведов? Их любовь к местной истории так велика, что они с восторгом тонут в подробностях и часто не могут не то чтобы увидеть общей картины, но нарисовать ее из-за аберрации близости – слишком много фактов и фактиков и все до́роги. При этом, как любому человеку, краеведу может быть близка та или иная тема и в фактах именно этой темы он и тонет, потому что мелочи – они неисчерпаемы. А все остальное, если возникает вдруг такая нужда, краевед возьмет у профессионалов. А как иначе, ведь они – старшие братья и если уж ученая степень не гарант достоверности, тогда что?

У профессиональных историков беда другая. Приученные методологией написания дипломных, кандидатских и докторских к тому, что факты суть симптомы теории, что через них проявляет себя исторический процесс, в котором должны быть закономерности, они часто начинают относиться к ним лишь как к иллюстрациям, наглядно подтверждающим защищаемую концепцию или расцвечивающим монотонность научного стиля изложения. Подбор иллюстраций всегда тенденциозен и в этом нет ничего страшного, на то они и иллюстрации, однако же, при таком отношении к факту возникает опасность не намеренного, упаси бог, конечно, его искажения, но некоторой небрежности в передаче. В русле конкретной исследовательской темы, особенно если факт не является значимым для защищаемой концепции, такая небрежность не меняет общей картины. Проблема же заключается в том, что каждая научная публикация, если она по-настоящему хороша и интересна, порождает кумулятивный эффект – на нее начинают ссылаться, причем не всегда в работах, чья задача совпадает с целями исследования-источника. И чем больше фактов введено в научный оборот, чем менее доступными являются источники таких фактов в исходной публикации, тем меньше шансов, что при повторном использовании они будут перепроверены, а не станут тиражироваться дальше и дальше.

В далеком уже 1995 году в первом номере журнала «Гуманитарные науки в Сибири» была опубликована статья к. и. н., научного сотрудника Института истории СО РАН, координатора Новосибирского общества «Мемориал» Ирины Владимировны Павловой «„Иркутское дело“ 1926 года». Статья была написана еще в 1993 на материалах архивного фонда Сибкрайкома ВКП (б), хранящегося в ГАНО⁸⁵. Вкратце, рассматриваемый автором сюжет сводится к тому, что осенью-зимой 1926 года в Иркутске по заданию Сибкрайкома была проведена «чистка» сотрудников советских учреждений и устроен показательный процесс над рядом ответственных работников, шестеро из которых в итоге были расстреляны. При этом в городе была организована масштабная информационная кампания по формированию резко отрицательного общественного мнения к обвиняемым, грубо нарушались такие базовые принципы правосудия, как презумпция невиновности и соразмерность наказания содеянному. В рамках разрабатываемой автором темы – «становления механизма коммунистической власти», причем в масштабах, выходящих за пределы регионального исследования⁸⁶ – «иркутский» пример сам по себе был иллюстрацией, а его несущественные с точки зрения стоящих перед исследователем задач детали – тем более.

Как было отмечено в «историографическом» абзаце: «Об „Иркутском деле“ в литературе нет никакого упоминания». Собственно, за прошедшие 20 лет упоминаний о нем и не прибавилось, если не считать краткого пересказа самой статьи Павловой в издании «Иркутск в панораме веков» (2002, С. 329), без изменений приведенного и в книге «Иркутский край. Четыре века» (2012, С. 506—507). Отдельные факты из статьи послужили источником для биографических статей в историко-краеведческом словаре «Иркутск» (2011, С. 309), были включены в «Иркутскую летопись 1661—1940» (2003, С. 494, 740).

Между тем, «Иркутское дело» не тайна новосибирского партархива. Все изложенное Павловой, за исключением нескольких цитат из секретной переписки руководства Сибкрайкома, легко можно найти в иркутской газете «Власть труда» и в краевом печатном органе «Советская Сибирь» за сентябрь 1926 – февраль 1927 годов. Причем в таком объеме, что становиться понятно – эта история была одним из главных событий в жизни города на протяжении 4—5 месяцев. В общей сложности в 65 номерах «Власти труда», с лишком 60 тыс. слов, почти 450 тыс. знаков, 30 иллюстраций так или иначе было посвящено «Иркутскому делу», которое правильнее будет называть «Делом Иркутского ОМХа (отдела местного хозяйства)» или «Делом Лосевича и др.», потому что именно так оно проходит в современных ему текстах газетных статей, а также опубликованных партийных документах и материалах судебного заседания.

Что же не так в статье Павловой и производных от нее? Приведем выдержки из текста статьи с выделением мест, которые не согласуются с аутентичными газетными материалами:

До 19 мая 1926 г. секретарем Иркутского губкома был А. В. Гриневич, отозванный затем в ЦК ВКП (б).

Андрей Владимирович Гриневич еще 25—26 июня 1926 г. был секретарем Иркутского губкома ВКП (б) и выступал с докладом на пленуме губисполкома. (ВТ, 1926, №139).

Некоторое время губерния (а с 25 мая 1926 г. – Иркутский округ) жила без секретаря, пока Сибкрайком не назначил на эту должность Н. Н. Зимина…

Иркутский округ как административно-территориальная единица образован постановлением ВЦИК РСФСР от 28 июня 1926 года, при этом в п. 3 постановления предписывалось «закончить окружное районирование Иркутской губернии… не позднее 1 октября 1926 года и установить сроки созыва окружных и районных съездов советов». Так что Иркутская губерния и губернские органы власти не только фактически, но и формально продолжали действовать на период районирования вплоть до 28 сентября 1926 года. Только 29 сентября 1926 г. №221 «Власти труда» выходит с новыми подзаголовочными данными. Теперь, после 1-го окружного съезда советов и 1-й окружной партконференции, она орган не губернского, а «окружного комитета партии, исполкома и профсовета». Откуда взялась дата 25 мая предположить сложно. Возможно это просто опечатка, а может быть смешение с постановлением ВЦИК от 25 мая 1925 года, в соответствии с которым Иркутская губерния вошла в состав созданного Сибирского края, правда, «с сохранением существующего ныне административного деления»⁸⁷.

27 мая 1926 г. бюро Сибкрайкома утвердило его своим ответственным инструктором, а затем назначило секретарем Иркутского окружного комитета ВКП (б)

Иркутский окружной комитет ВКП (б) появился только 27 сентября, когда его состав был выбран на 1-й окружной партконференции. До этого момента действовал и существовал губком. Николай Николаевич Зимин впервые появляется на страницах «Власти труда» в сентябре 1926 г. Он выступал на общегородском собрании врачей 8 или 9 сентября в качестве секретаря губернского комитета ВКП (б)⁸⁸.

9 сентября 1926 г. состоялось закрытое заседание бюро Иркутского окружкома ВКП (б), которое санкционировало предложение Зимина об аресте заведующего городской телефонной станцией Кузикова. Последний сразу же дал показания на… председателя губисполкома Лосевича

Евгений Владиславович Лосевич на момент ареста (в 20-х числах сентября 1926) уже почти три месяца был бывшим председателем губисполкома и находился в Новосибирске. 26 июня 1926 г. на пленуме губисполкома было сообщено о его отзыве на должность зам. управляющего Сибирской конторы Госбанка и об утверждении в должности председателя губисполкома Александра Георгиевича Ремейко (Тихомирова). При этом предгика он тоже пробыл не долго – всего лишь четыре месяца (с 1 марта 1926⁸⁹). Поэтому по процессу он проходил, прежде всего, как руководитель отдела местного хозяйства Иркутского губисполкома в 1922—1925 гг. – структуры занимавшейся управлением государственным имуществом и промышленными предприятиями, как мы сейчас бы выразились, учрежденными региональной властью.

Процесс над участниками «Иркутского дела» начался 12 декабря

Процесс начался 11 декабря 1926 года⁹⁰.

А теперь посмотрим, как описано «Иркутское дело» в книге «Иркутск в панораме веков» (2002). Для удобства текст пойдет параллельно. Сначала приведем содержательный абзац:

В результате в «Иркутской летописи» (2003) в списке председателей исполкома Иркутского губ. совета мы получаем строчку «6. Лосевич Евгений Владиславович март-сентябрь 1926» и не имеем среди председателей губисполкома Ремейко. В историко-краеведческом словаре «Иркутск» (2011) статья о Лосевиче также содержит неверную информацию «март – сент. 1926 – предс. Ирк. губисполкома».

Меняет ли это что-нибудь? В масштабах минувшей без малого сотни лет – четыре-пять месяцев разницы в датировках, действительность занимаемой человеком на момент ареста должности, наверное, действительно не существенны. В конце концов, процесс был, фигурантов расстреляли, а округ упразднили меньше чем через пять лет. Важно ли все это? Мне кажется, да. Бережное и уважительное отношение к факту – залог доверия к всему сообществу историков-профессионалов со стороны любителей и просто любопытствующих.

Теперь обратимся к предваряющему абзацу, задающему контекст и тон всему материалу в сопоставлении с выдержкой из вводной части статьи Павловой:

Как видим, получившийся экстракт в некоторых своих моментах больше соответствует духу исходной работы, чем достаточно аккуратным формулировкам в изложении событий самой Павловой и даже усиливает акцент на репрессиях против партийного руководства и партийной номенклатуры.

Таким образом, всего лишь в десяти предложениях нам рисуется общая картина, которую можно описать классической фразой – «революция пожирает своих детей». И в общем это верно, однако за этими словами Дантона все же теряется понимание того, что «детьми» были не только революционеры. Детьми революции были все.

Из 32 обвиняемых по делу Лосевича только 7 были членами ВКП (б). Руководителями – и того меньше. Основная масса осужденных – бухгалтера, инженеры, частные предприниматели, даже учительница музыки. Чистка также прошлась по всем этажам – от руководителей учреждений (например, заведующего городским театром) до машинистки и прораба. Относить кого-то из них к высшему руководству губернии и уж тем более к партийной бюрократии было бы некоторой натяжкой. Пожалуй, единственным хоть как-то подходящим под это определение был арестованный и расстрелянный заведующий городским отделом местного хозяйства Киселев, да еще председатель горсовета Бесеневич, который считая себя «морально ответственным за преступления в подконтрольных совету учреждениях», попросил освободить его от должности, но по делу не проходил, хотя и был исключен из партии. Как раз наоборот, именно высшее руководство – председатель губисполкома, секретарь губкома партии и начальник иркутского губернского отдела ГПУ (который, кстати, не менялся с марта 1924⁹¹) «раскручивали» процесс. Описывать, а значит и интерпретировать «дело Лосевича», как репрессии чисто внутрипартийные и только показательные неверно.

Политически мотивированными были тяжесть приговоров и осуждение ряда обвиняемых, но не сам процесс. Хотя, конечно, в то время политизировано было все.