Kitabı oku: «Фёдор Басманов. Опричная жар-птица. Книга первая», sayfa 2
Разум искал молитву, но душа подсказывала, что помолиться стоит не за себя, а за того, кого он только что отправил на озёрное дно без отпевания. Горькое осознание заставило громко вскрикнуть, снова вспугнув белозерскую птичью тишину.
Всё, что нужно у боярина узнал. И что не нужно – тоже. А имя – то его и не выспросил. Когда завязалась меж ними внезапная дружба, длившаяся всего несколько дней, искалеченный, избитый, но гордый, помня сквозь обморочное сознание, что представлял из себя ещё совсем недавно, опальный имя своё называть отказался.
– Узнаешь по сроце8. Все вы ещё узнаете, услышите обо мне – вспомните. Даже кто не захочет.
– Я бы помолился – робко попросил тогда Меркуша – Отсюда не выйдете. Никто уже не выходит.
– Неужто Господь без извода9 не разберется? – дерзко спросил боярин – Дьяк он что ли, Господь твой?
– Страшно, точно еретик говорите – смутился молодой тюремщик – От имени своего отрекаетесь? Или от Господа?
– Он сам… От меня отрёкся.
– Что ж за беда-то такая – вспоминая этот разговор, прошептал юноша – Не по-людски. Всё не по-людски.
Держась за борта лодки, Меркуша отчаянно посмотрел на небо. Ставшее почти серым, оно набирало холодную высоту. Вода давно сомкнулась над телом, исчезнувшим в глубине Белого озера.
Мокрый, продрогший, в прилипшей к телу одежде, юноша налёг на вёсла.
Отплыв несколько метров, остановился, чтобы перевести дыхание. Словно раскалённый прут воткнули между рёбер, когда на поверхности воды показалась размотанная невесть какими силами, мешковина. Завязали в три оборота, узлов не счесть!
Поднявшись из чёрной глубины, ткань распласталась на озерной поверхности, похожая в темноте на два крыла.
Меркуша осенил себя крёстным знамением. Первый раз за свою недолгую, но полную грязной работенки жизнь, он увидел, как человек и смерть в последнем честном ристалище не принимают друг друга.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДООПРИЧНАЯ
Глава первая
Платье из красного кармазина
Преображение Господне, Яблочный Спас
август 1563 год, г. Переславль – Залесский
Незадолго до рассвета, когда шелест ночного холодного ветра стих, Переславль-Залесский наполнился звуком падающих яблок. Созревшие в этом году задолго до Спаса, отяжелевшие от сока, они срывались с веток и тут же становились добычей всякой живности. Первые в году, самые сладкие и желанные, не успевшие надоесть ни живности этой, ни людям.
Солнечные лучи не подсушили росу на растопыренных листьях копытня, а яблочный дух потёк над городом. Поднимался из корошней и пихтерей, подготовленных к освящению, поднимался из травы, куда яблоки закатывались и прели дождливыми, но жаркими ночами, никем не обнаруженные.
Просочившись сквозь неплотную утреннюю дымку, августовское солнце скользнуло по деревянным стенам Даниловской обители, что расположилась на окраинном холме Переславля и с возвышения своего, первой встречала новый день.
Служба утренняя уже началась, но в праздник всё не так. Горожане опаздывали, до сих пор шли редким ручейком, щеголяя в праздничных пёстрых одеждах. Тащились с торбами, с корзинами да узлами, груженые. Яблоки – куда ни глянь. Ещё немного и с неба падать начнут. Год удался: девки грибы в подолах таскают – лукошка не хватает. Из ягод уж настойки заготовлены. В гости зайдешь хоть в терем богатый, хоть в избу крестьянскую – отовсюду брусникой и малиной тянет. А то и пирогами с каманихой.
– А небо, небо, ты глянь! Небо нынче – точно наше озеро перевернулось и взлетело! Эх, жаль не нырнёшь, не искупаешься. И рыбы в нём нет. Что толку? Смотреть если только. Озеро лучше. Эй, Вараш! Сомлел что ли? Ты бы согласился жить на конюшне, где не кормят? Или кормят одними яблоками? Не надоест тебе такая жизнь?
Небо и впрямь над головой плескалось – волны лазоревые в стороны расходились.
Юноша лет шестнадцати, что лежал на траве возле Даниловской обители там, где смыкались кусты бирючины, защищая от неспокойного людского взгляда часть скудельниц, лениво потянулся. Приехал он сюда ещё до рассвета и до начала службы, одновременно с торжественным «поездом» тётки государевой Ефросиньи Андреевны Старицкой. Приезд сей и горожан и братию окончательно выбил из привычного русла, усугубил праздничную суету.
Слуги Старицкой, грубоватые в общении, как и сама матушка удельного князя Владимира Андреевича, толкались с местными, преграждая им путь. Тем паче, что расфуфыренные переславские зеваки, неспешные по характеру своему и впрямь норовили столпиться у Святых ворот обители, дабы не пропустить ничего важного.
Но даже в этой сутолоке, все заметили юного наездника в белом сафьяновом кафтане, расшитом золотыми узорами. Юноша подлетел к толпе на чёрном коне. Оба, словно хищные птицы взвились на крутое взгорье. Остановившись возле старицких мастериц, он изучил взволнованных долгим перемещением девок, дерзким взором. Смотрел нахально, но пытливо, словно высматривал кого. После, рассмеялся довольно, подхлестнул коня. Никого не пожалел – пыль поднял столбом, да ускакал в сторону скудельниц, где зачинался солнечный круг. Лишь засверкало золото на одёже, да волны кудрей русых под солнечными всполохами.
Ускакал быстро – только его и видывали, не успели переславские опомниться. Но если бы замешкался, мог услышать ропот девиц и мрачное ворчание самой царской тетки.
Укрывшись от любопытствующих поукромнее, юноша слез с коня. Улегся прямо на траву, где и пролежал, высматривая на небе что-то значимое для себя. Но через какое-то время, замаявшись бездействием собственным, устроился так, чтобы видеть дорогу, ведущую в город.
За спиной – влажная пахнущая сырым деревом монастырская стена. Сверху – небо бесконечное, расшитое мастерски белыми нитями. Здесь и прикорнуть можно, покуда время идёт.
Уперев руку во влажную травяную кочку, юноша наткнулся пальцами на что-то тугое и гладкое. Ухватив, вынул – оказался плод. Конечно же яблоко. Ухмыльнулся, поднёс близко к лицу. Укатившееся внезапно далеко от ближайших яблонь, невесть как сюда попавшее, оно чудом оказалось не битым и не треснувшим. Идеально круглое и румяное, вспыхнуло, смущенно зарделось на фоне светлеющего неба.
Откусить хотел, но вспомнил, что до праздника, покуда не благословлён урожай новый – нельзя.
– Куда ни пойдёшь – всюду грешно.
Не запрет его волновал, а постыдные для мужчины россказни, которыми делились друг с другом дворовые девки. Ежели удержишься от соблазна, не попортишь плод раньше времени, то по сроце вкушая уже освящённым, сокровенное загадать можно. Пугали ещё и глупостями всякими. Дескать, червяки в теле заведутся – околеешь. Но такая брехня не интересовала. А вот про желаемое… Не попробовать ли разочек?
«Девкам лишь бы загадывать. Все их желания наперёд известны» – подумал юноша ворчливо, скорее подражая невольно тону тех разговоров, что слышал от старших мужиков. Сам он супротив «известных желаний» ничего не имел. Наоборот потворствовал, а то и исполнял по мере сил. Пусть загадывают. Но и своих желаний у него хоть отбавляй, водилось. Поэтому удержался. Хотел убрать яблоко в суму, да не успел. Внезапно появилась чёрная конская морда. Конь сверкнул гагатовыми влажными глазами. После раздался хруст и на белый кафтан брызнул сок. Мгновение и от яблока ничего не осталось. Конь с довольным видом тряхнул длинной косматой гривой, втянул ноздрями воздух, выискивая ещё.
– Вараш10! – юноша возмущенно вскрикнул, вскочил с земли, но выругаться не успел. Углядел, что на дороге появились трое всадников.
– Твое счастье, дармоед! Пошли – он ухватил коня и заспешил навстречу.
Переславль меж тем окончательно проснулся. Далеко-далеко расцвела похожая на распахнутый венчик цикория голубая озёрная выпуклость Плещеева озера. В осеннюю пору озеро становилось особенно ярким. Глаза слезились с непривычки, если кто пытался долго на волны смотреть. А юноша не боялся – смотрел. Плещеево, что раскинулось меж Переславлем и его родной вотчиной в селе Елизарово тянуло всегда к себе. Вот и сейчас от батюшки влетит за то, что удрал без спроса в самый неподходящий момент. До Рыбацкой слободы всего лишь. Туда, где Плещеево с рекой Трубеж сходятся и храм Введенский по ночам огнями рыбацких костров подсвеченный, становится похож на алый цветок.
Недалеко, но не вовремя. Юноша и сам знал негодность поступка своего, на бесов грешил, однако, вспоминал с удовольствием проведённую на берегу ночку.
Когда спустился к Святым воротам, увидел, что люди Старицкой всё унесли, да и самих след простыл. Видимо, уже на службе стоят. Опальная княгиня основательно решила нынче в обители разгуляться. Юноша хмыкнул. Поможет ли ей это теперь? Пока думал о превратностях судьбы не своей, а государевой тётки, у которой «превратностей» хоть отбавляй, подъехали те самые всадники, на встречу которым юноша вышел.
Это были трое мужчин. Один – в годах, крепкий, ладный собой, располагающей приятной наружности. На скуле – короткий глубокий шрам, нисколько не портивший царского воеводу боярина Алексея Даниловича Басманова, скорее наоборот. Во всём облике и в каждом движении – уверенном, спокойном, ладном, чувствовались основательность, надёжность. Аккуратная густая борода насчитывала немереное количество седых волос, но хорош был собой Алексей Данилович во всех смыслах.
Быстрее всех спустился наземь, оправил чермный11 праздничный терлик, что-то крикнул спутнику своему. Тот сразу рассмеялся то ли шутке, то ли меткому замечанию Басманова. При взгляде на этого молодца ощущение спокойствия и надёжности беспричинно таяло.
На вид Афанасию Вяземскому, близкому другу Басмановых не стукнуло и тридцати. Придавала солидности кудрявая бородка, вида щегольского, но глаза беспокойно-развесёлые выдавали веселый, беспокойный нрав. Солидность подобная – пыль и морок. Афанасий часто щурился при разговоре, смотрел въедливо и пристально, словно в самую душу забраться хотел. Зато свою душеньку от собеседника до поры до времени предпочитал скрывать, покуда не убедится в расположении. Человек опытный, жизнь проживший, легко узнавал в нём того, кто пошутить может с перехлёстом, без удержу, жёнку у соседа увесть, чарку до дна осушить и в кулачном бою победить. Если захочется – честно. А если честно не захочется, тогда… Красавец – по женскому разумению. «Царедворец лукавый» – говорили про Афоньку – первого ныне советника государя мужики. Своего – ничего не упустит. Ни деньжат звонких, ни баб, ни выгоды.
В третьем юноша узнал младшего стремянного своего – Никитку. Тот спрыгнул с коня вслед за Басмановым и пока на него никто не смотрит, выразительно попытался что-то молодому барину указать.
Воевода, не обращая внимания на болтовню Вяземского, который затараторил, не перекрестившись перед Святыми воротами, окликнул юношу:
– Фёдор! А ну, поди-ка сюда.
Тон обещал разговор неприятный, но сын радостно улыбнулся, прищурившись от солнечного луча, сам почти растворился в золотых крупинках, всем своим благостным видом показывая сыновью почтительность.
– С праздником, батюшка.
Ухватив Вараша, потянул за собой, тут же преградил дорогу запоздавшим горожанам. Отец семейства выругался, женская половина оживилась, из-под платов взгляды бросая. Залюбовались случайные ротозейки. Чудо как хорош был сын сурового воеводы.
Невысокий, но стройный и гибкий, словно прут серебристой ветлы. Не ступал – едва ли ногами земли касаясь. Пояс дорадовый, охватывающий стройную талию, вспыхивал на солнце. Осанка такая, что девицы, спину гнувшие над пяльцами и те позавидуют. Ежели и походил он на отца, крепкого, плечистого и приземистого, то не обликом. Русые волосы, мягко спускались на ворот. За минувшее лето выгорели вихры и посветлели ещё сильнее, выдавая всадника, много времени проводящего в седле. Из прохладных теремов юноша и впрямь убегал при каждом возможном случае.
На батюшку Фёдор бросил взгляд виноватый, нагоняй предчувствуя. И ведь как обычно – есть за что. На люд же случайный, посматривал высокомерно. Пряталось высокомерие за длинными, девичьими почти ресницами. Как приподнимались они, так можно было увидеть серые глаза – колкие, любопытные, с невероятной живостью, ощупывающие каждую травинку. Лёгкий озерно-голубоватый отсвет вспыхивал иногда, поднимался из самой глубины этих глаз, напоминая о связи древней, корневой с местным переславским озером. Покуда молчал Фёдор, ресницами своими хлопая, вызывал чувство трепетного умиления. Но стоило ему выйти из состояния мирной задумчивости, заговорить, о чем угодно, хоть самую богоугодную молитву начать перед иконой Всемилостивого Спаса, на тонких капризных губах улыбка появлялась столь дерзкая, сколь не прилично и не положено благочестивому человеку. Иной раз батюшка терялся, а то из себя выходил, особенно во время спора какого. Фёдор спорил всегда молча. Бессловесно. Лучше бы голос повышал, как дерзкая молодая поросль горазда. А этот… улыбнется, ресницами хлопнет. Но ежели показался озёрный оттенок в глазах, знать расшаркается в поклонах, удалится молча, а за спиной отцовской ногой топнет, рукавом махнет и по – своему вздонжит12.
Вот и сейчас воевода хмурится. Федька, сбежавший из дому по своим делам накануне важной поездки и оставивший лишь коротенькое распоряжение стремянному Озерку с обещанием, что в нужный день и час по уговору встретит у ворот Даниловской обители, заставил воеводу поволноваться.
– Благодарствую. Но ты мне праздник устроил ещё вчера – насмешливо признался Басманов – Где был?
– Неужто Никита или Озерок не передали? – удивился юноша. Кроме самого Фёдора, у них все до последней девки сенной, отличались исполнительностью. Да не из – под палки добытой. Сознательной. Никитка, Федоров ровесник, обидчиво встрепенулся. Всем своим видом показывая, что передал как полагается. Это Озерок… Вечно с Фёдором заодно. Таскается зевакой и во всех делах поддерживать норовит. А Никита нынче незаслуженно схлопотал. Воевода в сторону слуги и не повернулся. Видать, всё что накипело, ещё дома, перед дорожкой высказал.
– Я у тебя спрашиваю, а не у Никиты.
– Как где, я…
– Крёстная сила – отец заметил, что белый наряд отливает травянистой зеленцой. Опять валялся чёрте где. «А то и чёрте с кем» – успел отец заметить быстрое, едва уловимое движение глаз Федьки в сторону горожанки, что, запыхавшись, тащила корзину яблок.
Всюду девки и яблоки – от тех и других у воеводы уже голова начинала кружиться. Праздник святой да божественный, а куда ни повернёшься – одни шалыги и прочие безобразники. Девушка ответила взаимным, но испуганным взглядом. Быстро юркнула на территорию монастыря, оградив саму себя от соблазнов и дурных помыслов.
– Так на Трубеже я был – простодушно ответил Фёдор – Подсобил малость.
– А то не понятно Алексей Данилович, что в Рыбную слободу таскался – вмешался в разговор заскучавший Вяземский.
Спрыгнув с коня, довольно потянулся, разминая спину.
– Лещами несёт на всю улицу хуже, чем от кота. В таком виде только на царский двор! Блюдо готовое. Украсим тебя Федька, зеленью фряжской, приправами швейскими и на стол, вместе с ряпушкой копчёной подадим – пусть государь тобой откушает.
Развеселился Афанасий не по-взрослому, рассмеялся задиристо. Никак не привыкнув к тому, что Фёдор не малец уже, снисходительно потрепал по вихрастой голове. Фёдор ёршисто руку оттолкнул.
– Девок так развлекай, лябзя13!
– Как ты со старшими разговариваешь?! – вмешался Басманов.
– Видали старших – хмыкнул Фёдор – старшие в наместниках ходят, назначение за назначением в Разрядном приказе получают, а не кадушки в царском подполе с огурцами тягают с место на место.
– Договоришься – Вяземский рассердился, но лениво.
С Федором вечно покусывали друг друга. Он-то по-родственному, с теплотой, незлобиво. Это Фёдору слово ни скажи – обижается, что с ним как с отроком до сих пор. Ни советов, ни поучений не любит – самый умный вырос. Особенно от Афоньки советов. Виданное ли дело? Сам Вяземский еще недавно в поддатнях у рынды с саадаком ходил, а нынче нос задирает, да всё поучать норовит.
Басманов обругал обоих. Напомнил Афанасию, что тот вырос уже для подобной шумной возни, поманил сына.
– Поди, сюда, хоть отряхну паршивца. Как есть чупаха14. Где мы тебя теперь в порядок приведём? Ежели заночуем в обители – в мыльню пойдёшь. Не голова, а беркун15 пустой. Какая сила ознобная тебя на Трубеж понесла? Ещё ближе не мог? Вовремя! А если бы мы разминулись? Не на базар за пряниками Фёдор, а к государю едем. Мать старалась, в достойный вид тебя приводила, чтоб на человека был похож. Оделся и уехал невесть куда, в тине плескаться…
Отец с досадой похлопал Фёдора по спине.
– Да разве ж государь по кафтану оценивать будет? – раздосадовано простонал Фёдор, раздражённый церемониями.
– Хватит чепуху молоть, векша ты монастырская.
– Явился, не запылился, как условились! – возмутился Фёдор – Сказано же было, что сперва к даниловским заедем, а уж потом в Слободу. Как видишь, тут я. Чего ругаться попусту?
– Тут он – передразнил Басманов – А если бы не успел? Или непредвиденное что? Думаешь, всё всегда будет по твоему хотению? Где нам тебя искать потом? Или государю, который строго настрого мне велел с сыном быть, объяснять, что Фёдор сам себе хозяин? Захочет – явится пред его очами, а не захочет…
– Только ты всё же запылился брат, слегка – хмыкнул Афанасий.
– Ловцы рыбные, что из обители, батюшка, заступничества просят – не обратив внимания на его зубоскальство, заговорил Фёдор – Опять троицкие16 сети порвали. На Трубеже вчерась, а на прошлой неделе на Вёксе. Говорят, что братия – он кивнул на ворота монастыря – Чужо-ое себе присвоила.
– Это тебе кто сказал? Братия али рыбаки?
– Рыбаки. Но и в обители спроси, кто хочешь – подтвердит! Не веришь? – обиделся Фёдор – Я сам помогал рваные сети вытаскивать!
– Мало ли поганцев на свете – резонно заметил воевода – Вот такие как вы двое… Не шибко умные, но шибко веселые – взяли, да пошутили. Почему решено, что именно троицких козни?
– Так было уже – рукава Фёдор отряхнул уже сам, гордо расправил плечи – Челобитную государю нашему писали, да не одну. Настоятеля спроси. Пусть я неразумный такой, мне веры нет! Так он, врать, что ли будет?
– Настоятеля – протянул воевода – Тебе он не настоятель, а крестный отец твой. Вот своими руками выпороть тебя не могу – стыдоба. Не младенец и не отрок даже. Надо Кирилла попросить. Ему не соромно, ибо духовник. Для лица священного – возраста людского не существует, все пред ним дети малые, неразумные. А про дело спрошу, обязательно. Но спросить, да ответить – мало. Это всё пустое, Фёдор. Доказать надо. Чтобы извета не вышло.
– Батюшка! Какая разница? – поморщился Фёдор – Сети есть порванные? Есть. Течение унесло, по всему езу разбросало! Уже было? Было. Тогда точно троицких доказали. Что ещё?! За порты каждый раз ловить?! Толку?! Им и рыло не испоганишь! Поймаешь, тазать начнешь и вроде как не разбойника, а человечка святого… Позор один!
– За порты, Фёдор, за порты – уже без тени весёлости вмешался Вяземский – Иначе, какой прок в хорошем деле?
– Я тебе дам сейчас, «какая разница»! – уже по-настоящему осерчал отец – Мало того, что с троицкими свар выйдет, а это тебе не попы с захудалого погоста. Они на нас же потом собак и спустят. Крайними останемся, сами будем перед государем ползать на коленях, виниться, прощение вымаливать. Нашёл с кем тягаться, то ли от скуки, то ли от скудоумия. Так ещё и непричастных оклеветать можно. Да и чего они к Челядниным не обратятся? Можно подумать, мы по случаю родства с отцом Кириллом, весь посад облагодетельствовать можем! У нас в Елизарово – не Челобитная изба, в конце концов, чего они все к нам тащатся?! Али, это ты самый умный, опять всем всё наобещал?
– Наобещал – Фёдор со вздохом потупился – А ты… не сделаешь?! Крестный отец – передразнил юноша дерзко, щеками порозовев, вспомнил отцовское заповеданное – Помогать своим надо…
– Они и для Челядниных не чужие – напомнил Басманов.
– А что теперь Челяднины? – оживился Вяземский – До того им? Челяднин всё лето пока доследование по Старицким шло, в имении своём тулился, носа не казывал. Немощным прикинулся, даже каких-то лекарей вызывал к себе. Сейчас светлый князь явиться велел на службу, так он и то, торговался, точно ёра.
– Старицкие здесь – вдруг весело сообщил Фёдор – Слыхали? По случаю праздничка в Даниловскую прикатили. Сегодня всё утро корзины с брашном таскали. Видать не только бродяг, весь посад накормить хотят. Грехи княгиня замаливает…
– Ты откуда знаешь? – удивился отец.
– Про грехи?
– Про то что приехали – с досадой уточнил батюшка – Про то что ты о чужих грехах более чем о своих печёшься, это я не запамятовал.
– Знаю – уклончиво ответил Фёдор – Видал.
Афанасий загадочно хмыкнул в кулак.
– Плохо Алексей Данилович государева разведка налажена. Вы у Фёдора спросите, как работать надобно. Оне пока в Старице службу несли, всех тамошних сорок прикормили. Теперь во двор выходят, просо рассыпают, да сорок созывают! А сороки те, крутобокие, на зов слетаются, боками ряжеными сверкают – Афонька, подбоченившись с хохотком изобразил женскую походку – Да вести сносят в клювике. В клювике, а, Федька?
– Помолчи! – Фёдор покраснел густо, аж до ушей. Уши хоть вихрами, что брызгами пшеничными в разные стороны, а всё одно заметно, как горят. Взвился, готовый Афоньку стукнуть – Дурень ты! Чёрт веревочный!
– Чего ты мне возразишь-то, окромя ушей своих красных?
– Не твоё дело!
– О чём вы? – удивленно глядел на обоих воевода.
– Не моё иль не моё, ты гляди лучше, чтобы государю на глаза твой курятник не попался!
– По-твоему, светлый князь за чужими курятниками следит?! – вспылил Фёдор – Это ты – сплетник, да за всеми смотришь!
– Я?! – Афанасий растерял шуточный задор и уже с настоящей обидой двинулся на Фёдора – Ещё что скажешь? Я что ли послухом царёвым заделался, да ещё и в начале службы!
– Это я – то послух?! – под громкое ржание Вараша едва не бросился Фёдор на Вяземского.
– А ну, прекратите – встал меж ними Басманов – Поганцы срамные! Нашли место! Вспомните, что служба давно идёт, везде мы грешные опоздали!
– Не мы, а вы – поправил Фёдор – Я раньше вас прибыл. Тогда и видел Старицких! А что Афонька болтает и есть извет настоящий.
– Челяднин нынче прижимистый стал – сказал Вяземский – Поэтому-то Кирилла со Старицкими и свёл. Ефросинье всё одно, скольким обителям покровительство оказывать. Одной больше, одной меньше. Всех своим расшитым тряпьём завалит.
– Ефросинья может и ветрогонка, а тряпьё у них знатное! – возразил Фёдор.
– Тебе виднее – хмыкнул Афонька – Ты ж у нас в тряпье копаешься как баба – от зорьки до зорьки кафтан выбираешь. Покуда для девок наряжаешься, девки уж все замуж выскочат…
– В мешковину завернуться ещё успею – огрызнулся Фёдор – А ты, если хочешь, мешок прямо на голову сейчас напяль и…
– Оба перестаньте – выругался воевода – Мне бы с Кириллом с глазу на глаз побеседовать – вздохнул он и пустую болтовню переменить на хозяйственный разговор – Денег недавно просили на покупку сельца. Присмотрели на Кипсе…
– Еще одно? – присвистнул Афанасий – Даниловским ничего в руки давать нельзя. Уж больно выгоду блюсти умеют. Всё под себя. Опять безоброчное будет и опять мимо казны государевой.
– Рачительный ты, Афанасий, бережливый. В походе замену тебе найти сложно. На себе я это в Полоцке почувствовал. Потому государев тебе почёт. Иной ратник так оружие в порядке не держит, как ты хозяйство. Но и о душе иногда надобно. Кто ж на божье дело денег жалеет, особливо, когда не в пустоту и не в худые руки? А руки у даниловской братии не худые. Лучше чем иной нерачительный хозяин приспособят.
– Не худые, зато загребущие! Разве спорю? Только у них грамот, жалованных от светлого князя нашего, словно косточек в карасе. И грамотки те еще от светлейшего Василия Иоанновича. Пятьдесят возов товара купить – продать могут и все без оброка. Деньги сейчас нужны на государевы нужды. Сам знаешь, Алексей Данилович! Да и об них же пекусь! Ты ли переславских не знаешь? Вот все твердят «Новгород да Новгород»! Чуть что, Новгород… У Новгорода – норов! Новгород свой норов испокон веков показывает. А здесь всякий дьяк себе на уме. И не дай Бог люд местный опять ополчится как Немчин да Изъединов. Думаешь, наместник переславский расхлёбывать будет?! К тебе и прибегут заступничества искать, как с рогатиной кто попрёт.
– Не те времена, нынче, Афанасий, чтобы на мнихов с рогатинами ходили – заспорил Басманов – К тому ж, неудачный пример. Разобрались тогда с ними как надобно.
– А говорят полюбовно…
Басманов отмахнулся.
– Как надобно полюбовно. Земли их тогда монастырю и отдали. В назидание другим.
Фёдор в этом разговоре участия уже не принимал. Знал наперёд, что ежели Афонька песню свою завёл про деньги из казны государственной – это надолго. С проблемами, по мнению Фёдора более существенными, лезть и смысла нет. Всех заморочит казной своей. На место казначея Фуникова, что ли метит, умник? Скучно стало. Улица уже опустела. Редкие опаздывающие на службу горожане, интереса не вызывали. Мужички потрёпанные и старушки, что ковыляли потихоньку. Ни девок смешливых, ни жёнок, стыдливо прячущихся под плат. Фёдор сорвал овсяницу, по-детски искусал тонкий стебель. Пальцем росу потрогал, после чего нарвал ещё травы, послаще, пожирнее – скормил Варашу.
Но всех девок всё одно не пересмотришь. А как говорил дружок детства Наумка Зайцев, даже не перещупаешь. Много их слишком. Раскидав носком белого сафьянового сапога листья вокруг себя, Фёдор нарочито шумно вздохнул. Незаметно толкнул Вараша точно зная, что за этим последует. Конь оскорбленно дёрнулся, в отместку попытался хозяина укусить, но не дотянулся, зафыркал. Учинилась внезапная возня.
– Хватит ворон считать – Басманов, наконец, заметил, что сын измаялся и растерял последний серьезный настрой, если таковой у него имелся – Возьмите с Никитой коней, отведите на конюшенный двор, пусть напоят.
Басманов утёр рукавом вспотевший лоб.
– Утро раннее, а как печет. Будто и не осень через пару седьмиц. Выехали до рассвета, а как к Переславлю приблизились пот градом. Фёдор, если не признают, они там все в думах своих, не стесняйся напомнить, что царским людям. Али на распоряжение Кирилла сошлись.
Положением своим, что с недавнего времени занимал при царском дворе, Басманов не бахвалился. Хоть и заработал всё делами честными, ратными. Но и удобства любил, особливо, когда другим хлопот малость. Много ли удобств таких бывает, когда жизнь от похода до похода? Раз выпадает возможность, от чего не воспользоваться? Конь – душа живая, друг и помощник. Сытый и отдохнувший конь – благо себе и службе.
– А государыня Мария нынче на гостиве будет? – думая, о чем – то своем, Фёдор послушно взял поводья своего коня и батюшкиного. Стремянному – Афонькиного перекинул.
– Тебе на что? – удивленно осведомился отец.
– Так спрашиваю – простодушно ответил Фёдор. О чём-то задумавшись, сунул прядь золотистых волос, что непослушно падали на щеку, за ухо.
– Видел ли ты батюшка, какие очи у неё черные? Понять не могу, как земля кабардинская таких женок рождает?
– Думать тебе не о чем – вспылил Басманов – Потому о ерунде и думаешь. Не опора мне выросла, как светлый князь предрекал, а пагуба верная моей седой голове. Чтоб я ерунды этой больше не слышал, Фёдор. Будет или не будет царица, не для того, чтобы тебя порадовать. Займитесь лошадьми, наконец. В храме встретимся.
Все вместе они вошли на территорию обители.
– Не перекормят ли? Я перед дорогой Вараша кормил. А ваши голодными тем паче не выглядят. Обленятся, да округлятся в боках, что ярки17, если на каждом яме сено в них пихать. Они и рады, как караси хлебному мякишу на тоне18. Да и недалече тут – Фёдор прикинул что-то в уме – Моргнуть не успеем, уже в Слободе будем. Или вы решили, в обители остаться на ночь?
– Недалече – передразнил Афанасий – Всё верно. Не ты коня везешь – тебя конь. Поэтому тебе и недалече. А коню? Это не ряпушка, мякишем не обойдёшься. Да Бог с ним с мякишем, жарко, Фёдор. Останемся, не останемся – потом порешим. Вели, пусть воды им дадут.
– Оба вы, как я гляжу хозяйственные. Фёдор, ты хоть что можешь сделать, без своего разумения? Ишь, всё посчитал – чужое сено. Из собственного дома последнее вынесет, то рыбакам, то девкам, то ещё каким-то бессамыгам приблудным. Дай волю – по миру нас всех пустишь. Зато у чужих распоряжаться готов.
– Отяжелеет рано или поздно вашей заботой – Фёдор со вздохом похлопал Вараша по тугому гладкому боку – Мне, батюшка, скакать на нём, супротив татар. А не в обоз запрягать.
– Я за этого чёрта – Басманов кивнул в сторону Вараша – трёх хороших, работящих отдал. Ещё и доплатил. Хороши были колхани19. И на что сменял, спрашивается, дурень старый?
Конь и впрямь на чёрта вполне походил. Лёгкий и гибкий, как и сам Фёдор, угольно – чёрный. Летучий! Только крыл нет. Хотя кто его знает? Ночью у чёрного коня не разберешь, что у него есть, чего нет и кем он оборачивается. А бывало местные, что ближе к озеру жили, сынка Басмановского у берегов Плещеева на закате видели. Особенно летом минувшим раздухарился. Когда небо в разводах алых кровавым становилось, точно клюкву по нему раздавили, с хохотом выскакивал невесть откуда. А то и в ночную пору. Две гривы разлетались, как вода о камни разбивается – черная да золотая. Летели оба по берегу, вдоль воды, местных пугая. Заставляя креститься и дочерей запирать дома. Не признаешь – страшно. Признаешь – тоже страшно. Слава бродила – глаз у Басмановского сына огневой, горячий. До баб зоркий. Ещё тот разбойник вырос у человека степенного. Увезет, как потом правды сыскать? Кроме позора, что на семью ляжет по причинам известным, ещё и вернется сама не своя, точно ума лишившись, имя шепотом повторяя…
По самой воде пенистой летали с Варашем. Точно не из городской темноты посадской появлялись, а с капища бывшего переславского, что ныне иван-чаем поросло. В те места устремлялись, куда и днём-то добрые люди старались не ходить. Гадали случайные свидетели, что делать-то там можно, в тех местах то ли заповедных, то ли проклятых предками, куда Федор с Варашем стремились плескаться, на солодке следы оставлять. А всего-то! Фёдор там коня купал, на траве валялся разымчивый20 от запаха донника. Увидел бы кто, со скуки бы помер…
Норов коня внешнему облику соответствовал, о чём лучше всего знали искусанные дворовые. Платили за своё желание коня диковинного потрогать, погладить. Друг дружке самые невероятные россказни передавали про то, как барин сего коня добыл. Особенно привлекала невероятной длины и густоты волнисто-пружинистая грива, похожая на расплетенную женскую косу. Над этой гривой Фёдор трясся часами. Чапать21 разрешал только понравившимся девицам, но к хорошему не приводило. Девицы нравились Фёдору, но не нравились Варашу. Оканчивалось одинакового всегда. Шумом, криком, жалобами матушке – Ирине Басмановой.
