«Ода близорукости (сборник)» kitabından alıntılar, sayfa 3

БЕЗ ЗАПЯТЫХ Народ бессмертен

это всё тот же народ что убил Сократа

и Архимеда и Томаса Мора

и как его там

ей-богу всех не упомнишь

да вот хотя бы Вавилова.

Народ не быдло

он чтит богов и на зиму варит повидло

и обожает своих детей

и нанимает им самых мудрых

учителей

— лучше бы академика

а убить мы его всегда успеем

да вот хотя бы детишки

Критий с Алкивиадом

подрастут и убьют.

Из цикла "Здравствуй, дедушка Эзоп"Хорошо, когда выходишь из метро,

а троллейбус прямо раз — и подкатил,

и гремит он, как порожнее ведро,

и народ в себя, как рыбу, запустил.Хорошо, когда кемаришь у окна,

а сама идёшь в Афинах на базар

со служанками, а может, и одна —

за трагедию потратить гонорар.Можно долго ожерелье примерять

или венчик позолоченный для лба,

можно рыбы свежепойманной набрать,

можно даже прикупить себе раба.Вон стоят они в невольничьем ряду:

два красавца мускулистых — и Эзоп…

Я напротив супермаркета сойду,

перелезу через тающий сугроб.Прикоснусь к его дерюжному плащу,

отсчитаю сколько велено банкнот —

и на волю никогда не отпущу,

потому что он на воле пропадёт.

* * * Ласковая ты бабушка,

история Древнего мира:

всё картинками баловала,

сладостями кормила.Был на диване триклиний,

триумвират на кресле,

триста спартанцев за шкафом

враз выдыхали: «Йесли!»Строгая ты учительница,

история Средневековья:

всё рисовала виселицу,

всё рифмовала с кровью.Всё же твои ужастики

наши питали грёзы:

Йорки шли на Ланкастеров,

алые тлели розы…Злая ты, злая мачеха,

нынешняя история,

алчности математика,

ненависти фактория.Ядерные пастилки,

лагерное барокко, —

и ни единой картинки,

ни одного урока.

Когда удалился художник

и свет за собой погасил,

засох у крыльца подорожник,

подсолнухи кто-то скосил.Ослепло окно, за которым

стоцветный сиял океан,

и то, где парижским убором

хвалился бульварный каштан.Когда удалился художник

и выключил звук, уходя,

заглохли кузнец и сапожник,

затихло биенье дождя.Исчезли разводы и пятна,

теней драпировочный хлам...

И дверь он закрыл аккуратно,

а грохот послышался нам.

* * *

Выброшенный из моей головы,

как из чрева кита,

где-то плывёшь ты в проулках Москвы,

а в голове пустота.

А в голове для нечитаных книг

столько места теперь,

что в детстве начатый «Моби Дик»

закончен будет, поверь.

Выброшенный из моей головы,

с кем ты, куда идёшь?

Над Ниневией нынче, увы,

разбушевался дождь.

А в голове моей пироскаф,

рвется за окоём

и ладит гарпун капитан Ахав

с любовью в сердце своём.

Я щёку тебе подставляю,

набитый портфель отдаю,

и дурочку громко валяю,

и руки в карманы сую.

А ты деловит и растерян,

испуган и неустрашим,

взъерошен, отчаян и верен

дурацким хотеньям моим.

Но в доме подрастают дети,

И день отлажен и толков, —

И есть ли что-нибудь на свете

Важней удобных башмаков?

Ощущение сгущающейся тьмы.

Ощущение сгущающейся тьмы.

Можно, в сущности, на этом оборвать,

Но зачем тогда на свете были мы?

Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,

надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело»...