В голове было пусто, и только звук капающей воды (каппп! каппп! каппп!) из где-то невдалеке недокрученного крана гулко пробивался сквозь окаменение.
Получи баба Лена соответствующее образование, из нее вполне мог бы выйти недурной писатель. Художественно приукрашивать действительность баба Лена умеет виртуозно.
Я близко познакомилась с ее многочисленными и всегда захватывающими историями, когда свекровь переехала из деревни, где после смерти мужа жила одна, в город. И получила инструкцию подробности в бабаленинских рассказах делить на три – одному верить, два в уме. Сейчас мне кажется, что общая сюжетная канва в ее историях всегда правдива, просто за десятилетия выступлений перед аудиторией сказительница всё больше укреплялась в мастерстве своем, бессознательно инкрустируя повествование литературными кристалликами, артистизм возрастал, детали отшлифовывались и натирались до блеска.
Да и, в целом, ничего невероятного в рассказах бабы Лены нет. Скольких людей в те времена носило по стране в поисках лучшей судьбы? Так семя мака, выбитое из коробочки и подхваченное порывом, летит по ветру – с верой ли, с целью ли? – в ожидании подходящей почвы, в недра которой можно упасть, пробиться и расцвести. Допустим, что история бабы Лены скорее типичная, но свойственной далеко не каждому видится мне острота восприятия ею мира. То ли мир не поскупился на испытания и приключения, то ли девушка Лена имела талант вляпываться в них. И мне, честно говоря, совершенно не хочется разбираться в глубинных причинах всех вывертов и разворотов ее жизненной магистрали.
Коронным номером программы был рассказ о Великом Хождении за Паспортом и Путешествии из Подмосковья в Сибирь.
Вот он.
«Девятнадцать лет мне тогда было. Под Старый новый год мы с подружками из соседней деревни, два километра до нее, ушли. Отец мой – председатель колхоза, он с одним мужиком из той деревни дружбу водил, тот был отцом Вали. Большая шишка, работал председателем сельского совета в соседней деревне, у него и конь имелся. Но нам не до коня было – напрямую шли пятьдесят километров до железной дороги, снег не шибко большой лежал. Лезли-лезли, лезли-лезли, только остановимся передохнуть – нет, покамест ночь, надо идти, чтоб никто не заметил.
Валя уже бывала в Москве, отец ее возил, и знала, что такое железная дорога. И мне объяснила. Вышли мы к шлагбауму в Вязьме. Валя говорит: вот железная дорога. А я-то думала, железом она покрыта и потому называется железной… Тут, говорит, ходят скорые поезда и товарняки. Нам, так как денег нету, желательно в товарняк. А там, на шлагбауме, поезд скорость замедляет. Как он подъехал, приостановился, мы и забралися. Постоял чуть и поехал, а куда поехал? Едем, смотрим, столбики черно-белые, как зебра, проезжают. Валя говорит: вон путеобходчик идет. И заметил нас, и снял с поезда. Куда вы едете? Мы молчим, три барышни. Я, как ночью убегала – в фуфайке и разных валенках, один черный, другой белый. Потом рассказали ему, что едем в ПМС-39.
ПМС – это путевая машинная станция, там бригада заменяет шпалы, щебень отбойными молотками забивает, ремонтирует, в общем. Живут в вагончиках. Работа, по-колхозному, нетрудная. Какие в колхозе мешки с льняным семенем ворочали – как цемент! Мне троюродная сестра, которая на пэмээсе работала, подсказала. Приезжайте, там, говорит, паспорт запросто получить можно! Те, которые из тюрем, едут в ПМС. Месяц проработают – на месяц паспорт дадут, два проработают – на два месяца. Но паспорта все отбираются, чтобы люди не покинули рабочее место.
Тот, кто нас с поезда снял, посмотрел, послушал и сказал: езжайте. И объяснил, как доехать, кого искать на ПМС. Потом подошел к сопровождающему поезда, сказал, чтобы на нужной станции машинист замедлил ход, мы слезем.
Что мы ели? Я когда пришла в соседнюю деревню за Валей и Марией, мать Вали сказала: как хорошо-то! Из колхоза уйдете и дорогу себе пробьете. И принесла окорок свиной завяленный, отрубила половину, хлеба натолкала. Марии тоже провизии дали. А у меня нет ничего. Мне мать сказала: здесь ничего твоего нету! Но мы по дороге и не ели совсем, ждали, покамест прибудем на место.
Еще не рассвело, когда мы приехали на станцию Беспалово. Надо идти в отдел кадров. Где ночью искать? И решили постучать в первый вагончик. Понялись по лесенке, постучали, а сами под вагон. Вышел мужчина в плавках. Мы никогда таких голых не видели, отец дома ходил в кальсонах. Мы: ой, да ты чё, голый мужик вышел. И сидим под вагоном. Он ушел. Немного времени прошло – опять постучали, он опять вышел и ушел. А потом женщина вместе с ним выглянула и говорит: да ты что голый-то выходишь? Оденься и посмотри под вагоном, там, наверное, кто-то сидит. А мы тут, со слезами: нам отдел кадров нужно. А он: я и есть отдел кадров. Пришли, значит, по назначению.
Завел в вагон. Нас кормить надо, а мы боимся фуфайки снять: вдруг возьмет кто, и мы голыми останемся? Он все понял и объяснил: никто не возьмет, тут сами сядете, рядом фуфайки положите! Борща нам дали – ой, какой вкусный, век не забуду! Такой наваристый! Потом котлеты с чем-то ели, потом компот пили – вот такой большенный чайник с носиком стоял, а там абрикосы!
Утром разбудил: пойдемте в контору. И рассказал нам: в пэмээсе 450 человек. Вам надо пройти врачей, я поеду по своим делам в Харьков, поедете со мной. А я никогда не была у врача, черные мы, деревенские люди были!
Приехали в город. Он нас привел в больницу и сказал: я пойду по своим делам, вы проходите врачей, а потом вон на тех стульчиках ждите меня, не уходите. На улице люди мороженое ели, он спрашивает: мороженое-то будете? А мы не знаем, что такое мороженое. Он нам по мороженому купил. А потом дал бумагу, а там – хирург, зубной врач и много других, всех пройти нужно, и чтобы врач обязательно расписался.
На дверях написано: хирург. Валя заходит и сразу выходит: надо, говорит, развеваться. Мы ей говорим: ну давай, будем фуфайку держать. Только зашла, да как закричит: не-е-ет! А потом выскакивает и говорит: я больше туда не пойду. Там столько людей молодых стоит, и все в белых халатах, в чепчиках, и врач сам. И велят раздеваться догола! Мы решили туда не ходить.
Пошли по другим врачам, а везде надо раздеваться! И не пошли никуда. Пришли на лавочку, сидим, бумажки в карманы засунули. «Отдел кадров» вернулся: уже прошли? Мы: угу. И когда приехали домой в Беспаловку, он спрашивает: где бумажечки? А они все чистенькие. Мы расплакались: там везде надо раздеваться догола… Он здесь чирикнул, там расписался. И оформил нас. Вот вам вагончик, в одной половине четыре девочки, а здесь пустой, будете жить.
Ну все, идем на работу. Помню, первую получку получили, деньги вот такенные были, да столько много дали! Я их в охапку взяла, а куда их девать-то? Про кошельки ничего ж мы не знали. Валя мне отдала чемодан, и я давай деньги в него складывать.
А потом мы поработали месяц или два, приходит «отдел кадров» и говорит: у меня есть дети в Харькове, два мальчика, один болеет, надо сустав делать, и туда уходит мед. Я до сих пор не знаю, почему в Харькове меда не было? Кто достанет – тому я все, что скажет, сделаю.
А у меня отец пасечник. Я написала ему письмо, так и так. Он говорит: приезжай. Мы сперва-то в ПМС наврали, что детдомовские, а тут ехать за медом надо. Я сказала на работе, что поеду к теткам. И привезла пятилитровый бетончик, пришла в контору и «отделу кадров» на стол поставила. А что тебе за это надо? Мне, говорю, надо паспорт на пять лет. Он удивился: почему сразу на пять лет, можно же на месяц, на два? Это вы, говорю, грамотные, а я неграмотная, мне на пять. И он сказал: я вам всем дам по паспорту, но с одним договором. Вы, пока я не уеду в Харьков, будете работать. А то, если уедете, меня не похвалят.
И мы работали, около года еще. Я открою чемодан: мать моя, сколько денег-то! А тратить их было негде, в Харьков для этого надо ехать.
После того как «отдел кадров» уехал, мы с подружками написали родным по письму, чтобы те выслали вызов домой, будто кто-то заболел, умер ли. И нам пришли телеграммы, у меня мать была «при смерти».
Дали мне паспорт, корочку эту, я смотрю на нее: Господи родимый, как он нам дорого обошелся!
Мы получили расчет и уволились. Валя поехала к брату в Архангельск, Мария – в Москву. А я поехала в Орехо-Зуево, к сестре Любе. У нее был там свой дом.
Все мои деньги они и потратили, да как потратили – пропили! Я у нее жила и все стеснялась просить, чтобы она меня прописала. Как мне на работу-то устроиться? А они каждый вечер пляшут, поют, на гулянку все соседи приходят. Я думаю: как хорошо живут-то!
Сказала Любе: ты пропишешь меня? Она: посмотрим. А когда в следующий раз подошла, та и сказала: нет, не пропишу, ты будешь замуж выходить, часть потребуешь. А у меня уже через три дня месяц кончается!
И вот я открыла чемодан-то… А там денег было – за год, да еще отпускные! Гора, я их рядами плотными укладывала. Так я ведь, когда приехала, ей показала и сказала: смотри, Люба, мне сколько денег дали, что с ними делать-то, куда применить? У нее глаза раскрылись, загорелись!
Ну вот, открыла я чемодан паспорт взять – а там денег нету, полсотни только лежит! Я вся обомлела: о, обокрали меня! Такая была неразвитая, мне даже, Марина, неудобно перед тобой… Но ведь родная сестра, я ей верила. Правда, она всегда была жадная, хваткая, домой приезжала и по фляге меду у родителей забирала. А в фляге сорок литров, сорок! Она его на продажу забирала. А ведь там в колхозе ничего особо-то и не было, мы очень бедно жили, а нужд сколько!
Я на нее: а где деньги? А-а-а-а, вот на какие деньги вся улица у вас гуляла… А мне за три дня надо прописаться и на работу устроиться! Мать моя, с кем посоветоваться? Соседи – все тут пили, ей передадут.
Через Орехо-Зуево протекает река. Мы жили в Зуево, а в Орехово все цеха – прядильный, ткацкий. Там гудок гудит, значит, день кончается. Пошла туда, села, думаю: куда люди пойдут, туда и я. После гудка вышли люди толпой и пошли к вокзалу. Стоит электричка, и они все в электричку. Я заметила: две женщины, как будто сестры. И с ними рядом села. Помню – конечная станция Петушки. Они вышли, и я за ними. Станцию прошли – я за ними. Они поглядели на меня: а что ты, девушка, за нами идешь-то? Я все им и рассказала, так и так.
Они говорят: мы на окраине Петушков живем и прописаны, в Орехове работаем, на электричке ездим. Вон тропиночка по лесу, с километр пройдешь – первый дом, как церква или старинный дом, стоит, весь с узорами, там бабушка живет. Она всех прописывает за 50 рублей.
А я чемодан с собой взяла, здесь уже часы наручные купила, а еще в Харькове – два габардиновых костюма: один коричневый с маками, другой темно-синий.
Вот я пришла: и правда, дом стоит, как храм. Бабушка вышла, пересекла и – плесь помои на дорогу! Она дверь открывать, а я за ней. Она мне: а ты куда? Я говорю: к вам. А ты кто такая? Пойдемте, расскажу. И все рассказала. Вы, говорю, бабушка, как мать, должны мне поверить, я не вру, никогда этим не занималась. И про тех девушек, что к ней отправили, тоже сказала. Бабушка мне: я не знаю, как тебя звать, может, тебя кто подучил. А потом говорит: а если не пропишу? А если не пропишете, говорю, то мне терять нечего, я на вашем крыльце удавлюсь! Она горбатенька была, так прямо встала: о, говорит, какие новости! А я ей: ну мне надо, понимаете, надо! Вот вам чемодан, только паспорт возьму, тут часы, два габардиновых костюма в залог, я вам деньги потом принесу.
Она взяла и говорит: пойдем в сельсовет тебя прописывать. Только заходим, а там секретарь сельсовета: о, бабушка опять племянницу пришла прописывать. Посмотрела в бумаги: седьмая, говорит, племянница! Ты, поди, и не знаешь, как племянницу звать? Я и представилась.
Прописалась, пришла в отдел кадров на ткацкую фабрику, и меня приняли ученицей ткачихи. Ткачиху мне дали медалистку – Лиду, показали станок. И как раз обед был. Лида мне и говорит: иди очередь в столовую занимай, час дается на обед, но все от метра работают и на ходу едят, чтоб побольше заработать. Я пришла, очередь большая, спрашиваю: кто крайний? Поворачивается, а это Люба моя! Она обомлела, раскраснелась вся: ой, сестрица, а как ты сюда попала? Я говорю: молча. И как тебе не стыдно? Ну ладно, говорю, тебя Бог накажет все равно, не будешь плясать всю жизнь. И правда, пятнадцать лет она была прикована к постели, соседи ребятишек в интернат определили, муж пил, а потом по пьянке отморозил пальцы, их все ампутировали, с двумя культями ходил.
Я вышла на работу, а где жить-то? Ну, у Любы стала жить покамест. Она говорит: вот будет у тебя получка… Я: да какая получка – ученические! Ну, ученические, говорит, так чтобы был мужу четок водки, дочке – килограмм зефиру, а мне – килограмм «Ласточки». Ладно, говорю, хорошо вы живете… А у самих в огороде ничего не растет! Одна грядка с луком, остальное – осока. Земелечка божья пропадает…
Вот живу. Познакомилась с двумя девочками, они пришли меня в кино звать, а у меня денег лишних нет. Те удивились: так вчера же получка была? А я все на покупки для Любы потратила, там что тратить-то было – ученические? Совсем мало осталось, а еще месяц жить.
Через день опять приходят. Лена, говорят, а ты не расстраивайся! Нас четыре девчонки, мы занимаем комнатку у бабушки. У бабушки двадцать соток огорода, мы его поливаем, садим картошку, капусту, всё-всё. И она нас бесплатно кормит: и первое, и второе, и третье… И ничего за комнату не платим. Мы бабушке про тебя рассказали, и она сказала, мол, если кто из вас будет вдвоем с ней на одной койке спать, то приводите.
Люба стоит, как ворона, руки опустила. Ой, неужели, да что это, бабушка – вот такая, что ли? И пальцем у виска крутит. Я ей говорю: да, наверное, дура. И ушла. Меня девочки забрали. И бабушка так передо мной плакала: надо же, родная сестра!
Я в Орехо-Зуево не помню, сколько проработала, тоже, наверное, с год или полтора. А потом деньги сменились. Был 1961-й год. Мы с девчонками поехали в Москву – на метро покататься, мороженого поесть. И в метро по лестнице поднимались: стоят две женщины, а другая им рассказывает: ой, да как там хорошо! Везде асфальт, женщин – единицы, всё больше мужчины, общежития стоят пустые, а как поженятся – так сразу молодым ключи от квартиры дают. А какие деньги там зарабатывают! Мы с девчонками обалдели, сразу их догнали и спросили: а где это так? Это, говорит, в Сибири город Н.
Мы пошли на вокзал, там карта, стрелочки нарисованы, расстояние пальцами померили: о, так это рядом! И решили ехать.
Вернулись в Орехо-Зуево и подали восемь заявлений на расчет. Шестеро поехали попрощаться с родственниками, а мы с Галей остались. Галя говорит: у меня сестра работает в ресторане, там пальцем в холодильнике негде ткнуть, столько еды. Нажремся там хорошо, в душе намоемся, на койке накатаемся, а в ночь на вокзал поедем. Пришла ее сестра, а мы тут от радости на головах ходим! Сестра говорит: вы бы перед дорогой отдохнули, ведь большое расстояние ехать. Только легли, и звонок в дверь. Телеграмма: их мама в Горькове умерла. Пошли мы на вокзал за билетами. Деньги я уже растратила, 30 рублей у меня оставалось. Билет стоил 24 рубля.
Народ в вагон грузится, смотрю – у девчонки столько краковской колбасы на локте навешено, тут две отварные курицы, и утка еще! Думаю: то ли там голод? Господи, да у меня в голове тогда ничего не было… Я залезла на третью полку, где чемоданы, думаю: посплю и приеду.
Ночь прошла – едет, и день прошел – едет, и опять ночь – едет, и опять день – едет. Пассажиры говорят друг другу: она села вместе с нами, а мы тут уж сколько и ели, и пили, а она все там лежит. Поди, умерла? И говорят девчонке лет двенадцати: слазь туда. Она раз-раз и забралась ко мне: а что ты не слазишь? А я ей: почему это мы все едем и едем? Она: да еще столько же ехать! Тогда шесть суток поезд ходил. Говорит мне: а что ты не ешь? А у меня нечего есть. Она тогда шепчет: давай я тогда скажу, что сестру двоюродную встретила, разговорились – а ты сестра мне, оказывается. У меня, говорит, бабушка в Москве, столько еды насовала, боюсь, заплесневеет. И меня эта девчонка всю дорогу кормила.
Приехали, у меня от радости все выветрилось! Мне б догадаться хоть к родителям той девчонки за советом обратиться, так нет. Чемодан сдала в камеру хранения, спросила, где ткачихи работают, и поехала на меланжевый комбинат. Там паспорт открыли – а у меня прописки нет. Я поехала на хлопчатобумажный комбинат, думаю, может, там не знают? Совсем не было рассудка у меня! И на ХБК все так же!