Kitabı oku: «Вышивка по ворованной ткани», sayfa 2
– Шпион-то почему? – всё казалось, что бабушка её разыгрывает.
– А кто ж его знает? На конюшне работал, небось за жеребцами да кобылами шпиёнил! Забрали его, осталась одна, а брюхатым нельзя воду тянуть из колодца. Вода попортится, да дитя родится несчастное. Так мне Фимка кажный день воду тянул.
Валя не знала, что на это ответить, особенно ударило слово «шпион», и спряталась за фразу:
– В областной центр поеду. Учиться.
Обсуждать не стала, просто объявила, не могла признаться, что всё выталкивает её из городка. И сосед дядя Коля, встречающийся на улице, и материно прозвище «Галка-подстилка», и неутихающее пьянство отца.
– Знаю. Сон видела. Трав тебе наготовила. Перво-наперво мешок с крапивой, – ответила бабушка Поля буднично, словно разговор про деда закончен. – Крапива мочу гонит, лёгкие чистит, рану заживляет, желудок лечит, угри да фурункулы вытягивает, кожу шёлком делает.
– Да там лекарства в аптеке! – возмутилась Валя.
– Горсть сухой крапивы на литр кипятка да ложку мёда. Час настаиваешь, цедишь, – будто не слышала бабушка. – Волосы мыть будешь.
– Там мыло как духи пахнет!
– Не живое оно, не на лугу, на заводе росло. А волосы, Валюшка, большую силу имеют.
– Косу отрежу, возни с ней.
– Раньше косу-бесчисленницу плели в девяносто прядей. Пряди мочили в соли и квасе, да перекладывали жемчугом, – бабушка показала на себе, как плели. – Замужние исподнизу плели, да шею закрывали. Нельзя было шею казать замужним!
– А жемчуг где брали? – заинтересовалась Валя.
– В реке ловили. А невесте косу путали, чтоб жених распускал. Распустил косу, значит взял замуж. Острижешь косу – замуж не выйдешь! – бабушка подошла к печке, полезла вниз, вытащила старый горшок, достала что-то завёрнутое в красивый платочек, протянула Вале. – В областном-то центре деньги нужны. Да смотри, глупостев не наделай!
– Спасибо! Ой, я ж тебе подарок привезла, чтоб руки не грубели, – вспомнила Валя и достала из сумки три круглые зелёные баночки душистого крема «Земляничный».
– Ты ж моя, ластонька! – растрогалась бабушка. – Помажу, а баночки-то на память оставлю.
Через три дня отоспавшаяся и отъевшаяся Валя уезжала с сумкой, нагруженной ранними ягодами и мешочками с травами. Они стояли у калитки, в компании гусей, пёстрой кошки Василисы и лохматой дворняги Дашки.
– Бабушка, чего отец с матерью не ладят?
– Роду она проклятого. Да и не любит Володьку, – покачала головой бабушка. – Никогда не любила.
– Почему у тебя на стенках ни одной материной вышивки?
– Буду я дом ворованной тканью пачкать…
– Так все ткань выносят.
– Все убивать начнут, с ними убивать пойдёшь? – строго посмотрела она на Валю, и та смутилась.
– А почему ты замуж больше не вышла?
– Так Алёшку любила. Он и сейчас во сне приходит, молодой, весёлый, шутит, обнимает!
Она крепко прижала к себе Валю, и та почувствовала родной запах её кожи, волос и наглаженного платка.
– Слушай моё слово: на фершала иди учиться, талант у тебя в меня. В люди выйдешь. Езжай, лебедь белая. Чистоту свою береги, молиться за тебя буду! – трижды поцеловала в щёки. – Открытки пиши, Фимка прочтёт!
– Скоро тебя навещу! – кричала Валя, шагая в сторону автобуса-скотовоза. – Из города красивый выключатель привезу! И банки с крышками для варенья!
А бабушка Поля – высокая, стройная, с прямой спиной, в белом платке – стояла в проёме резной калитки в окружении кошки Василисы и лохматой дворняги Дашки, как картина в раме, и крестила в воздухе Валину удаляющуюся фигурку.
Вернувшись домой, Валя долго разглядывала себя в зеркало и согласилась с бабушкиным советом, решила, что к её большим синим глазам и пшеничным волосам пойдёт белый халат. И если она «внутри грязная», пусть хоть внешне кажется чистой.
Потом узнала у знакомой фельдшерицы адрес и сроки приёма экзаменов в медучилище, собрала вещи и положила в чемодан расшитый матерью коврик с девушками, танцующими на Красной площади в юбках солнце-клёш. Отец хотел проводить, но напился. А мать ругалась на вокзале:
– Пятнадцать с половиной всего, без отца с матерью в городе любой обидит!
Валя на это только криво усмехнулась.
– Не по рту, доча, кусок берёшь! Жила б как все!
– Как ты? Не хочу! – выпалила Валя.
Тридцатитрёхлетняя мать выглядела на перроне обиженной и потерянной, даже не обняла Валю на прощание, показывая, что считает отъезд предательством. Как все матери-эгоистки, растила дочь в качестве оправдания жизни в аду и как палочку-выручалочку, смягчающую ад.
Областной центр напугал, здесь иначе ходили и одевались, короче и резче разговаривали и больше спешили. А мужчины смотрели так нагло, что Валя терялась, замыкалась и одевалась всё скромнее и скромнее. Смотрели так, словно знали, что с ней случилось, и считают её доступной.
В общежитии поселили с двумя разбитными девицами, но Валя не была ни в пионерлагере, ни в больнице и стеснялась при них переодеваться. И ещё больше стеснялась, когда они ходили по комнате голышом.
Девицы прозвали её «монашкой» и объяснили, что те, кто сдал документы на медсестёр, это дуры, как они сами. Зарплата маленькая, в деревню распределят, и кукуй там. А те, кто на массажисток, те б… Работа тяжёлая, но всегда при деньгах.
И если в нужных местах помассировать старого кобеля, можно прилично устроиться. Валя только усмехнулась, она ведь пошла на массажистку не только из-за белого халата, но и потому, что у матери от работы на ткацкой фабрике постоянно болели спина и плечи. И потому что умела лечить руками.
Комендантша общежития Вилена Васильевна по кличке Гестапо, делившая с первого взгляда жиличек на тех, кто «ставит уколы», и тех, кто «массирует яйца», определила Валю во вторую категорию. Гестапо была смурной тёткой с железными зубами, зачёсанными назад жидкими волосами, и носила один и тот же тёмно-синий костюм, похожий на форму.
Лицо у неё было словно стёртое ластиком, а глаза выцветшими, словно так много плакала, что выплакала из них весь цвет. Валю Гестапо прозвала «тихушницей» и пыталась подловить на нарушениях распорядка, но придраться было не к чему.
Вскоре одна из соседок заболела ангиной, Валя вылечила её руками, как учила бабушка, и по общежитию поползли слухи о редких способностях первокурсницы. А тут ещё очередной шибздик увязался за Валей от училища и пытался облапать у входа в общежитие.
И она отделала его своими сильными руками так, что Гестапо, прибежав на крик, вынуждена была оказывать первую помощь. А после этого объявила всему общежитию, что Алексеева «не тихушница, а целка». Но Вале было совершенно всё равно, считают её «монашкой, тихушницей или целкой».
Мужчины были для неё врагами, от которых надо постоянно держать оборону. И потому она планировала окончить после техникума мединститут, выучиться на врача, родить себе ребёнка и никогда ни от кого не зависеть.
Как-то Гестапо зашла в комнату, пошмонать по тумбочкам в поисках сигарет и бутылок. После истории с шибздиком она смотрела на Валю новыми глазами и даже одобрила прикнопленный к стене над кроватью коврик с девушками, танцующими на Красной площади в юбках солнце-клёш.
– У меня в тюрьме бабы тоже рукодельничали. Дёргали из простыни нитку, кружева вязали на спичках. Спички ж у них не отымешь, – начала она. – Спина у меня болит, Алексеева… Говорят, массаж хорошо делаешь.
Они спустились в комендантшину комнату, которая оказалась уютнейшей бонбоньеркой. Там стояла импортная мебель, на окнах висел дефицитный тюль, лежал дорогой ковёр, а сервант ломился от хрусталя и фарфоровых балеринок. В такой комнате, по Валиным представлениям, должна была жить артистка или известная врачиха, но никак не обшарпанная Гестапо.
– Шик, блеск, красота! – постанывала комендантша во время массажа. – Золотые руки! А эти шмары только у мужиков между ног массировать умеют. Я в медицину, Алексеева, не верю, только в массаж и сухую горчицу в носки. Всех в тюрьме горчицей лечила, в хозблоке килограммами брала.
– Надо вам, Вилена Васильевна, в мае нарвать берёзовых листьев в полиэтиленовый пакет, плотно закрыть, чтоб спарились, вечером высыпать в кровать и сразу лечь на них спиной, – посоветовала Валя. – Три раза сделаете, боли в спине как рукой снимет.
– Где ж ты этого набралась, Алексеева? – недоверчиво спросила комендантша.
– Бабушка моя секреты трав и деревьев знает, руками лечит, к ней из всех окрестных деревень ездят!
– Ты, Алексеева, травой и массажем лечи, а руками не смей. За это срок дают, как за цыганский гипноз! – пояснила Вилена Васильевна. – Уж я знаю, у меня такие сидели.
Всё общежитие боялось эту нескладную сухощавую тётку, излагавшую мысли исключительно командами. А она и не скрывала, что прежде служила охранницей в женской тюрьме и априори считает каждую из жиличек общежития преступницей.
На десятый сеанс массажа Гестапо вдруг налила Вале чаю, поставила вазочку с вишнёвым вареньем и пропела:
– Ешь, Алексеева, варенье! Спина у меня как новая! Шик, блеск, красота! Забыла про неё. Одна ты из всех массажек чистая девка. Эти ж лярвы крашеные к диплому по пять абортов через меня делают. И ладно б от кого, а от пьяни, рвани, фраеров да солдатни. Я тебя замуж толком пристрою.
– Замужем, Вилена Васильевна, чего хорошего? – заметила Валя, вылавливая вишенки из хрустальной розетки.
Глаз у Гестапо был хоть выцветший, но точный, она секла не только девичьи грехи, но и секунду, в которую всыпанная в сироп вишня, застывала свежей как жук в янтаре, а не превращалась в круглую тёмную мочалку.
– Не спешить тоже плохо. Я на Витюшу своего похоронку с войны получила, потом не спешила, одна и осталася, – ответила Гестапо. – Кобели крутились, пьющие да бездельники. Им слаще мёду к самостоятельной бабе присосаться.
Валя расчувствовалась от откровенности комендантши и призналась:
– Я, Вилена Васильевна, во сне вижу, что живу в Москве и пешком мне до Красной площади.
И покраснела. А Гестапо усмехнулась:
– Ты, Алексеева, девка красивая, трудовая, скромная. Таких в Москве не делают.
– Бабушка говорила, не родись красивой, а родись счастливой. Она и мать красавицы пуще меня, а счастья не видели!
– Вот за них и увидишь. Была я в Москве проездом, еле ноги унесла. Никто не ходит, все бегут. С вокзала вышел, сразу из человека стал козявкой.
– А мне нравится, когда все бегут, – сказала Валя, – Пусть лучше все бегут. Здесь же все спят, потом проснутся и мучают друг друга. Устанут и опять засыпают.
– Добрее народ в провинции, – возразила Гестапо. – Добрее!
– Да где ж добрее? – возмутилась Валя. – У меня перед дождём рука ноет, отец пьяный о косяк швырнул! На матери живого места нет! Хоть бы кто из соседей заступился, когда мы орали.
– Всех бьют! Без этого как? Одни инвалиды жён не бьют, – развела руками комендантша. – Значит, так: будут к тебе больные ходить в эту комнату. За три рубля. Рубль с каждого мне. Поняла?
– Спасибо! – выдохнула Валя.
Она и мечтать не могла о таком счастье.
– И чтоб до первой грозы лягушка не квакала. А то этих проституток пускаю массаж делать, они на второй раз ноги раздвигают! Потом ко мне, мол, вены порежу… Им в этой комнате моя кума аборты делает, а я рукой рот зажимаю, чтоб не орали на весь город. Я ж своим местом дорожу!
Валя переспросила у девчонок про аборты в комнате комендантши и услышала такие подробности, что неделю не могла спать. Добавили, что комендантшу боится даже директор училища. Видно, тоже рыло в пушку, и не один аборт от него. Стало понятно, откуда у Гестапо не только кличка, но и деньги на мебель и фарфоровых балеринок.
Валя зажила с этого дня как королевишна. Откладывала эти два рубля, и скопила на зимние сапоги. Стала шиковать, покупать на ужин помимо столовской еды треугольный пакет молока, пирожки с повидлом за пять копеек, бублики с маком за шесть копеек и пакеты с хрустящей картошкой за десять копеек. А ещё розовое фруктовое мороженое за семь копеек и пломбир в вафельном стаканчике с розочкой из крема за девятнадцать копеек.
Купила и послала матери красивое платье, а бабушке цветастую шаль, тёплую кофту и дорогих шоколадных конфет. Пациенты были в основном тётки из торговли в дутых золотых серёжках и брюхастые мужичонки с модными портфелями-дипломатами, обязательно в первый раз прощупывающие почву.
– Шуток не понимаю, у меня от работы руки сильные. Отмахнусь – что-нибудь сломаю, – сурово отвечала Валя.
Соседки казались Вале примитивными, к тому же считали её приближенной к Гестапо стукачкой и держали дистанцию. По ночам, думая, что Валя спит, они шёпотом обсуждали свои любовные истории, и Валя чувствовала себя так же, как когда маленькой девочкой подсматривала за родителями.
У одной из соседок была любовь на природе с младшим лейтенантом из ближайшей воинской части, а хахаль второй был женатый таксист, и всё происходило прямо в машине. Из этих рассказов Валя получила полное представление о местной «камасутре».
В библиотеке техникума она прочитала всё, что касалось беременности и венерических заболеваний, и с ужасом осознала, что могла получить от отца подруги не только букет заболеваний, но и забеременеть! И что тогда? Тогда только вешаться в сарае…
А теперь видела, что её соседки – активные кандидатки на аборт в уютной комнате Гестапо, где та будет зажимать им рукой рот, чтоб не орали. И если они ещё не поняли этого из учебной программы, то останавливать их бессмысленно. Тем более что с гораздо большим жаром, чем возлюбленных, соседки обсуждали, как достать водолазку, кофту-лапшу, расклёшенные брюки и сапоги-чулки.
Валя выросла в обносках от соседских детей и в платьях, сшитых матерью из ворованной ткани. Она не видела в моде ни пользы, ни смысла. Как, впрочем, и в интерьере. Мать вылизывала новую квартиру, заполняла её вышитыми цветочками и рюшечками, словно пытаясь отмыть и отстирать помеченную синяками и пятнами крови прошлую жизнь.
Но воздух квартиры всё равно казался Вале мёртвым, а материна эстетика выглядела кладбищенским порядком с ровненько разложенными на могилах бумажными цветами. Ведь все трое жили по отдельности, каждый в обнимку со своим одиночеством, и пересекались только по быту.
А в доме бабушки Поли с потолка свисали пучки трав, кошка Василиса ходила по обеденному столу и спала на бабушкиной подушке, но при этом пахло чистотой и уютом. Каждый глиняный горшок имел своё лицо, сверчки цокотали за печкой, мотыльки шуршали на окнах, на дворе переговаривались гуси, и казалось, что одинокая бабушка Поля живёт в большой любящей семье.
К общежитию Валя относилась как к службе в армии или сроку в тюрьме. Казённые крашеные стены, тусклые лампочки, железные кровати с продавленными сетками, ужасные, сто лет не ремонтированные места общего пользования.
Глаз отдыхал только в комнате Гестапо, и Валя была единственной, кто сумел сблизиться с комендантшей. С Гестапо ей было легче и интересней, чем с соседками, ведь главной её подругой была бабушка, а Гестапо была моложе бабушки всего на десять лет.
Валя старалась, оценки были важны для поступления в мединститут. Вечерами она либо массировала пациентов, либо писала открытки матери и бабушке, либо смотрела телевизор в холле общежития. Сплетничать с девчонками и ходить на танцы, кончающиеся лапаньем, ей было неинтересно.
Ближе к диплому Гестапо выкопала через знакомых на ближайшем заводе худого носатого инженера, приехавшего из Москвы по распределению. А разузнав о его детской травме позвоночника, напела про «золотые руки» и даже снизила цену на рубль.
Когда малахольный носатый Юрик Соломкин увидел Валю, он онемел, а после массажа практически впал в ступор и первые сеансы молчал как глухонемой. Потом освоил: «Здравствуйте, спасибо, извините», а после десятого, заключительного, пригласил Валю в кино.
– Он, конечно, образованный, но уж такой плюгавенький, – жаловалась Валя комендантше под чай с вишнёвым вареньем. – Ручки тоненькие, спинка кривенькая. Как говорила бабушка, ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса. Кого от него родить можно?
– Ты, Алексеева, на дуру-то не похожа, – ответила на это Гестапо. – Прописку московскую сделаешь, да и найдёшь от кого родить. Получится шик, блеск, красота.
– Но это нечестно!
– А то он не видит, с чего ему свалилась такая клубника со сливками? С него прописка, с тебя терпение. Ты ж совестливая, квадратные метры потом не оттяпаешь. Потерпишь, потошнишь, да дёру дашь, – резюмировала Гестапо. – Полюбила я тебя, Алексеева! Плохого не посоветую!
– В Москву хочу, но замуж боязно, – Валя словно попросила об отсрочке.
– Такой лотерейный билет раз в жисть попадает! – Гестапо подошла к шифоньеру, открыла ящик, показала Вале стопку открыток и кивнула на дверь, подразумевая женское население общежития. – Эти сучки меня Гестапой зовут, а я всех трудовых девок, хоть отсюда, хоть из тюрьмы, в хорошую жизнь вытолкнула!
И её выцветшие глаза потеплели:
– Вон сколько открыток написали! И ты напишешь! В Москве на ноги встанешь, мать заберёшь, дашь ей под старость пожить по-людски. Она ж тебя вырастила, выкормила вон какую. Тока до свадьбы ему не давай!
Комендантша словно посадила Валю с Юриком под свою ответственность в лодку и оттолкнула от берега. Валя ходила с ним гулять, слушала его рассказы о прекрасной Москве и его прекрасной семье, но при мысли о сексе паниковала. Успокаивало только то, что физически она сильней Юрика.
По распределению оставалось оттрубить ещё полгода, но Юрик спешил со свадьбой. И правильно делал, ведь все, кто видел Валю рядом с ним, пожимали плечами. Она была «девушка с веслом» и косой до пояса, строго глядящая огромными синими глазами из-под натуральной льняной чёлки. Да ещё строгих правил и с золотыми руками.
У парней при виде Вали появлялась охотничья кошачья пластика, а мужики постарше с тоской цокали языком. И тщедушный Юрик исступлённо целовал Валину шею и руки, смирившись с твёрдым: «Не знаю, как у вас в Москве, а у нас остальное после свадьбы!»
Валя защитила диплом «на отлично», хотела навестить бабушку и мать, но Гестапо велела начать со свадьбы и московской прописки. И пока Юрик хвастал на заводе фотографией невесты, Валя вкалывала за массажным столом детской поликлиники.
Надо было заработать на свадебный наряд, чтоб мать увезла в родной город пачку фотографий, иллюстрирующих Валино счастье. Она ведь специально слала матери и бабушке открытки, а не письма.
И их содержание по дороге к адресату успевал прочитать и оценить весь любопытный околоток и вся любопытная Берёзовая Роща. И чтоб то, что дочка «Володьки-пьяницы и Галки-подстилки» выходит замуж в Москву за инженера, завистливо обсуждалось всем миром.
Ведь если субтильного Юрика одеть в костюм с плечами, самой обуть туфли без каблука и прижаться к нему, ссутулившись, получится сносное фото, а слово «Москва» заслонит землякам всё остальное.
Работа в детской поликлинике была тяжеленная. Валя чуть не плакала, каких сложных деток приводили. Сплошные родовые травмы, словно акушеры-гинекологи круглосуточно спали на дежурствах. Детки были с повышенным тонусом, с повышенным внутричерепным давлением, парезами и даже с ДЦП.
Валя изо всех сил старалась поставить их на ноги. Учила мамаш пользоваться травами, рассказывала, что помнила из бабушкиных заветов, как носить, рожать и растить малыша.
Делая массаж, диктовала мамашам, что до шести недель малыша нельзя никому показывать, чтобы не сглазили. Что он быстрей заговорит, если помыть в стакане серебряную ложку, да напоить этой водой. Что вечером его нельзя поднимать выше своей головы. Что, если целовать в пяточки, поздно пойдёт, а если щекотать пятки, будет заикаться. Что до года нельзя стричь. Что нельзя перешагивать через ребёнка, играющего или ползающего на полу и ставить его на стол, будет плохо расти. Что для притяжения здоровья и богатства ему в первые годы жизни надо класть в ванночку серебряное украшение или ложечку, подаренную «на первый зуб». Что счастлив будет мальчик, похожий на маму, и девочка, похожая на папу, а родившиеся вперёд ногами станут обладателями магических способностей.
Работа в детской поликлинике подтвердила, что Валя не зря выбрала профессию. Видя улучшения у малышей, она чувствовала себя ценным членом общества. Ведь кем она была до училища? Порченной милиционером девчонкой из плохой семьи, а теперь её руки спасали детей.
Уезжая с Юриком в Москву, Валя подарила Гестапо большую хрустальную вазу, та даже поцеловала её на пороге узкими сухими губами и добавила:
– Открытку оттудова напиши!
В купе Юрик, не веря своему счастью, держал невесту за руку, словно сбежит. На площади трёх вокзалов Валя остолбенела – никогда не видала таких великолепных зданий, а мраморные станции метро показались дворцами.
Однако всё, что Юрик рассказывал о семье, надо было делить на десять. Жил он в двухкомнатной квартире кирпичного дома неподалёку от «Автозаводской» с родителями и младшей сестрёнкой Леночкой. Будущий свёкор, старший Соломкин, такой же носатый и малахольный, как Юрик, всю жизнь подбивавший ботинки в соседней мастерской, при виде Вали издал свистящее:
– Ух ты! Руса коса до пояса!
Подросток Леночка онемела от счастья, что будет общаться с такой красавицей. Только будущая свекровь, полжизни мывшая полы на ЗИЛе, глянула на Валю зверем и сказала сыну:
– Куда ж ты, пень, смотрел? На хрен ты этой стату́е? На ней буквами горит, что она за пропиской.
Свекровь была тоже маленькая, сухонькая, носатая, и главными её жизненными достижениями являлись квартира, полученная от ЗИЛа, и высшее образование Юрика, первого в роду, выбившегося в люди. Появление Вали обесценивало и первое, и второе.
Да ещё чёртова лимитчица заявила, что до свадьбы не ляжет с Юриком, пришлось её класть на диван в маленькой комнате с Леночкой, а Юрику ставить раскладушку в большую комнату к родителям. Леночка была на седьмом небе и рассказала Вале все свои школьные секреты.
Юрик заранее взял справку, что как специалист по распределению не может отлучиться на большой срок с производства, и бракосочетание назначили на конец недели – первые числа июля.
Получили в ЗАГСе талоны на дефициты: кольца, платье, фату, обувь, костюм, рубашку. Стали бегать по спецмагазинам, в обычных же магазинах было шаром покати, а хотелось, чтоб всё как у людей.
От Валиной родни приехала только мать и с трудом удержала лицо, увидев Юрика. Не меньше её поразили квартира Соломкиных и заношенный халат будущей свекрови. Она шепнула Вале, мол, не думала, что в Москве так грязно живут. Москва же!
Бабушку Полю Валя на свадьбу не звала, намекнула матери, что негде положить. С одной стороны, это было правдой, с другой, стыдилась перед бабушкой и Юрика, и его семейки, и самого факта такого замужества.
Мать достала из чемодана шуршащий свёрток, оттуда выпала ткань, невероятно расшитая васильками величиной с яблоко, и все Соломкины ахнули.
– Вышивала доче занавески. Мужики, вешайте, – смущённо объяснила мать.
– Прям Третьяковская галерея! – выдохнула будущая свекровь, будто когда-то там была.
А Юрик полез на стремянку, чуть с неё не свалился, и они с отцом как-то водрузили занавески в большой комнате своими корявыми и растущими не оттуда руками. И бессовестная красота васильков подсветила, что всё в квартире потёрто, засалено и заскорузло, как и вся устраивающая Соломкиных жизнь.
Потом обе матери считали деньги на угощение, фотографа, машину с куклой на бампере, записывая цифры в столбик в школьной тетрадке, взятой у сестрёнки Леночки. Всю ночь перед свадьбой шинковали салаты и мариновали мясо, вместе с Валей и Леночкой.
Свёкор с Юриком выносили из большой комнаты мебель, сдвигали столы, носили от соседей стулья, тарелки, вилки, стопки и спорили, хватит ли водки. Рукастая мать сделала Леночке модные у школьниц банты-розы, отчего та прыгала до потолка. А обряжая Валю в роскошное платье из салона для новобрачных, шепнула:
– Ну, доча, принцесса! Любишь этого задохлика?
– Люблю, – отрезала Валя.
Под такое платье хотелось бы жениха пошикарней, но это не материно дело, пусть лучше посмотрит на свой выбор.
Процедура в ЗАГСе показалась ужасно унизительной, раздражённая тётка цедила сквозь зубы:
– Дорогие Юрий и Валентина, в этот торжественный день…
Да и свидетельницу Вале выдали по разнарядке из Юриковой родни. Потом за столами в большой комнате собралась куча орущих и жрущих дружков и родственничков Юрика. Водки оказалось более чем достаточно.
Это привело к батальной драке гостей на лестничной площадке с выбиванием окна в лестничном пролёте и визитом «Скорой помощи» для перевязки порезавшихся. Валя бы перевязала сама, но мать боялась, что кровь запачкает роскошное платье. За «Скорой помощью» приехала милиция, но, получив денег, легко отказалась от претензий.
В меру омерзительную первую брачную ночь, подгаданную на последний день месячных, Валя перенесла терпеливо.
– Чудеса в решете! – только и вымолвила свекровь, обнаружив на простыне кровь.
Самым приятным событием из этого меню стал отъезд Юрика для дорабатывания распределения, а до его отъезда Валю прописали в Москву, иначе бы не приняли на работу.
Как искать работу, Валя не понимала, но зашла в ближайшую поликлинику посоветоваться с массажистками, и ей дали телефончик. По нему дали другой телефончик, а по третьему телефончику оказалось вакантное место. Валя пришла в кабинет главврачихи престижной поликлиники на Ленинском проспекте, показала прописку, красный диплом и сделала ей массаж.
Главврачиха удивилась, как хорошо учат в провинции, и взяла Валю на испытательный срок. Это стало новым шоком для свекрови, она не верила, что лимитчицу могут взять работать с артистами и начальством. И превратилась в один большой глаз и одно большое ухо.
Копалась в Валиной сумке, обследовала её нижнее бельё, подслушивала телефонные разговоры, расспрашивала Леночку, но безуспешно. Валя по-прежнему не пользовалась косметикой, носила самые скромные юбки и блузки, хотя это не помогало, мужчины липли на работе, в метро и на улице.
Поликлиника была не такая, как детская провинциальная. Рабочее помещение разделялось ширмами на отдельные кабинки, массажные топчаны покрывали крахмальные простыни, в зоне ожидания и отдыха стояли кожаные кресла, а пациенты обращались на «вы».
– Кто тут Соломкина? – спрашивал новенький пациент, заходя, и Валя вздрагивала.
Какая она Соломкина? Она же Алексеева! Домой возвращалась по часам, убирала, мыла, чистила, тёрла, готовила. Прежде постельное бельё и мужские рубашки носили в прачечную, теперь Валя стирала, кипятила, крахмалила и гладила всё сама.
В свободное время крутила плоскогубцами сломанный переключатель телевизора. Ведь сапожник свёкор и инженер Юрик не задумывались над тем, чтобы починить переключатель четырёх телепрограмм.
А ещё Валя гуляла с Леночкой по Москве, погружаясь и осваиваясь в её контурах, звуках и запахах. Её потрясли Кремль, Большой театр, ГУМ и старый центр. Мавзолей показался маленьким и задрипанным, картину спасли только рослые часовые. Вот бы за такого замуж, подумала Валя, а с другой стороны, такой врежет, так врежет.
Прежде она ненавидела москвичей, как все в её городке, подозревая, что именно они жестоко обманули её и миллионы людей, утопивших жизнь во всепоглощающем свинстве глубинки. Но теперь увидела, что они маются ровно теми же проблемами, помноженными на сложное устройство столицы.
Валя училась быть москвичкой, подслушивала словечки и интонации, растягивала слова, акала и передвигалась танцующей походкой. Заставляла себя заходить в выпендрёжные магазины и просить:
– Девушка, покажите вон ту кофточку. Вы что, заснули? Давайте, напишу вам что-нибудь подбадривающее в книгу жалоб!
Когда «выкидывали дефицит», она стояла с Леночкой в очередях. И так осмелела, что стала, как все, ходить с рулонами туалетной бумаги, нанизанной на верёвку, отчего в своём городке умерла бы со стыда. А здесь в столице «выбрасывали» не только туалетную бумагу, но даже вату для месячных за свою цену, а не в десять раз дороже у спекулянтов, как дома.
Валя как-то спросила про это бабушку, та долго мялась, а потом рассказала. В её молодости кипячёные тряпки были на вес золота, бабы в деревне собирали специальный густой мох, убивающий заразу, мыли, сушили на печке и делали из него подушечки. Да богу молились, чтоб быстрей постареть и жить без месячных.
Леночка была забитым подростком с угреватой кожей. Валя научила её по бабушкиному рецепту выбирать весной берёзу, налаживать с ней контакт, получать берёзовый сок и умывать лицо. Леночка сперва фыркала, но, увидев в зеркало своё очистившееся личико, бросилась обниматься.
Валя учила Леночку всему, чему сама научилась у девчонок в общежитии. Пересыпать мукой и вычёсывать волосы, когда нет возможности помыть. Шить из трикотажных ползунков обтягивающие кофточки, как в журналах мод. Штопать ежедневные простые и выходные капроновые чулки, пристёгивающиеся резинками к специальному поясу.
И даже делать ажурные колготки, отрезая от детскомировских хэбэшных колготок ступню, хитро выдёргивая нитки, а потом пришивая ступню обратно. Леночка стала с ней куколкой, расправилась, осмелела. И в благодарность подарила Вале для наклеивания на сумку самое ценное, что у неё было: ГДРовские переводные картинки с Микки-Маусом.
Всё это произошло благодаря Гестапо, и Валя купила в киоске открытку с красивым красным попугаем, каких не продавали в их городке, и написала на адрес общежития: «Здравствуйте, уважаемая Вилена Васильевна! Как ваше здоровье? Я живу хорошо. Была на Красной площади. Юрик добрый, но свекровка лютая. Как встану на ноги, уйду отсюда и найду большую любовь. У меня будет хорошая квартира, научный муж в очках и сын с дочкой. И люстра будет хрустальная. Спасибо вам за всё. Не болейте. До свидания. Ваша Валя»
Ответа не пришло. Да Валя и не рассчитывала. Много чести, чтоб Гестапо переписывалась с облагодетельствованными жиличками общежития. А вечером услышала, как свекровь жалуется свёкру:
– Юрик – инженер, не х… собачий! Мог бы образованную взять!
– На что тебе образованная? Валька дом вычистила, с углов теперь чай пить можно. Ты ж никогда толком не убиралась…
– Дурак, я на работе так тряпкой намахиваюсь, что мне одни кафельные полы да унитазы снятся!
Когда Юрик вернулся, компромата на молодую жену не было. Умирая от стыда, Валя купила в аптеке «резиновое изделие № 2». Десять штук в серой бумаге с надписью «проверено электроникой».
– Не для того штамп ставил, чтобы резинки натягивать! – выступил было Юрик.
– Надо сперва на работе закрепиться, чтоб декретные были, – строго ответила Валя.
Компромата на Валю, как ни вынюхивала свекровь, по-прежнему не было, и она запуталась, как относиться к невестке. Валя вылечила ей массажем радикулит, а берёзовыми почками воспаление печени у свёкра. Благодарные пациенты тащили то конфеты, то фрукты, то импортное мыло, и Валя сдавала это свекрови в общий котёл вместе с зарплатой, только чаевые тайком откладывала под газетку в коробку со старыми туфлями.
