Kitabı oku: «Просветительские идеи и революционный процесс в Северной Америке», sayfa 4

Глава 2
Концепция «короля-патриота» и восприятие власти в период Актов Тауншенда (1767–1770)

В 1766 г. гербовый сбор был отменен. Однако 1767 год оказался отмечен новым кризисом в отношениях Великобритании и ее североамериканских колоний. В центре событий оказалась колония Массачусетс и ее главный город Бостон.

В июне-июле 1767 г. были приняты Акты Тауншенда, названные по имени предложившего их английского министра финансов. Первый из них предполагал пустить сборы от таможенных пошлин на продукцию английских мануфактур, ввозимую в Америку, на выплату жалованья королевским чиновникам и судьям в колониях. Таким образом, колониальная администрация приобретала источник дохода, не зависящий от колониальных ассамблей. Этот акт лишал ассамблеи традиционных средств давления на исполнительную власть. Вводились новые налоги: на стекло, свинец, краски и бумагу. Второй акт предписывал создание Американского таможенного управления, которое должно было обеспечить точное соблюдение всех законов о торговле. Наконец, третий акт приостанавливал деятельность нью-йоркской ассамблеи, которая не согласилась с условиями Акта о постое 1765 г.

Для американцев все это оказалось неприятной неожиданностью. Тауншенд пользовался в колониях неплохой репутацией. И уж точно все надеялись, что он окажется лучше своих предшественников – Бьюта и Гренвилля, авторов ненавистного Гербового акта. Материалы начала 1767 г. содержат уникальные для политического дискурса предреволюционной Америки примеры позитивного восприятия министерства. В Нью-Йорке, отмечая годовщину отмены гербового сбора, патриоты пили за «подлинно патриотичное министерство 1766 г.» и даже лично за Чарльза Тауншенда¹⁹⁵.

И вот первые слухи об Актах Тауншенда достигли Бостона в апреле 1767 г.¹⁹⁶ Перед американцами вновь встала перспектива налогообложения без представительства. Осенью 1767 г. «Boston Gazette» подводила печальный итог: «Закон уже вступил в силу. Каждый человек, который использует стекло, краски или бумагу, которые будут импортированы, почувствует это. И каждая женщина, которая пьет свою чашку чая»¹⁹⁷. К этому добавлялось расквартирование английских гарнизонов в колониальных городах. Колонисты должны были предоставлять солдатам помещение и провиант. При этом они не без оснований подозревали, что британские войска посланы в Новый Свет с целью привести к покорности беспокойные колонии. Темы налогообложения без представительства и постоянной армии стали ведущими на страницах газет и памфлетов Америки в 1767–1770 гг.

В теоретическом плане акты Тауншенда не представляли новой проблемы. Они осмысливались в рамках той же парадигмы, что и гербовый сбор. И в то же время можно говорить о некоторых изменениях в восприятии Просвещения в Америке. Тематика естественного права и общественного договора, видимо, уже казалась тривиальной; повторять уже пройденное не было смысла, и рецепция просвещенческой политической философии выходила на новый уровень. Проблему, требовавшую осмысления, виги увидели в другом: почему, едва отменив гербовый сбор, парламент вновь пытался ввести налогообложение для колоний? В период Актов Тауншенда американские газеты заполнены рассуждениями о природе власти.

В газетах 1767–1769 гг. новости о европейских просветителях почти не встречались (возможно, в связи с общим уменьшением числа зарубежных новостей в газетах). «Boston Evening Post», например, лишь однажды затронула тему возможного визита Ж.Ж. Руссо в Англию: «Говорят, что Руссо, беспокойный философ, на самом деле собирается нанести второй визит в наше королевство»¹⁹⁸. В той же газете в 1769 г. была опубликована новость о том, что Д. Юм назначен секретарем английского посла во Франции¹⁹⁹. Можно констатировать, что к 1768 г. просветителей вытеснили из новостных колонок известия о бунтах в Лондоне, известных как «Уилкс и Свобода», а также о восстании Паоли на Корсике.

Зато Вольтер явно мог считаться одним из самых продаваемых авторов в колониях тех лет. Даже бойкоты импортной продукции, ограничивавшие поступление новых книг, не отбили у американцев вкуса к его новым сочинениям. Так, «Virginia Gazette» рассказывала колонистам о свежей новинке – «Простодушном», тогда еще не переведенном на английский. Подробно пересказывался сюжет, а затем газета резюмировала: «Основная цель мсье Вольтера в этой маленькой работе – высмеять нравы и обычаи Европы, в особенности его собственной страны. Для этой цели он берет молодого человека, рожденного в лесах Америки, привезенного в Англию, а затем во Францию. Будучи совершенно не испорченным предрассудками воспитания, он делает самые разумные и уместные наблюдения над всем, что ему встречается»²⁰⁰.

В Массачусетсе книготорговцы Кокс и Берри, составлявшие конкуренцию более известному Джону Мейну, предлагали бостонцам Библии, молитвенники и псалтыри, но одновременно в их каталоге значились 35 томов работ Вольтера²⁰¹.

Книги великого вольнодумца пользовались спросом и в других колониях. В библиотеке небогатого северокаролинского юриста (после него осталось ок. 180 фунтов и десяток рабов) значились как проповеди Фордайса, так и произведения Вольтера: «Эссе о преступлениях и наказаниях» и «Философия»²⁰². Более преуспевающий северокаролинец располагал 9-томником того же философа; на его книжной полке стояли и «Персидские письма» Монтескье²⁰³.

И в то же время на политическую мысль предреволюционного десятилетия Вольтер почти не повлиял. К его авторитету обращались в совершенно иных случаях, нежели полемика о конституционности действий парламента. Например, в одном из номеров «Virginia Gazette» приводилась речь Вольтера в пользу оспопрививания²⁰⁴. А вот в полемике вокруг Актов Тауншенда американцы опирались на таких авторов, как Г. Болингброк²⁰⁵, Дж. Свифт, Дж. Пристли²⁰⁶, Г.Б. Мабли²⁰⁷. Естественное равенство людей обосновывалось ссылками на «О законах церковной политии» Р. Гукера, а также на Г. Гроция, С. фон Пуффендорфа²⁰⁸. Чаще же всего в политических вопросах американцы доверяли авторитету Ш.Л. Монтескье и Дж. Локка. Именно эти два философа будут определять интеллектуальный ландшафт Американской революции и в дальнейшем. Локка на этом этапе превозносили в особенности. «Boston Evening Post» отмечала: «М-р Локк доступен всем, и никто здесь не оспаривает истинность его доктрины»²⁰⁹.

По сравнению с предшествующим периодом американцы уже более свободно обращались с теоретическим наследием Просвещения. Базовые понятия, такие как «естественное право», «общественный договор» и т. д., уже не требовали разъяснения и обоснования, казались само собой разумеющимися.

Косвенным подтверждением распространенности просвещенческих идей могут быть неточные цитаты, сделанные по памяти. Они означают, что соответствующие пассажи могли пересказываться из уст в уста, а могли просто всплывать в памяти хорошо знакомого с ними человека, так что цитирующий даже не считал нужным каждый раз искать точный текст. Так, на страницах «Boston Gazette» выражение «дух закона природы и народов»²¹⁰возникало как общепонятное клише, не связанное с конкретной цитатой из Монтескье. В «Boston Evening Post» констатировалось: «Определенно есть разница между силой и правом, одно не всегда происходит из другого». Автор ссылался на яркий образ, придуманный Локком. Во Втором трактате о правлении: «Если разбойник вломится в мой дом и, приставив мне к горлу кинжал, заставит меня приложить печать к обязательству передать ему мое имение, то разве это даст ему какое-либо право?». Ситуация не делалась по памяти. Сцена, описанная в «Boston Evening Post», немного отличалась: в ситуации, обрисованной в газетной статье, разбойник не вламывался в дом, а останавливал путешественника на большой дороге; соответственно, он был вооружен не кинжалом, а пистолетом²¹¹.

Культурные практики эпохи Просвещения распространялись все более широко. Достижения науки XVIII в. входили в пространство повседневности. Прежде всего, это было знаменитое изобретение Б. Франклина – громоотвод²¹². Все бостонские газеты в один голос рекламировали ценную новинку. В одном из номеров «Boston Evening Post» рассказывалось о нескольких случаях смертей и пожаров, вызванных ударом молнии. Там же сообщалось о том, что некоторые массачусетцы обзавелись громоотводом «на основе принципов гениального доктора Франклина», но понимания соседей не встретили. Многие все еще воспринимали молнию как кару Божью. «А между тем они принимают лекарства, ставят банки и делают кровопускания, чтобы спастись от болезни», – иронически замечала газета²¹³. К тому же способу аргументации прибегала «Massachusetts Gazette». Она повествовала о том, как молния ударила в шпиль молитвенного дома и разнесла бы его на куски, если бы не громоотвод. Правда, громоотвод не был должным образом заземлен, поэтому молния ударила в землю, подняв столб пыли и дыма. «И все же это может служить решающим доказательством реальной пользы громоотводов»²¹⁴, – заключал автор заметки. «Электрические стержни» (громоотводы) всех сортов можно было купить на Саммер-стрит в Бостоне²¹⁵.

Другим свидетельством влияния Просвещения может служить распространение своего рода антикизирующего дискурса, характерного для европейского XVIII в. Античные аналогии легко приходили на память колонистам, и, скажем, автор и читатели «Boston Gazette», описывая собственное положение, вполне могли использовать фрагмент из Фукидида. Воспроизводилась речь керкирян, приехавших просить у Афин помощи против своей метрополии, Коринфа: «Всякая колония почитает свою метрополию лишь пока та хорошо обращается с нею, если же встречает несправедливость, то отрекается от метрополии. Ведь колонисты выезжают не для того, чтобы быть рабами оставшихся на родине, а чтобы быть равноправными с ними»²¹⁶. Не случайно также непопулярного губернатора Ф. Бернарда сравнивали с римским пропретором Верресом, а его преемника Т. Хатчинсона – с Сеяном, временщиком в правление Тиберия.

На основании просвещенческих политических теорий и просвещенческого дискурса вырабатывалось новое представление о власти, как имперской, так и колониальной. В качестве основы для понимания природы власти теперь уже неоспоримо утвердилась теория общественного договора. Автор под псевдонимом «Свободнорожденный американец» воспроизводил общеизвестную истину: «Человечество не вступало в сообщество, чтобы возвеличить правителей, но правители были наделены властью для блага народа и перед ним одним отвечают за свое поведение»²¹⁷. Фраза «гарантия права и собственности – великая цель правительства»²¹⁸, – успела превратиться в клише.

Исходя из такого понимания, и оценивалась имперская власть. В частности, создавалась специфическая парадигма восприятия монархии, в котором соединялись пережитки наивного монархизма, болингброковская концепция «короля-патриота» и общепросвещенческие представления о правителе.

В этом вопросе влияние французских просветителей на колониальную политическую мысль минимально. Французские теоретики XVIII в. были, в современной терминологии, институционалистами. Особенности государственного устройства интересовали их куда больше, чем личность государя. Руссо, например, демонстративно отказывался рассматривать проблематику идеального государя²¹⁹. Он также категорически отвергал любые патерналистские трактовки власти²²⁰. Монтескье полагал, что личность государя не имеет почти никакого значения. Куда важнее, во-первых, институты, а во-вторых, имидж монарха. Он писал: «В наших монархиях все наше благоденствие состоит в мнении, которое составил себе народ о кротости правления. Неискусный министр любит заявлять вам, что вы рабы. Но если бы это было и так, то он должен был бы стараться скрывать это от вас»²²¹.

Зато собственную теорию монархии, тесно связанную с личностью монарха, разработал Болингброк в своей работе «Идея о короле-патриоте» (1740). Болингброк, как последовательный просветитель, объявлял абсолютную власть и божественное право королей плодом обмана, попыткой «навязать свою власть узурпаторов глупому миру»²²². В то же время он подчеркивал необходимость сакрализации королевской власти (но не личности короля). И еще один момент, который акцентировался: лишь хороший государь имеет основания считать, что его право царствовать – от Бога²²³. Портрет своего «короля-патриота» Болингброк создавал, опираясь на положения «Государя» Н. Макиавелли и отчасти полемизируя с ним. Опирался он также на представления Локка о договорном и ограниченном характере власти. «Король-патриот» – идеальный правитель, защищающий свободную конституцию, следующий принципам правового государства²²⁴. Он отличается высокой нравственностью и любовью к своей стране и своему народу. Он борется с коррупцией и укрепляет добродетель подданных. Он изгоняет льстецов, авантюристов, интриганов. Еще одна важная его черта – милосердие (не случайно именно это качество составляло важный элемент репрезентации Георга III в колониальной прессе). Наконец, он стоит над партийными раздорами: «Не обручаться ни с единой партией в отдельности, но править в качестве отца всего своего народа – столь важная черта в характере Короля-Патриота, что тот, кто поступает иначе, утрачивает право на сей титул»²²⁵.

Именно на идеал «короля-патриота» ориентировался в своей репрезентативной политике Георг III²²⁶. Концепция Болингброка была усвоена и колониальным общественным сознанием. Словосочетания типа «король-патриот» (Patriot King) или «патриотический государь» (patriotic prince) встречались достаточно часто²²⁷. Столь же обычны были формулы типа «всеобщий отец» (Common Father) и «лучший из королей» (best of kings).

Общее представление колонистов о «короле-патриоте» было весьма сходно с болингброковским. Это прежде всего государь, правящий во благо подданных. «Boston Gazette» разражалась верноподданническим панегириком: «Счастье наших королевств и слава каждого из них в том, что ими правит монарх, украшающий благороднейший трон на земле всеми королевскими добродетелями. Король, который считает любовь своего народа прекраснейшим брильянтом в своей короне и простирает свой скипетр лишь для того, чтобы охранять конституционные права и привилегии своих счастливых подданных»²²⁸. Упоминание об охране «конституционных прав и привилегий» подданных отличало эти излияния от восхвалений, адресуемых обычно абсолютным монархам.

И хотя Георга III официально титуловали «его священнейшим величеством»²²⁹, на самом деле природа его власти осмысливалась в парадигме общественного договора. «Boston Evening Post» выражала уверенность: «Вы можете легко предположить, что доктрина наследственного неотъемлемого божественного права королей так часто оспаривалась и высмеивалась… что она не может иметь большого влияния в наши дни»²³⁰. Соответственно, колонисты были убеждены, что пока они действуют в рамках британской конституции и колониальных хартий (как уже было показано в главе 1, именно они и считались реальной фиксацией общественного договора), король должен выступать на их стороне. Именно об этом писал «Свободнорожденный американец»: «Пока мы ведем себя как англичане и защищаем свою свободу без своеволия, нам нечего страшиться от нынешнего короля-патриота и его парламента»²³¹. Некоторые действия Георга III, как казалось «Сынам Свободы», на самом деле подкрепляли эту убежденность. Прежде всего, виги упоминали в данном контексте отмену гербового сбора. Из Уильямсберга (Виргиния) сообщали, что палата бургесов рассматривает предложение воздвигнуть статую Георга III по случаю отмены гербового сбора, а также обелиск в память всех патриотов, отличившихся во время кризиса²³². В Нью-Йорке такая статуя действительно появилась. В Норвиче (Массачусетс) отмечали 18 марта 1767 г. «день, когда его величество в своем королевском одеянии воссел на трон и дал согласие на отмену Гербового акта, за что он будет благословен вовеки»²³³. Традиционные монархические атрибуты должны были создать величественный образ короля-патриота, избавившего подданных от угнетения. О том, что ранее Георг III одобрил тот же Гербовый акт, не упоминалось.

Сомнительные инициативы метрополии, вызывавшие в колониях возмущение, не связывались с Георгом III, а если и связывались, то ответственность за них на короля все же не возлагалась. Так рассуждал радикально настроенный С. Адамс: «Посылая войска в Америку, король, разумеется, не желал ничего дурного. Но король далеко, и может случиться, что на деле войсками в Америке будет распоряжаться какой-нибудь честолюбивый министр»²³⁴. Лично же Георгу III приписывались только лучшие качества, прежде всего, мудрость и милосердие. Так, в петиции ассамблеи Джорджии говорилось о таких качествах короля, как «справедливость, мудрость и отеческая забота о правах и свободах ваших подданных, сколь угодно далеких»²³⁵. Королевское милосердие воспринималось как «последнее прибежище» (dernier resort) колонистов во всех их несчастьях²³⁶. Как и многие другие политические представления XVIII в., такой имидж Георга III восходил к римской традиции. Милосердие короля описывалось словом clemency – тем самым, которое, разумеется, в латинском варианте (clementia), настойчиво использовал Гай Юлий Цезарь при конструировании собственного образа²³⁷. Античная стилизация репрезентации Георга III проявилась и в упомянутой выше конной статуе, установленной в Нью-Йорке: монумент был сделан по образцу статуи Марка Аврелия. При этом образ, конструируемый вигской пропагандой, был очень мало связан с реальной личностью или политикой Георга III. По очевидным причинам, большинство колонистов не имело возможности увидеть своего короля, будь то при дворе или в ходе официальных церемоний²³⁸. О его внешнем виде приходилось судить по гравюрам или изображениям на монетах, а о его политике – по перепечаткам из официальной английской прессы. Неудивительно, что наивный монархизм долго давал о себе знать.

Образ Георга III в это время ставился в один ряд с теми английскими политиками, которых колонисты считали своими защитниками. Не случайно на «столпе свободы», воздвигнутом в Нью-Йорке по случаю отмены гербового сбора, красовалась надпись «Король, Питт и свобода»²³⁹. «Boston Gazette» буквально приходила в экстаз: «Благодарение небесам! Брауншвейг правит, а Питт еще живет, чтобы благословлять собою мир. Мы уверены, что под их защитой вольности Америки останутся неприкосновенными»²⁴⁰.

В целом, «король-патриот» представлял собой модернизированную в соответствии с просвещенческими установками версию традиционного «доброго правителя». Век Просвещения подорвал веру в чудотворные способности монарха, и короли Ганноверской династии уже не пытались исцелять золотушных²⁴¹. Зато «король-патриот», предположительно, правил в соответствии с общественным договором и принципами естественного права. «Слава британского государя и счастье всех его подданных в том, что их конституция имеет своим основанием неизменные законы природы»²⁴², – убеждала «Boston Gazette».

Из концепции «короля-патриота» вытекало вигское представление об особой конституционной роли королевской прерогативы. В период Актов Тауншенда виги как раз начали обсуждать эту тему. С. Адамс рассуждал: «Прерогатива – власть, данная короне конституцией для безопасности народа. И это власть, которой никогда не следует пользоваться, кроме как в случаях, когда этого требует безопасность народа. Столь мудрый и милосердный государь ныне восседает на троне, что мы можем положиться на то, что он никогда не станет использовать свои полномочия во вред своим подданным»²⁴³.

Концепция короля-патриота дополнялась саморепрезентацией колонистов как преданных, лояльных и мирных подданных. В июне 1767 г. в Бостоне торжественно отмечалось 30-летие Георга III. По заведенному обычаю, были проведены показательные маневры королевских войск, расквартированных в городе, а также колониальной милиции. В час дня состоялся салют пушек Кастл-Уильям и городской батареи. Как отмечала газета, «день прошел в проявлениях лояльности и радости»²⁴⁴. Палата представителей Массачусетса заверяла, что ее депутаты готовы «своими жизнями и состоянием защищать личность, семейство, корону и достоинство его величества»²⁴⁵.

Соответственно, чтобы добиться отмены ненавистных актов, достаточно просто попросить об этом короля. «Нас учили, что долг всех людей – умолять трон о небесной милости»²⁴⁶, – заявляла «Boston Gazette». «Boston Evening Post» прибегала к поэзии:

В беде, в несчастье короля мы молим: Он нам вернет утраченную волю²⁴⁷.

И при этом колонисты не могли не сознавать, что идеальная картина взаимоотношений «короля-патриота» и его верных подданных никак не соответствовала реальной политике Георга III в отношении колоний. Как уже отмечалось, на его счету к 1768 г. было одно из самых спорных применений прерогативы – размещение гарнизонов в американских городах. Как это объясняли вигские пропагандисты?

Чаще всего в ход шли традиционные для наивного монархизма объяснения: король не знает о бедствиях подданных, от него утаивают информацию, его вводят в заблуждение «злые министры»/колониальные губернаторы/французские эмиссары. Постоянная тема колониальных газет: Америку «оклеветали» перед властями метрополии²⁴⁸. Об этом писал автор под псевдонимом «Торговец»: «Весьма грустная мысль: американцы были добрыми и верными подданными в течение 150 лет, а в последние пять лет их внезапно сочли забывшими верность… и против них послана армия»²⁴⁹. В Питерсхэме (Массачусетс) на празднике в честь местного «древа свободы» прозвучал и тост за то, «чтобы мы всегда находились под защитой его величества, чтобы он всегда слышал наши жалобы и посылал нам скорое облегчение»²⁵⁰. Некий Britannus Americanus выражал желание обладать голосом Стентора и крыльями серафима, чтобы полететь в метрополию и заверить ее в преданности колонистов. Английские гарнизоны в Америке трактовались как предназначенные для того, чтобы держать ее обитателей в страхе (журналист приводил библейское описание тирании: хлестать бичами и скорпионами²⁵¹). Автор извинялся перед Питтом и другими «патриотами нынешнего времени» за то, что допускает мысль о тирании Британии, и развивал матерналистскую метафору: «О рабстве, моя дорогая матушка, мы не можем даже помыслить; мы его ненавидим. Если это преступление, помни, что мы вскормлены твоим молоком. Мы хвалимся своей свободой и берем в этом пример с тебя». (В другом месте статьи говорилось о «милой, милой родине-матери»²⁵².)

Представление о неких «тайных врагах», оклеветавших колонистов в глазах короля, раз за разом возникало и на страницах прессы, и в массовом сознании. «Boston Gazette» предупреждала: «Есть люди, враги короля и его народа. которые постоянно старались разжечь искры раздора и зависти, которые однажды могут оказаться фатальными для империи. И, к несчастью для нас, эти злобные шептуны, кажется, владеют вниманием нации»²⁵³. Фригольдеры Бостона инструктировали своих представителей в колониальной ассамблее всячески свидетельствовать свою лояльность «милостивейшему суверену», но при этом отстаивать право подданных подавать королю петиции²⁵⁴. Инструкции городка Брейнтри своему представителю в колониальной ассамблее обязывали последнего выяснить, какие «порочные интриги» привели к тому, что Массачусетс оказался оклеветан перед «нашим милосерднейшим сувереном»²⁵⁵.

Можно себе представить, как все это раздражало губернатора Ф. Бернарда²⁵⁶, в чьи должностные обязанности как раз и входило информировать короля о положении в колонии. В апреле 1769 г. он вынужден был заверять членов бостонского самоуправления, что правительство метрополии оценивает действия вигов вполне адекватно. Комментарий «Boston Evening Post» сводился к тому, что губернатор просто ушел от ответа²⁵⁷. Летом того же года Бернарду вновь пришлось доказывать вигам, что их никто не «оклеветал». При этом, с точки зрения губернатора, претензии бостонцев на лояльность были просто лицемерием чистой воды. Так что его слова звучали откровенным сарказмом: «По делам вашим будут судить вас. Вам не следует бояться клеветы. Не во власти ваших врагов, если они у вас есть, что-либо прибавить к вашим публикациям. Они просты и ясны, и не нуждаются в комментариях»²⁵⁸. Ничего удивительного, что в результате в сознании бостонцев «злым советником» короля оказывался сам Бернард (об этом см. ниже).

Наивный монархизм у американских вигов сочетался с представлениями, куда более опасными для власти метрополии. Их источниками были опыт английской истории, а также политическая философия и историография эпохи Просвещения. Рядом с «королем-патриотом» неизменно существовала противопоставленная ему зловещая фигура короля-деспота. Иногда за примерами обращались к странам весьма отдаленным и экзотическим. На страницах «Boston Evening Post» возникали одновременно образы англосаксонского прошлого²⁵⁹ и «Шахнаме». Газета писала: «Кто не предпочел бы славу Фаридуна (Phridun) или Альфреда, которые старались править своим народом таким образом, чтобы он был счастливее, чем если бы был совершенно свободен, блеску и чувству вины любого разрушителя, от Нимрода до Кули-хана?»²⁶⁰

Крайне востребованным в этом контексте был и опыт двух английских революций XVII в. При более внимательном анализе образа английского монарха, каким он представал в сознании вигов, выясняется, что подлинный «король-патриот» – это все же не Георг III, а Вильгельм III. Все упоминания о Вильгельме Оранском в американских текстах второй половины 1760-х гг. – сугубо позитивны. На банкетах колонистов звучали тосты «за бессмертную память этого героя из героев, Вильгельма III»²⁶¹. «Boston Gazette» вспоминала «славной и благословенной памяти короля Вильгельма и королеву Марию» ²⁶². В глазах С. Адамса именно этот монарх – «друг всеобщих прав человечества, великий освободитель нации от папизма и рабства»²⁶³. В конечном итоге, оказывается, что достоинства Георга III как правителя связывались не столько с ним самим, сколько с его имиджем наследника Славной революции. В рассуждениях Д. Дебердта²⁶⁴ Славная революция прочно ассоциировалась с появлением на троне целой череды «королей-патриотов». И тут же возникал мотив «обманутого монарха»: «[Со времен Славной революции британская] нация и ее колонии были счастливы, а наши государи были королями-патриотами. Закон и разум учат, что король не может поступать дурно; что ни король, ни парламент не могут желать иного, нежели правосудие, справедливость и правда. Но в законе не сказано, что король не может быть обманут, а парламенту не могут представить неверную информацию»²⁶⁵.

Отсюда вытекало противопоставление Ганноверов – наследников революции – и Стюартов, которых революция свергла с престола. Георг III представлялся антитезой Якову II и его предшественникам из той же династии. «Филалет» ссылался на Гроция в подтверждение необходимости разделения властей, но сразу оговаривал: «Благодарение Небесам, в нынешней королевской семье мы обильно благословлены королями-патриотами». Королям династии Ганноверов и в частности Георгу III приписывались доброта, отцовская нежность, милосердие, а также забота о правах и привилегиях подданных. В этом смысле Ганноверы противопоставлялись «ненавистным Стюартам»²⁶⁶. На колонистов сильно повлияла английская историография, в частности, работы Кэтрин Маколей. Помимо прочего, историк полностью оправдывала казнь Карла I, считая, что король, ставший тираном, теряет право на власть²⁶⁷. В Америке К. Маколей пользовалась огромной популярностью, вигская пресса писала о ней как о «прославленной женщине-историке», ее приглашали приехать в Бостон²⁶⁸. Существовала и собственно американская антироялистская трактовка. В сотую годовщину казни Карла I (т. е. 30 января 1750 г.)²⁶⁹ бостонский священник Дж. Мэйхью произнес проповедь о «неограниченном повиновении и непротивлении верховным властям». В своей речи Мэйхью доказывал, что Английская революция была полностью оправданной, а Карл I никак не может считаться святым мучеником. Проповедник риторически спрашивал: «Король Карл был человеком, запятнанным преступлениями и бесчестием… Он жил, как тиран, и именно угнетение и насилия его правления привели его в конце концов к насильственной смерти. Какая же в этом святость, какое мученичество?.. Какая святость в том, чтобы уничтожить прекрасную гражданскую конституцию и настойчиво стремиться к незаконной и чудовищной власти? Какая святость в том, чтобы погубить тысячи невинных людей и ввергнуть нацию в бедствия гражданской войны? И какое мученичество в том, что человек сам на себя навлекает преждевременную и насильственную смерть своей безмерной преступностью?»²⁷⁰ Мэйхью подходил близко к радикальным трактовкам К. Маколей.

Американские виги 1760-х – 1770-х гг. восприняли ту же оценку событий середины XVII в. «Boston Gazette» в своих рассуждениях о Карле I почти дословно воспроизводила аргументы Мэйхью: «Его раболепные панегиристы говорят, что он был хорошим человеком. Мы говорим, что он был плохим королем, худшим, какой когда-либо сидел на английском троне»²⁷¹. В том же ключе воспринимался и Карл II. Автор под псевдонимом «Пуританин» описывал небольшой спор на пароме через реку Чарльз: назван ли географический объект в честь Карла I или Карла II? Дискуссию прекратил паромщик, который объявил, что вопрос о том, кто из двух королей дал имя реке, гроша ломаного не стоит, потому что оба были паписты²⁷².

А между тем Реставрация и лично Карл II были в британской политической культуре того времени предметом поклонения. До середины XIX в. в Англии ежегодно праздновался официальный «День королевского дуба». Он должен был напоминать популярную историю о том, как будущий Карл II прятался в ветвях дуба от солдат Кромвеля после поражения при Вустере. Лишь ночью принц смог спуститься с дерева и впоследствии благополучно добрался до Франции. А «королевский дуб» роялисты срубили и расщепили на реликвии²⁷³. В память об этом люди украшали себя веточками дуба или дубовыми орешками. Не соблюдавших традицию хлестали крапивой или щипали.

Мальчишки бегали по улицам и распевали:

 
Бедный добрый король Карл прячется в листве.
Не покажешь нам свой дуб – зададим тебе!²⁷⁴
 

Именно в русле официальной традиции английские солдаты в Бостоне отметили годовщину чудесного спасения Карла II, устроив салют и прикрепив к шляпам дубовые листья. Комментарий «Boston Evening Post» был сдержанным: «Счастливы те государи, которые пришли после династии Стюартов, что они всегда находили прибежище в сердцах собственных подданных». «Король-патриот» противопоставлялся Карлу II, прятавшемуся в ветвях дуба от своего же народа²⁷⁵.