Промозглый влажный воздух бесцеремонно лез во все щели, заставляя дрожать от холода и притопывать на месте. «М-да, сегодня полная дубарина, а до вечера ещё стоять и стоять», – Богдан машинально взглянул на часы, отметив время до конца смены, поднял воротник и затянул теснее шарф. Увы, теплее все равно не стало – середина февраля теплом не баловала, оставалась надежда, что удастся погреться у костра, или, в худшем случае, хотя бы выпить чашку горячего чая.

Депутаты в четком порядке выходили на сцену, бросали в толпу пару-тройку стандартных лозунгов, беззастенчиво обещали невыполнимое и, повертевшись несколько минут перед людьми, уходили в тепло помещений.

Дольше всех наедине с Майданом оставалась неразлучная тройка, записавшая себя в отцы-спасители державы – Яценюк, Кличко и Тягнибок. Последнего Богдан даже знал немного – общались как-то во время встречи на родном предприятии. Давно это было. Уже и должности экономиста планового отдела нет. И отдела нет. Да и самой фабрики нет. Что будет дальше, одному Богу известно.

Задумавшись о своём, он и не заметил, как вслед за Кличко слово взял Порошенко. «…Будем твёрдо стоять на своём…», «…не только Соединённые Штаты и Евросоюз, но и весь мир с нами в борьбе против нынешней преступной власти…», «…мы должны быть едины и никто не расколет нас…» – и снова ничего нового, все тот же порядком заезженный репертуар, скучный, однообразный и надоевший до безобразия.

Он потянулся в карман за телефоном, чтобы поговорить с родными, когда услышал фразу, заставившую его насторожиться: «…Вторая позиция: мы должны объединить Украину, и это не словом, а делом продемонстрировали наши партнёры и коллеги – ультрас и футбольные фанаты. Давайте отдельно похлопаем фанатам «Шахтёра» в Донецке!.. Фанатам «Металлиста» в Харькове!..» Дальше, перемежаясь громкими аплодисментами и возгласами одобрения, шли одесский «Черноморец» и днепропетровский «Днепр», а Богдан недоумевал, за какие такие «отдельные заслуги» удостоились чести Майдана ультрас и любители футбола?

Неожиданно, как черт из табакерки, на сцену выпрыгнула Руслана. «Вроде, в летах уже молодица, а все не образумится,» – подумал укоризненно и вспомнил свою Наталью – высокую, статную кубанскую казачку…

Службу в Вооруженных Силах молодой львовянин проходил сразу же после окончания университета, когда еще хмельным вином кружил голову выпускной вечер, грудь переполняли амбициозные планы и романтические мечты, а рука то и дело украдкой касалась кармана пиджака, который приятно оттягивал пахнущий свежей типографской краской новенький красный диплом. Повестка в армию нисколько не смутила новоиспеченного экономиста, ведь служить Отечеству в то время не считалось зазорным, скорее, вопросы возникали к тем, кто не служил.

В одной казарме с Богданом оказались такие же вчерашние выпускники университетов – Эмиль из Казани и Александр из Харькова. Несмотря на высшее образование, ребята ничем не отличались от других новобранцев, разве только служить им предназначалось вместо двух стандартных лет – полтора, да на обмундировании сразу красовались лычки сержанта.

В свободное от службы время бывшие студенты с удовольствием вспоминали альма-матер и делились планами на будущее, а во время выходов в город спешили в местный парк развлечений, где всегда продавалось обалденное мороженое в вафельных стаканчиках, и можно было покататься на качелях. В очереди за билетами на аттракционы Богдан и увидел Наталью. Да, много с тех пор воды утекло, но помнится все, будто было вчера…

Воскресное утро ничего нового не обещало – привычный режим, отработанный, казалось, до дырок: утреннее построение, давно приевшийся завтрак и долгожданная увольнительная, обещающая праздник живота. Скажи кто-нибудь два года назад, что взрослому мужику так будет хотеться сладкого, в глаза рассмеялся бы, не поверил, а в армии и дня не проходило без пирожных со стаканом сладкой газировки или грамм двести конфет. В выходные к обычному набору добавлялось мороженое.

Вот и сейчас он стоял возле касс, уничтожая вторую порцию «эскимо», и, как бы невзначай, изучал обстановку. Больше всего на аттракционах было детей, но ни они, ни их родители Богдана не интересовали, другое дело – девушки! Те стояли яркими стайками, похожие на разноцветных бабочек, и также исподтишка рассматривали военнослужащих.

В глаза Богдану бросилась высокая незнакомка с двумя тяжелыми косами ниже пояса на спине. Девушка увлеченно общалась с подругами, не торопясь поворачиваться к нему лицом, но почему-то он был абсолютно уверен, что она – красавица, а та, словно почувствовав на себе чужой изучающий взгляд, медленно повернула голову в сторону Богдана. И в то же мгновение его сердце рухнуло вниз. «Моя!» – решил он самонадеянно.

Эмиль и Саша тоже заметили девушек. Пританцовывая на месте и громко разговаривая, они так и этак старались привлечь к себе их внимание. Вроде бы дело житейское, но Богдан вдруг обиделся на друзей. Ему показалось, будто они пытаются обокрасть его. И так отчаянно захотелось сделать что-нибудь такое… такое… Ну, такое героическое, важное такое, подвиг, что ли, совершить… К примеру, человека из горящего дома вынести, утопающего спасти, или, на худой конец, хотя бы старушку через дорогу перевести… А потом не спеша, медленно так, с достоинством, мимо девушек пройти. Пройти, чтобы она заметила…

Молодой человек оглянулся вокруг в поисках объекта спасения, но в парке все было тихо и спокойно: дети катались на лошадках, рядом на скамейках мирно беседовали их мамы и те же бабули, но никто из них не горел, не тонул и, тем более, никто не собирался бросаться под колеса машины.

«Да, не густо… Видать, подвиг сегодня в пролете», – почесал затылок несостоявшийся герой, еще раз разочарованно оглядывая отдыхающих, и вдруг кто-то потянул его за ногу – маленький ушастый пацан одной рукой дергал Богдана за штанину, а другую, липкую и грязную, тянул кверху:

– Дядя, а дядя, у меня рука слиплась, помой, пожалуйста, не то мамка уши надерет!

С одной стороны, жалко мальчонку, а с другой, времени в обрез, но малец так умоляюще тряс ладошкой, что пришлось тащить его к фонтану. Через несколько минут с пареньком все было в порядке, зато красавица с косами, словно сквозь землю провалилась. Разочарованный произошедшим, он молча поплелся в часть.

Ночью Богдану приснился сон, будто идет он по улице, а перед ним – русоволосая девушка. Он ускоряет шаг, чтобы догнать незнакомку, но та, игриво махнув на прощание косами, снова бесследно исчезает.

Неделя прошла, как на взводе – и секунды не было, чтобы он не думал о девушке, тем более, до дембеля оставалось совсем ничего – чуть больше недели.

Еле дождавшись следующего выходного, Богдан решил во что бы то ни стало найти зазнобу. Целый день он бродил по аллеям парка, каждый раз кидаясь в сторону девичьего смеха, но тщетно. К вечеру, за несколько минут до окончания последней увольнительной, потеряв всякую надежду и запыхавшись от быстрого бега, он заскочил в чепок.

– Теть Галя, налейте стаканчик газировки! – крикнул на ходу, вытаскивая из кармана мелочь, и тут же поправился. – Пожалуйста!

Из двери подсобки донеслось степенное:

– Во-первых, здравствуйте, молодой человек!..

– Здравствуйте! Вы?..

В кармане зазвонил телефон. Богдан прижал трубку к самому уху и даже немного присел, чтобы лучше слышать звонившего.

– Бодя, родненький, что там у вас творится? Радио и телевизор с самого утра разрываются от сообщений о нападениях на демонстрантов! Вас, что там, бьют? По вам стреляют? Скажи мне, Богдан, скажи, я должна знать! А ещё лучше – брось ты эту затею, езжай домой, дорогой, чует мое сердце – не к добру это!..

Трубка продолжала что-то кричать голосом жены, требуя немедленного возвращения, но он уже ничего не слышал – рядом медленно оседал его односельчанин…

А дальше все происходило, будто в другой реальности: упал, переворачиваясь в воздухе, телефон, уплыли в темноту силуэты людей, недавно стоящих вокруг, а вместо них, словно в старых фильмах про войну, появились вспышки от разрывов бомб, глубокие воронки в земле, горящие здания, протянутые из огня руки… И над всем этим – невыносимый смрад, и трупы, трупы, трупы… Горы трупов – взрослые вперемешку с детьми, с оторванными руками, ногами, обожженные, утыканные осколками снарядов, залитые кровью… Горы трупов, облепленных жирными зелеными мухами…

Так же неожиданно, как и появилась, картинка исчезла. Богдан очнулся. В голове стояла гулкая пустота, будто все содержимое из нее вынули, осталась лишь оболочка. Он оглянулся по сторонам – вокруг него бесновалась толпа. В каком-то диком экстазе люди высоко подпрыгивали, размахивая руками и широко открывая при этом рты…

«Почему нет звука? Что происходит?» Богдан перевел глаза дальше, нашел сцену… На ней тоже прыгали, дергались немые люди с искаженными ненавистью, застывшими, будто уродливые восковые маски, лицами. Неожиданно звук включился, и послышался невероятный рев нескольких тысяч глоток, в котором с трудом можно было разобрать: «Хто не скаче, той москаль!.. Хто не скаче…»

По спине ручьями сбегал холодный пот, пустота в голове наполнилась гнетущим чувством опасности, а во рту появилось неприятное ощущение, напоминающее смешанный вкус крови, дыма и еще… Было что-то еще… Что-то неуловимое, ускользающее, остающееся за гранью сознания… Это «что-то» нельзя было объяснить, нельзя было назвать, но именно его не хватало, чтобы сложилась полная картина происходящего. Мысли на этот счёт у него отсутствовали, да и вообще голова тупо отказывалась думать.

Внезапно просто под ногами зазвонил телефон. Богдан автоматически наклонился, провел по брусчатке рукой, но вместо зудящего аппарата рука коснулась чего-то липкого, неприятного, а потом, как вспышка, появился постоянно исчезающий элемент – запах смерти…

Он ещё раз посмотрел вокруг, но увиденное только усилило чувство тревоги и опасности, исходящее от окружающих его людей. Ему вдруг стало страшно, до жути страшно, будто он оказался один посреди ночи на кладбище… Или там, где он совсем недавно был…

Если бы он знал тогда, если бы он мог предположить, чем закончатся невинные, казалось бы, «скачки» на Майдане, объединившие несоединимое настоящее и разъединившие соединенное несколько веков назад… Если бы он знал, что всего через несколько месяцев его сны, его кровавые видения, наполненные ужасом и кровью, напоминающие бессмысленный бред, начнут сбываться наяву, а запах смерти будет преследовать его, сопровождать каждый его шаг… Если бы он знал!..

А пока что события в центре Киева напоминали скоростной калейдоскоп, уследить за которым не было возможности – возникшие из ниоткуда автомобильные покрышки, бутылки с коктейлем Молотова, люди, прячущие лица под балаклавами… Прежде мирный, Майдан сейчас был похож на возмущенный муравейник – все куда-то бежали, спешили, суетились, кричали, требовали…

На первый взгляд, все происходило непроизвольно, спонтанно, но, приглядевшись, Богдан увидел четкий порядок, как и подобает муравьиному жилищу: люди-муравьи послушно двигались в установленном направлении и так же послушно выполняли работу, навязанную им людьми в ярко-красных куртках, которые, в свою очередь, действовали больше личным примером, чем приказами.

Вот один из этих людей, стоящий в нескольких шагах от первой линии «Беркута», словно гипнотизируя, обвел глазами толпу, медленно наклонился, поддел брусчатку продолговатым предметом, завернутым в грязную тряпицу, так же медленно поднял вывернутый камень и, по-хозяйски вытерев его левой рукой, бросил в безоружных милиционеров. Попав в щит, камень издал сухой звук, схожий со звуком выстрела, и отлетел от металла, никого не задев, но парня в красном это не остановило – он снова наклонился, взял следующий и снова бросил.

Его безмолвные действия тотчас нашли отклик у митингующих, и уже через минуту одни жители Майдана, выстроившись подвижной человеческой цепочкой, бодро разбирали мостовую, складывая столетнюю брусчатку на кучки, а другие с невероятной скоростью бросали её в живой щит из правоохранителей.

Скоро звуки ударов превратились в бесконечную канонаду, а громкие крики и стоны «беркутят» от попавших в них булыжников только раззадорили бросающих. Вся не востребованная ранее энергия Майдана с жадной жестокостью тут же удвоилась. С перекошенными нечеловеческой злобою лицами и невидящими, будто пустыми, глазницами недавние мирные демонстранты превратились в зомби из американских фильмов ужасов. Не чувствуя боли в разбитых руках, с тупым упрямством они вырывали камни у себя из-под ног и бросали их, бросали, бросали, бросали…

Вслед за брусчаткой в милицию полетели файеры, за ними – бутылки с зажигательной смесью. Богдан увидел, как живые люди на его глазах превращаются в пылающие факелы, а озверевшая толпа ревет от восторга. Стало страшно от одной только мысли, что за первой кровью последует продолжение кровавого банкета, и затем, почувствовав безнаказанность, люди не смогут остановиться. Тогда все. Тогда, пиши, пропало…

Лишь под утро Богдан смог добраться до палатки, чтобы немного прилечь. Голова гудела, словно встревоженный улей, напрочь отказываясь переваривать происходящее. Казалось, что прошли не сутки, а годы. Неожиданное превращение сонного, вялого Майдана в жестокое побоище пугало своей непредсказуемостью, а еще пугала реакция людей, безропотно выполняющих приказы сотников, но думать об этом сейчас не хотелось, хотелось побыстрее лечь и уснуть.

В палатке было тепло. Все остальное уже давно не имело значения – ни тяжелый смрад доброго десятка пар заношенных носков, смешанный с запахом немытых тел и табака, ни засохшие остатки еды на грубо сколоченных ящиках, служивших обеденным столом, ни продавленные доходящие матрасы, прикрытые грязным подобием постельного белья и армейскими одеялами.

Богдан опустился на кровать. В темном углу на противоположной стороне что-то зашевелилось, раздалось хихиканье, а затем высокий женский голос капризно произнес:

– Зая, дорогой, ты меня окончательно замучаешь… Отдохни чуток, мы же никуда не торопимся?!

Сказано это было громким шепотом, рассчитанным больше на только что пришедшего соседа, чем на «заю», но ответной реакции не последовало – мужчина мягко завалился на кровать и, едва коснувшись постели, захрапел.

Проснулся Богдан от острого желания пить. Пошарил рукой в поисках пластиковой бутылки с водой, хлебнул, не вставая с постели. Теплая застоявшаяся жидкость только усилила жажду. Он брезгливо отбросил в сторону бутылку, вынул сигареты и тут же, не выходя из палатки, прикурил. После второй затяжки немного попустило. Все тело немилосердно ломило, будто по нему проехали катком. В голове продолжали крутиться обрывки странного сна, напоминающего, скорее, бессмысленные фантазии больного воображения.

Он обхватил руками голову, потер виски. Это помогло малость сосредоточиться: «…Костив… Костив… Костюшко… Костюшко Богдан? Так это же я… Это я!..»

Воспаленный мозг возобновил сопротивление, но лед уже тронулся, в голове немного прояснилось, а в памяти возникли жуткие картины.

Снилось ему, будто идет он по кладбищу. Сам идет. Один. Вокруг – тишина, безграничная зловещая тишина, от которой кровь стынет в жилах и хочется бежать, куда глаза глядят, не останавливаясь. По обе стороны от него – кресты. Много крестов. Больших и малых…

Неожиданно памятники куда-то исчезают, а вместо них появляются светящиеся кубы. Все они – правильной формы, одинаковых размеров, выстроены ровными рядами.

Приглядевшись, Богдан замечает, что кубы ничем не закреплены, они будто парят в воздухе, не касаясь земли, а грани их мелко исписаны именами и фамилиями. Напротив фамилий – только дата. Одна. Дата рождения. Траурно-черные надписи сделаны со всех сторон. Четко. Под линейку. Строго по алфавиту:

– Костив Илья…

– Костив Юрий…

– Костюшко Богдан…

На одной из сторон куба третьим был он.

Конечно, можно допустить, что это – простое совпадение, что в списке не он, а его однофамилец, что… Да мало ли что! Но совпадало все – имя, фамилия, отчество, число, месяц, год рождения. Что бы это значило?..

Внезапно дверь в палатку приоткрылась, вошел незнакомый человек.

– Костюшко? Богдан Зиновьевич?

– Да! – неожиданно быстро, по-военному, выпрямился, отвечая.

– Вольно, – одними глазами одобрительно улыбнулся незнакомец. – В хорошей форме. Приятно. Тем более приятно иметь дело с умным человеком. Меня зовут Петр Васильевич. Можно просто – Петро. На данный момент я набираю сотню. Мне нужны образованные, надежные люди. Сбор в двадцать два, ноль, ноль.

И, пресекая любые вопросы, странный гость круто повернулся и пошел к выходу. Закрывая входное полотнище, не оборачиваясь, он вскользь обронил, будто поставил точку:

– Не беспокойтесь, вас найдут.

Богдан посмотрел на часы – десять утра. До встречи – ровно двенадцать часов. За это время нужно многое успеть. Он оглянулся вокруг. В палатке было пусто, и только груды смятого грязного тряпья и затхлый кислый запах напоминали о недавнем пребывании в ней людей.

«Пресвятая Богородице, что я здесь делаю? За что можно бороться, опустившись до такого уровня, до уровня вокзального бомжа?» Визит незнакомца подействовал на него, как ушат студёной воды, мысли снова обрели былую четкость, но безотчетная тревога уже не покидала его сердце.

Вчера, в первые минуты противостояния, когда в ход пошли файеры и коктейли Молотова, прямо перед ним из дыма двое парней в балаклавах выволокли третьего. Тот был без сознания, одежда на нем еще дымилась. Ребята молча бросили своего товарища под ноги Богдану, а сами убежали обратно. Пришлось ему тянуть раненого в Киевсовет, где, по словам митингующих, именно для таких целей оборудовали госпиталь.

Увидев обожженного, доктор сразу же принялась резать на нем одежду, и ему ничего не оставалось, как помогать ей. Потом принесли еще одного с ожогами, за ним – раненого, с самым настоящим огнестрельным ранением, а вслед за раненым изуродованные и покалеченные протестующие потянулись беспрерывной цепочкой, так что он быстро сбился со счета. Довелось всю ночь напролет провести в импровизированном госпитале подручным у врача – он бинтовал кровоточащие ладони, накладывал шины на сломанные конечности и даже на свой страх и риск, руководствуясь исключительно интуицией, вправлял вывихи.

Ольга, главная в медчасти, приняла Богдана за своего, и без зазрения совести помыкала им да покрикивала, когда что-нибудь не получалось.

Возможно, если бы не она, совершенно не похожая на остальных демонстрантов интеллигентка, он бы давно ушёл из госпиталя, но Ольга – хрупкая, деликатная аристократка, из тех, кто по-праву принадлежит к сливкам нации, к её элите, не считала ниже своего достоинства помогать немытым, дурно пахнущим простолюдинам, работая наравне со своими добровольными помощниками.

Уже под утро, в курилке, отстранённо вглядываясь куда-то внутрь себя, она произнесла:

– Страшно это… Страшно, когда люди убивают друг друга. Неправильно это, не по-человечески.

Женщина затянулась сигаретой, крепко, по-мужски, и вместе с дымом выдохнула:

– Все. Идите отдыхать. Чувствую, завтра дел поболее будет. Силы надо беречь…

Богдан посмотрел на часы, но спрашивать, когда наступит это завтра, не стал.

На улице, со стороны Грушевского, тянуло жженой резиной и бензином. Вместе с густым запахом гари оттуда брели мрачные тени уставших борцов за свободу и демократию, страшных в своей угрюмой обреченности и отчаянии, а ведь по большому счёту у многих этих людей была уже практика революций, ещё и десятка лет не прошло со времён первой, Помаранчевой.

…Первый блин оказался комом, да таким огромным, что одним махом накрыл собою все ожидания людей на лучшую жизнь и заживо похоронил их сокровенные мечты, а сама жизнь потихоньку начала скатываться в бездонную яму, унося с собою промышленность с рабочими местами, бесплатную медицину с таким же образованием, социальное обеспечение вместе с социально незащищенными и все остальное, что ещё оставалось на плаву после развала Союза.

Как-то само по себе случилось, что клятвенные обещания майданной оппозиции отошли на задний план, как только оппозиция стала властью, а вместе с обещаниями ушла в небытие и ответственность за их выполнение. В обиходе появились новые слова – приватизация и ликвидация, значение которых народ узнал не из толковых словарей, а испытал на собственной шкуре. Оказалось, что слова эти – близнецы-братья, и означают они отсутствие работы, пустые прилавки магазинов и полки домашних холодильников, а ещё – хроническую головную боль и жирный знак вопроса на будущем детей.

Сначала приватизация, а затем ликвидация родного предприятия не обошли стороной и Богдана, поставив крест на всех его планах и мечтах. Он никогда не забудет, как несколько часов подряд кружил возле дома, подбирая слова, чтобы сообщить своим четверым женщинам, что он, их единственный кормилец, уже безработный.

Положение спасла мама. Без всяких проволочек и обсуждений, в одностороннем порядке, она решила:

– Жить будете у меня, городскую квартиру сдадим – и вам будет сподручнее, и мне веселее.

Так они стали сельскими жителями. Шли годы. Менялась власть. Неизменным оставалось только её отношение к народу. Второй Майдан был неизбежен. Когда же это произошло, давно уставший от безденежья и временных заработков от сезона к сезону, Богдан решился ехать в Киев.

Домашние сразу же восстали. Наталья в самых резких тонах обрисовала сомнительные достижения предыдущего Майдана и назвала мужа наивным; старшая дочь, Татьяна, изучающая право, была против, как абсолютная поклонница Закона; а мама жаловалась на никудышнее здоровье. Зато Ксюшенька, младшенькая, его любимица, по-хозяйски рассудила:

– Папа съездит на денёк, всё узнает и вернется. Правда, папа?

Поездка затянулась почти на два месяца. Многодневные бдения понемногу сгладили острый дефицит большинства благ цивилизации, и то, что вначале его чрезвычайно смущало или вызывало моментальное отвращение, со временем превратилось в обыденность, но Богдан прекрасно понимал, что отсутствие возможности помыться и поменять белье в ближайшем будущем скажется на его здоровье.

Так и случилось, и даже раньше, чем он ожидал – уже первая неделя съела все запасы чистой одежды, немытое тело невыносимо зудело, а от ежедневного бритья возле таза с ледяной водой на лице появилась сухость и раздражение.

Вот тогда и услышал Богдан от соседа по палатке, что некоторые демонстранты ходят мыться к киевлянам, проживающим рядом, на Крещатике. В ответ он посмотрел на дома, напоминающие неприступные крепости, на занавешенные непроницаемыми шторами окна, и скептически улыбнулся: «Кому нужны грязные попрошайки? Смотри, как Киев отгородился от Майдана, будто вымер, ни одна занавеска не шелохнется».

Но зуд – не тетка. Через неделю, еще маленько поколебавшись, Богдан решился, наконец, попытать своего счастья. Он долго бродил по Крещатику, выискивая дом попроще да понеприметнее, потом так же долго сидел на скамейке возле чужого подъезда, прижимая к груди узелок с последней парой чистого белья и выжидая хоть какую-нибудь старушку, готовую помочь «борцу за независимость страны».

Увы, труды его оказались напрасными – то ли на улице было слишком холодно для прогулок, то ли в доме не проживали люди пожилого возраста, но за час его томительного ожидания никто из них так и не появился во дворе. Мало того, за это время вообще ни одна живая душа не выходила и не заходила в подъезд дома, казалось, словно в нем совсем никто не обитает. Вот тебе и счастье.

Вконец расстроенный, Богдан уже поднялся, чтобы возвращаться на Майдан, когда будто кто-то толкнул его к дверям. Рука сама потянулась к домофону, нажала несколько кнопок наугад и вызов. И еще больше удивился мужчина, когда в ответ на его неловкое покашливание, там, внутри дома, тут же откликнулись: «Бодя? Заходи, дорогой, дверь открыта».

«Мистика», – думал львовянин, не имеющий ни одного знакомого в столице, поднимаясь на второй этаж. Дверь в квартиру действительно была открыта. Он зашел в просторный коридор. Высокие потолки, массивные дубовые шкафы, изящно изогнутые ручки семейных зонтов, огромное зеркало в резном деревянном багете, сделанное, по всей видимости, под заказ – все предельно просто и зажиточно.

– Раздевайся, проходи, дорогой. Как хорошо, что ты сегодня раньше пришел, – раздалось из глубины квартиры. – Нам как раз помощь твоя нужна. Я сейчас…

Богдан снял обувь, скривился – в нос ударила вонь давно не стираных носков. Снял куртку, пропахшую дымом костров и покрышек, аккуратно сложил её, пристроил на полу возле ботинок, потом пригладил волосы и остановился в нерешительности, не зная, что делать дальше.

– Вы кто?

В дверном проеме стоял пожилой человек с шипящей яичницей на тяжелой чугунной сковородке в руке. По виду ему было лет за семьдесят. Он вяло, как-то обреченно, махнул рукой и устало произнес:

– А-а… Случилось…

Что именно случилось, мужчина не объяснил, но было понятно, что появление Богдана он воспринял с какой-то неизбежной безысходностью.

– Заходите, молодой человек. Располагайтесь. Будьте, как дома. Что вам показать? А-а… Да что там показывать – сами найдете… Только прошу вас – не испугайте её, – мужчина снова обреченно махнул рукой и ушел.

Ситуация была, вне всякого сомнения, непонятной. Вслед за хозяином Богдан прошел в комнату. Закрытые плотные шторы создавали в помещении полумрак. Остро пахло лекарствами. На разложенном диване лежала пожилая женщина. От скрипа половиц её глаза широко распахнулись.

– Богдан? Мальчик мой, как я по тебе соскучилась!

«Снова это «Богдан», откуда?»

– Здравствуйте. Извините, пожалуйста…

– Вы кто? Где мой племянник? Саша! Сашенька!..

Женщина закричала, сделала попытку встать, но сразу же упала, едва не свалившись с дивана. К ней тут же бросился муж. Он мрачно посмотрел на незваного гостя и принялся укладывать больную поудобнее.

– Успокойся, дорогая, все в порядке… Успокойся… Я здесь, я рядом, успокойся…

Женщина обессиленно затихла, но продолжала цепляться за руку мужа, а тот укоризненно вздохнул:

– Я же просил… Э-э, да что там просить, когда за окнами такое творится… Вы что же молчите, молодой человек? Давайте хоть познакомимся. Меня Сашей зовут, Александром Израилевичем, как ни странно это звучит, – мужчина горько улыбнулся. – А это – жена моя, Ниночка. Нина Ивановна. Мы вообще-то племянника ждали – его уже несколько дней не было, беспокоимся, и телефон «вне зоны», а тут – вы…

– Вы извините меня, Александр Израилевич, за вторжение. Я не хотел вас напугать. Понимаете, я тут… я… – Богдан чувствовал себя провинившимся школяром. – Я помыться пришел… То есть, я хотел попросить вас… Попросить… разрешить… мне…

Он совсем запутался, что-то неловко мычал в свое оправдание, а двое старых людей, не давая ему ни малейшего шанса, осуждающе смотрели не мигающими глазами, заглядывая, кажется, в самую душу, да так, что оставалось только повернуться и убираться восвояси.

Борец за свободу страны неожиданно понял, что у свободы есть ещё одна сторона, противоположная, другая, и его визиту в этом доме совсем не рады. Процесс одевания занял не больше минуты, но этого времени хватило, чтобы хозяева успели пообщаться.

– Молодой человек, вернитесь! Что же вы, так и будете чумазым ходить? – донеслось из комнаты. – Да и познакомиться не помешало бы – мы до сих пор не знаем, как вас зовут.

– Богданом меня зовут. Богдан Зиновьевич… Костюшко, – поправился гость с Майдана, с удивлением отмечая, как поднимается вверх правая бровь хозяина.

– Вот ведь как! Да вы, оказывается, тёзка двух непростых людей, Богдан. Как знать, как знать, к чему такое совпадение… Ну что же, приятно с вами познакомиться.

Ещё через час заношенная одежда Богдана крутилась в стиральной машине, а сам он, вымытый до скрипа, сидел за столом с хозяевами и пил чай. Точнее, за столом сидели мужчины, и чай пили только мужчины, а Нина Ивановна, удобно облокотившись на высокие подушки, внимательно слушала гостя, время от времени задавая ему вопросы.

Сначала Богдан чувствовал себя неловко, словно под рентгеном, или под микроскопом, но постепенно растерянность и смущение прошли, слова лились рекой, догоняя друг друга, а иногда и перегоняя, путались, наслаивались, но всё равно не успевали за мыслями, рвущимися наружу бурными потоками. В отличие от слов, мысли его были ясными и трезвыми. Ему даже казалось, что до сих пор они просто складировались в голове и впервые за сорок семь лет его жизни взбунтовались, требуя немедленного выхода.

– Ну вот, кажется, все.

В ответ не последовало ни вопросов, ни замечаний.

Возвращался на Майдан Богдан чистым, как после исповеди. Нет, он не изменил своим принципам, не изменил своим убеждениям, да никто и не просил его об этом, но сейчас все казалось немного другим, не таким основательным, как прежде. А еще… Еще появилось ощущение зыбкости, зыбкости и фальши происходящего.

Он оглянулся окрест, увидел дымящиеся костры посреди площади, посреди когда-то величавой главной площади страны, копошащихся вокруг них мелких суетных человеков, и вдруг ему захотелось развернуться на сто восемьдесят градусов и бежать, бежать обратно, бежать в чистую, теплую квартиру с запахом лекарств и жаренной яичницы, бежать к двум немощным, больным старикам за помощью, за защитой. Богдан остановился в растерянности, не зная, что делать, куда идти…

– Бодя? Ты чего такой бледный? Что-то случилось? С детьми все в порядке? С Натальей?.. Может, с пани Ядвигой недоброе произошло? – его сосед, Вадим, с участливый видом пытался узнать причину паники, слишком явственно проступавшей на лице Богдана.

– Да нет, все нормально. Спасибо, Вадим, – очнулся Богдан. – И с родными, слава Богу, все в порядке.

– Вот и ладненько, а то я запереживал. Так что же мы стоим? Там народ к сцене подтягивается, обещали «Океан Эльзы» подвезти! Да и Руслана сегодня в форме – во, как соловьем заливается! Зацени!..

«Океан Эльзы» – это, конечно, здорово, ему нравилось слушать их песни, неторопливые и мудрые, как само время. Хорошо пели ребята, душевно, поэтому, наверное, и нравились не только жителям западных областей, но и всей Украине без исключения.

Нравился и сам Святослав Вакарчук – умный и не по годам степенный. Ходили, правда, слухи, что на прошлом Майдане он напел своему отцу должность министра образования, но, по мнению самого Богдана, все это от зависти, людям рот не закроешь, поговорят, да и успокоятся.