Kitabı oku: «Записки военного дознавателя», sayfa 4

– Ой, не знаю… Наперли тут на меня большие начальники, за пистолет велели расписаться, а теперь, куда мне…

– Понятно. Ладно, старлей, как там тебя?

Я еще раз назвался.

– Раз расписался – тащи пока службу, а я Кузнецову завтра позвоню. Лады?

– Так точно. Спасибо.

– Ну и ладно.– он повесил трубку.

Я уж и не знаю, что там происходило в кулуарах власти, но только вызволили меня никак не назавтра, а гораздо позже, когда я уже и думать забыл о дознавательской вольнице на фоне всего того, что происходило в бригаде на протяжении последующих шести дней. Но опять же – все по порядку.

Обед в солдатской столовке закончился давно – целых два часа назад, посуда стояла вся перемытая, и все, что нашлось у Груздя пожевать – это пара кусков хлеба с маслом.

– В ужин – позови Ахмедова (боец – главный повар), он тебе штуки три котлеты даст, – пообещал Ваня. – Я ему скажу.

– Ладно, спасибо, – ответил я и пошел в казарму, в надежде где-нибудь приткнуться и поспать хоть полчаса, а если повезет, то и до самого вечернего построения. Я прошелся по казарме туда и обратно, но не обнаружив ничего такого, чем можно было бы занять бойцов часа на два, тем не менее, раздал кое-какие «ценные указания» и затем закрылся в каптерке своей батареи. Разложив для виду, если кто постучит, утюг и все, что нужно для глажки, я также бросил на лавку пару шинелей, из третьей скатал валик под голову, и, не успев еще коснуться его щекой, тотчас словно бы провалился.

Через час с небольшим, я сквозь глубокий сон услышал вопль дневального: «Дежурный по дивизиону на выход!», и затем, почти сразу же, кто-то стал тарабанить в дверь. Я положил китель рядом с утюгом, протер, как следует глаза, и, забросив шинели в шкаф, пошел открывать. На пороге стоял Окурков, как всегда злобный, и как всегда непонятно по какому поводу.

– Ты че тут, гнездо свил?– ядовито осведомился он.

– Никак нет, выполняю ваше приказание.

– Какое еще?

– Ну, вы ж велели погладиться в казарме, вот я и того… – я кивнул в сторону утюга.

Окурков прищурился как Чингиз хан, при виде появившейся на горизонте Бухары, и, ничего не сказав, удалился. На пороге он вдруг словно очнулся, видимо, наконец, придумав, что сказать:

– Смотри мне, чтоб построение на ужин было как надо!

– Есть!

Придраться более было не к чему, и потому снова повисла пауза,но Окурков вдруг в один прыжок оказался где-то прямо у меня под подбородком. Оттуда он принялся не то орать, не то шипеть:

– У тебя есть три бойца!

– Так точно!

– Чтоб запидарасили все так, чтоб блестело как котовые яйца!

– Так точно!

– А то смотри мне! До самого дембеля в казарме пропишу!

– Есть!

– На жопе шерсть! – огрызнулся Окурков. – Смотри мне, Шерлок, б…

Он любил повторять начальственные шутки, выдавая их за свои, при этом почти всегда приправляя их собственными, порой неожиданными, матерными эпитетами.

– Так точно! Разрешите выполнять?

– Че выполнять?

– Ну – пидарасить казарменные и прочие помещения.

– Иди, б…!

Я выключил утюг и нацепил портупею и кобуру. Напевая себе под нос известную частушку: «Надевая портупею, все тупею и тупею», – я не торопясь пошел на плац.

 ***

Построение на ужин я наблюдал со стороны, поскольку сержанты все сделали легко и без меня: жрать хотели все, и потому выделываться причин не было. Прохаживаясь сзади строя, я вдруг обнаружил, что перед столовой кто-то, по странной своей фантазии, поставил гимнастического коня, вокруг которого почему-то крутился дядя Юра, точнее – майор Крючков. Дядя Юра – так его называли все – был, в сущности, неплохим мужиком, и занимал блатной пост бригадного физрука. Был он когда-то боксером среднего веса, а теперь – увы – законченным алкоголиком. В части появлялся редко, но если уж появлялся, то непременно с каким-нибудь революционным проектом. На построении, выйдя перед строем, он объяснил свою новую идею весьма лаконично и доходчиво:

– Тут до меня стали доходить слухи, хотя я, б…, и так знал, что среди вас есть такие козлы, которые не могут через коня перепрыгнуть! А это, б…, совсем уже, как говорится, ни в какие ворота не положишь! Это в Америке, как говорится, военнослужащие могут, понимаешь, балдеть, а в советской армии, через коня должен уметь прыгать каждый: будь он хоть офицер, или даже семи пядей во лбу солдат! А потому, чтоб прямо щас вот, – он потряс указательным пальцем над головой, – и чтоб все как один! – тут дядя Юра развернулся в вполоборота и ткнул пальцем в сторону коня, смотревшегося перед входом в столовую весьма сюрреалистично.

– А тот, кто, как мерзавец, – продолжал, уже почти грозно, вещать перед притихшим строем дядя Юра, – начнет увиливать и делать умный вид, что не может, будет ужинать утром! Или – пока не прыгнет! И запомните, что я теперь буду приходить ежедневно, и перед каждым приемом пищи буду проверять! – соврал он для пущей важности, обводя при этом бойцов взглядом контрразведчика: не хихикает ли кто?

Никто не хихикал. При всей доброте вечно полупьяного физрука, его «хук справа» многим был известен не понаслышке. В общем, перед самой столовой, бойцы из колоны по три перестраивались в колону по одному, и, сиганув через гимнастическое животное, шли к своим столам.

Таким образом, дядя Юра растянул время ужина раза в два. Он, впрочем, выявил-таки человек двадцать мерзавцев, которые так и не сумели перепрыгнуть, делая умный вид. Свое обещание он сдержал, и в столовую их не пустил. Затем он приказал двум солдатам из вновь созданной им команды страдающих «конефобией», отнести гимнастический снаряд на место в зал. Одним из них был угрюмый Женя Шмаков. Хоть он и был во второй батарее, но я его знал очень хорошо, поскольку бывал с ним неоднократно в разных нарядах. Женя был фантастически невезучий. Ему не везло с самого детства, и попросту тотально. Он несколько раз попадал в разные аварии и переделки. Когда он работал электриком в совхозе, его неоднократно сильно било током, да так, что он потом неделями отлеживался в больнице. Он, кажется, два раза тонул, и оба раза был спасен каким-то чудом. Но в последнее время, когда он попал в бригаду, стало понятно, что вся прежняя история была в его жизни «белой полосой».

 Сначала пришло извещение, что в тюрьме был убит его старший брат. Что и как никто не знал. Бригадир Жене в поездке на похороны отказал. Видимо, где-то в глубине души, Женя брата любил, а потому стал совсем мрачен, разговаривал очень неохотно, даже когда впереди были сутки скучнейшего времени в каком-то наряде, где делать было абсолютно нечего. Тем не менее, я узнал, что школу он окончил с трудом, поскольку чуть не с самого детства должен был помогать матери в совхозе. Денег им постоянно не хватало: поначалу отец, а затем и брат отбирали почти все на пропой. Затем брата посадили за разбой на целых двенадцать лет. Женя был рукаст и очень тяготел к электронике. Он как-то сам по книжкам научился ремонтировать радиоприемники, а затем и телевизоры. У него даже появились заказы. Но затем, это был один из тех самых случаев – его сильно ударило током, и он даже попал не просто больницу, а в реанимацию, где и провел почти что неделю.

Вскоре, после смерти брата, пришла еще одна печальная новость: от инфаркта скончалась мать – единственный человек, по-видимому, которого он любил по-настоящему, и кому еще писал. Окурков решил выступить с воспитательной инициативой: пробежишь десять километров – дам тебе отпуск. Женя не пробежал. Он вообще был довольно слаб и лишь к середине службы смог сделать на турнике подъем переворотом. Надо ли говорить, что из-за своей слабости и молчаливости, он довольно часто ходил побитый, и оттого мрачнел еще больше. Офицеры, его, как могли, спасали от экзекуций, но полностью оградить кого-либо от «неуставных отношений» почти невозможно, если только не ходить с ним за руку все время. Он справлялся и с этим, показывая невероятное смирение и вроде бы даже не озлобляясь. Однако, было в нем нечто такое, что меня сильно настораживало: он, день ото дня, все больше и больше опускался. Он мог ходить в грязных сапогах и с грязным воротничком по нескольку дней, пока комбат его уже не отправит в наряд вне очереди. Как-то был строевой смотр, и обнаружилось, что у него нет ни мыла, ни зубной пасты, а его зубной щеткой кто-то явно что-то начищал.

Последнее известие было, пожалуй, совсем уж «из ряда вон». На имя командира бригады пришло официальное письмо, что отец Жени, будучи как всегда пьян, видимо, заснул с сигаретой…Дом вместе с ним сгорел дотла. Имущество, понятно, застраховано, никогда не было, так что теперь Жене и возвращаться стало некуда. На сей раз уже сам начпо предложил ему отпуск, но Женя неожиданно отказался. Отца, надо понимать, он не любил совсем, и в дальнейшей судьбе его участвовать не собирался. Я его спрашивал как-то, что он собирается делать, но Женя только махал рукой, не знаю, мол. Я тогда предложил, мол, а не остаться ли ему на сверхсрочную, или, скажем, не податься ли в военное училище? Он лишь посмотрел на меня как-то странно, и я все понял: к армии он относился примерно так же, как и я.

Тем временем, дядя Юра построил остальных бойцов в колону по три, и с надменной улыбкой, типа: «Как я их?!», зашагал в сторону спортзала.

Цирк закончился, и, отужинав тремя отложенными мне Ахмедовым котлетами, я вернулся в казарму, прошелся из конца в конец, еще раз убедился, что все в пределах дозволенного, и пошел в каптерку. Там сидел Акимыч, точнее – капитан Захаров, мой комбат – и распекал длинного как жердь бойца по фамилии Лиепиньш. Он был родом из Вильнюса, из какой-то довольно приличной семьи, и загремел в армию, потому как не поступил в университет. Лиепиньш стоял, понурив голову, и от него густо пахло дурным самогоном и луком.

– Витас, я не понимаю!– взывал к совести Акимыч, вскидывая к небу руки, словно провинциальный проповедник-баптист. – Как ты мог? Ты же не какой-нибудь там подонок вроде Фадеева (известный дивизионный деятель по части «снабжения», постоянно лазающий в самоволки и таскающий откуда-то самогон). Ты же парень с почти начатым высшим образованием! В шахматы вон играешь!

Акимыч быстро повернулся ко мне и потребовал папиросу.

Лиепиньш все силился что-то ответить, но видимо, всякий раз замолкал – не хотел рисковать.

– Откуда это он такой? – спросил я, протягивая Акимычу пачку папирос. Тот вытряхнул штуки три и тотчас заложил две за тулью фуражки – про запас.

– Да вот, с техтерритории уходили, перекличку сделали – одного нету – его, то есть. Прочесали все, и нашли это чмо под деревом за аккумуляторной. Веришь – насилу разбудили! Сперва подумали, что помер!

Акимыч снова развернулся к вдрызг пьяному Лиепиньшу:

– Ты где нажрался, ишак двугорбовый!? – спросил Акимыч сурово и с некоторым напором. Он всегда любил перейти на личности, когда дискуссия норовила зайти в тупик.

– Угггостили…– с нечеловеческим трудом выдавил из себя Лиепиньш, качнувшись, и затем опершись длинными тонкими пальцами о столешницу.

– Кто? И чего это меня вот не угостили, а тебя – придурка выбрали одного со всей батареи? – в голосе Акимыча вдруг явно прозвучало тщательно скрываемое возмущение пополам с завистью.

– Не м-гу… знать! – икнул Лиепиньш и снова качнулся.

– Как это? – откинулся на спинку стула Акимыч.

– Ну, эт… не знаю я как его зовут… не видел раньше… Никогда… – Лиепиньш для убедительности мотнул головой, словно строптивый мул.

– Понятно,– сардонически заржал Акимыч, откинувшись на спинку стула,– значит, по охраняемой территории шел некто с банкой самогона, кого за год службы ты никогда, б…, не видел? И просто так, от нех@й делать, сказал: «На вот, мол, Витас, незнакомый мне человек, бухни для настроения!»

– Так тчно…– снова с титаническим усилием ответил Лиепиньш, операясь уже обеими руками о стол, и опять же сопроводив ответ мощным кивком.

Акимыч закурил.

– Эх, Витас, думал я тебя просто отп....дить, да нет, надо бы тебе еще суток десять губы⁶ впаять для ума. Если вспомнишь, кто угостил, сообщи вот до утра дежурному. А нет, то смотри – дисбат⁷ за счастье встанет, уж я, б…, позабочусь. Сиди до вечернего построения здесь, понял?

– Так… тчно…– снова выдавил из себя Лиепиньш.

До вечернего построения оставалось совсем немного. Я все еще ходил под впечатлением новаторского эксперимента дяди Юры, пытаясь понять, почему только здесь, в армии можно увидеть такое. Это даже не театр абсурда Ионеско, в мизансценах которого есть какая-то своеобразная ирония, это не Кафка, в жутковатой прозе которого есть своя, пусть и странная, но логика. Это нечто совершенно другое, иной жанр или даже субкультура, если угодно. Здесь нормальному человеку извне просто нет места, более того, он быстро погибает, если не в состоянии научиться либо принимать все происходящее как нечто нормальное, либо, на худой конец, мимикрировать в своем неприятии, дабы не вызывать гнев носителей этой культуры, принимающий подчас весьма опасные формы.

Бойцы потянулись вниз, "стреляя" по дороге друг у друга сигареты. Стоял обычный гогот, и произносились все те же совершенно идиотские скабрезные шутки, слышанные мною многократно уже на протяжении года. Мне, как дежурному, находиться в строю было не обязательно, и я стоял, покуривая, у двери казармы. После того как были зачитаны списки вечерней проверки и отданы стандартные рапорты, бригадир выступил в народ.

– Здравствуйте товарищи! – несколько вяло произнес он.

Бойцы немедленно ответили привычным «Гав-гав-гавщ – полк-ник!»

– С завтрашнего дня начинается подготовка к окружным показательным занятиям. В этой связи есть одна работа для двух человек, за которую я обещаю отпуск на родину на десять суток!

В строю взволнованно зашумели.

– Как вы знаете, – продолжал бригадир невозмутимо, будто речь шла о разгрузке сахара, или, в крайнем случае – угля,– сортир технической батареи переполнился и более эксплуатироваться по назначению не может. Ассенизационная машина, как вам тоже, вероятно, известно, убыла в капитальный ремонт и вернется в лучшем случае, через полгода. Следовательно, задача у нас с вами простая. Нужно, надев костюм химзащиты, вычерпать содержимое указанного мной сортира, перегрузить его в бочку, и используя гужевой транспорт, вывезти и раскидать содержимое в близлежащих лесах и также отчасти на полигоне. Таким образом, нужен один человек, способный управлять лошадью и другой, кто был бы согласен, опуститься в спец.костюме непосредственно, так сказать, в рабочую область сортира. Если желающих не найдется, – добавил бригадир после некоторой паузы, – то мы командируем кого попало в приказном порядке и тогда уж без отпуска, – он развел руками, словно бы показывая тем самым всю предельную простоту предлагаемой ситуации.

– Данный объект нельзя оставлять в существующем положении к моменту показных занятий. – Продолжал он. – Надеюсь, что это любому дураку понятно. Мне, по крайней мере, да вот и офицерам штаба тоже, – он кивнул в сторону Раньша, -это абсолютно очевидно.

Раньш тотчас сделал немного усталое выражение лица прозорливого полководца, которому все очевидно.

– Заявления на данную работу, – продолжал бригадир, -подавайте своим непосредственным начальникам, а мы вот с начальником штаба рассмотрим и сделаем, так сказать, соответствующие назначения.

Раньш обвел значительным взглядом весь строй, мол, цените нашу доброту, мерзавцы! Бойцы же резко приуныли: отпуск на родину вдруг перестал казаться таким уж привлекательным.

– Приказываю! – продолжал бригадир, заговорив вдруг несколько громче,-Всем офицерам и прапорщикам, отвести личный состав по казармам и дать команду сержантам приготовиться к отбою. Самим же построиться на плацу через… – он внимательно посмотрел на обратную сторону запястья, слегка оттопырив губу,– пятнадцать минут. Разойтись!

Вместо торжественного прохождения строем на сон грядущий, все с гоготом рванули к дверям, отталкивая друг друга. Через пятнадцать минут, как ни странно, все улеглось, и офицеры с прапорщиками снова построились на плацу. Бригадир, молча, прошелся вдоль строя кавалерийским шагом.

– В общем, даже не знаю с чего начать…– сказал он задумчиво, снова вернувшись к началу строя,– О том, что через неделю показные занятия, вы уже поняли, но мы это все еще обсудим в деталях. Но есть еще кое что, о чем я хотел вам доложить. А именно, вы все должны знать, что дело прапорщика Пиняева, можно сказать расследовано и закрыто. Пиняев, выйди из строя на два шага!

Пиняев, известный более как Пиня или еще более экзотично – Бокоплав, вышел, понурив голову. Был он лет сорока, невысок и коренаст, но главное, о чем уже ходили легенды, он был фантастически жаден, и это его качество регулярно сопровождалось неудержимыми приступами клептомании. Как-то, попросив у Пини всего лишь прикурить, я заметил на его лице некое характерное сладковатое выражение: он явно прикидывал, чего бы такого можно было бы с меня слупить взамен.

Бригадир обошел Пиню со всех сторон и голосом мудрого следователя констатировал:

– Вот он, красавец морской! У, б…! – бригадир делано замахнулся, – Как уе…ал бы! Он опустил руку и продолжил, уже немного поостыв:

– Так че, Пиняев, есть, говоришь, такая профессия – родину расхищать?

– Никак нет, – пробубнил Пиня, угрюмо опустив взор в асфальт плаца.

– Так вот, – продолжал бригадир, – поступили сигналы от сознательных товарищей, что этот самый военнослужащий, систематически занимается хищением продуктов питания из столовой. Мы провели тщательное расследование, и обнаружили в его каптерке, кроме всего прочего, два мешка перловки по сорок килограммов каждый! Ну, это понятно, он же у нас рыболов, – Бригадир похлопал Пиню по плечу, как бы смягчаясь, – быть может, перловка ему и нужна, чтобы прикорм ставить. Ладно. Но на х..я, я вас спрашиваю, он спи…дил пять килограммов комбижира?⁸

В строю прошел ропот недоумения: никто, видимо не догадывался, зачем Пине мог понадобиться комбижир. Пойманный с поличным расхититель стоял, не двигаясь. Он отличался от висельника только тем, что нервно причмокивал губами и был красный как бригадное знамя.

– Объясни! Зачем комбижир спер! – потребовал бригадир, ткнув Пиню кулаком в бок. – Ну! Бегемот ты наш гималайский!

Пиня лишь подернул плечиком.

– Стать в строй!– рявкнул бригадир и Пиня не без удовольствия повиновался.

– Начальник строевой части! – гаркнул бригадир, повернувшись к началу шеренги.

Из строя вышел майор, в полусогнутом туловище которого угадывалась готовность выполнить приказание абсолютно любого сорта, кроме, конечно таких глупостей, как вести кого-нибудь за собой в атаку или удерживать под артобстрелом важный плацдарм.

– Подготовить приказ о взыскании с прапорщика Пиняева ущерба на сумму…– бригадир на секунду задумался, воздев глаза к небу, и делая вид, будто ворочаетв уме гигантскими цифрами ущерба…– В общем, посмотрите в рапорте сколько там чего он спи…дил, и умножьте на два! – решил более не мучить себя математикой бригадир.

– Есть!– ответил на все готовый майор.

Пиня тяжело вздохнул, и, судя по глубине горя, отразившегося тотчас на его лице, взыскать с него должны были рублей сорок, не меньше. А при его рачительности, это было куда более жестоко, чем пропить пару сундуков у Скупого Рыцаря.

– Далее, – продолжил бригадир. – Суть и тема показательного занятия – развертывание бригады в боевой порядок.

По строю, словно ветер по камышам, прошел ропот, явно выражавший некий неподдельный коллективный ужас.

– В этой связи, – продолжал ледяным тоном бригадир, – начальники автомобильной службы округа и службы вооружений, рекомендовали нам перекрасить технику из традиционного зеленого цвета в камуфляж. Цвета покраски – зеленый, серый и коричневый. Через два дня, указанные мной начальники приедут проверять готовность. У вас в распоряжении ночь, день и еще ночь. Вопросы есть?

Из строя раздался робкий голос, откуда-то из второго дивизиона:

– А краску где получить?

Бригадир словно ожидавший вопросов подобного уровня глупости, резко повернулся, и ударив ребром левой ладони по вытянутому правому предплечью, изрек:

– Вот вам х@й – потрите спину! Может, б…, еще и покрасить за тебя? – резонно добавил он. – Используйте, так сказать, солдатскую смекалку. Что вы все время ждете, что я вам буду штаны поддерживать? Еще вопросы?

Всем стало вполне очевидно, что краску придется изыскивать своими средствами, поскольку под «солдатской смекалкой» обычно понималась способность стащить тот или иной предмет в соседних частях, либо на какой-нибудь стройке в городке. Одним словом, вопросов больше не было.

– Разойдись! – взревел бригадир.

Как ни странно, никто не пошел в сторону проходной, хотя уже и была половина одиннадцатого. «А что, – подумал я, – мне же и веселее будет!". Пусть готовятся.

 Для полноты картины я должен объясниться. Наша бригада не была реально боевой. Нет, мы несли иногда боевые дежурства, но это все было так – не главное. А главным было то, что на нашей базе проводились показные занятия. Ну, это когда приезжает автобус, набитый майорами и подполковниками, слушателями военной академии, и какой-то генерал, а то и маршал начинает им с указкой объяснять очевидные, как передовица «Правды» вещи, вроде того:

– Сейчас по тревоге к техтерритории передвигается личный состав. Метод передвижения – бегом. Экипировка – полная.

Через минут пять бегут офицеры, и тот же генерал комментирует непонятно зачем то, что все эти подполковники и сами сто раз видели и в чем неоднократно участвовали:

– А сейчас бегут офицеры, оповещенные посыльными. Экипировка – полевая форма, табельное оружие и чемодан на случай тревоги.

Да, я должен добавить, что все участники этого шоу, что естественно для подобных постановок, бегут не как попало, ну, то есть, не так, как это нормально бывает в жизни, а строем и в ногу, выдавая то там, то тут сдавленные матерные междометия типа: «Б…, козел! Ты мне чемоданом по колену стукнул!» «Сам ты б…, козел! Я те говорил, возьми свой чемодан на левую сторону!» В общем, все это выглядело не менее сюрреалистично, чем конь дяди Юры у входа в столовую. Занятия такие проводились на самые разные темы, от простых построений на плацу и маршировок, до развертывания батарей в боевой порядок. Развертывания бригады в боевой порядок пока еще не было. Надо отметить, что каждое такое занятие грозило серьезным повышением по службе тому, кто его проводил и обеспечивал, или же – напротив – размашистым пинком по копчику, если занятие было провалено, что тоже бывало. Потому, еще задолго до начала «показухи», так это называлось в обиходе, по бригаде болтались толпы каких-то полковников и даже генералов, сующих свой нос куда ни попадя и бросающих на всех диковатые взгляды. В какой-то момент уже даже бойцы переставали отдавать им честь. Они, впрочем, на это внимание, чаще всего, не обращали, поскольку были всецело поглощены доведением до немыслимого совершенства доверенной им части показательно-идеологического фронта. Другими словами, они изводили офицеров и личный состав бесконечными покрасками и ремонтами, а также натиранием и полировкой всего, что теоретически могло бы заинтересовать своим блеском традиционно воспитанного папуаса. Боевой работой же мы занимались лишь «по большим праздникам». И, надо сказать, что, в моем понимании, все это не было, простой безобидной армейской глупостью. И не то было страшно, что все это навевало смертную скуку, и даже не то, что вся глубина идиотизма происходящего была очевидна даже бригадному свинарю. Настоящей проблемой было то, что вся эта, на первый взгляд, комедия чрезвычайно деморализовала людей, и гораздо хуже всякого пьянства. Солдатам невозможно было объяснить, по какому праву их вырвали из семей, оторвали от дел, от профессий, и все это лишь затем, чтобы красить заборы, траву и асфальт, или же – протирать масляной тряпкой колючую проволоку вдоль охраняемой территории и мыть соляркой гусеничные траки пусковых установок. Но таковы были правила игры, предлагаемые теми, кто за неимением боевых достижений, был готов проплачивать очередные погоны и должности подобными "пьесами абсурда".

Я вошел в каптерку, где Акимыч и Серега Елизаров бурно обсуждали, где взять краску, время от времени разгоняя ладонями табачный дым. Любопытно то, что о покупке речь в таких случаях не шла никогда, что вполне понятно, и, как я убедился позже, вопрос так не ставился ни в одном из подразделений. Напротив, все напряженно размышляли: «Где достать?» Объектами возможного снабжения были обозначены соседи – танкисты, строительство бани в городке и прапорщик Баранов, зав складом какого-то там имущества в соседнем батальоне химзащиты. С тем и разошлись.

Бойцы тоже быстро угомонились, и стало очень тихо. Боже мой, как же я захотел спать! И при этом я знал, что нельзя. Сегодня обязательно кто-то нагрянет: не Окурков, так кто-то из его шестерок. Я ходил взад-вперед вдоль казармы, ловя себя на том, что после каждого пятого шага начинаю видеть сон. Я падал и отжимался, и вскоре обнаруживал, что где-то после двадцатого раза, действительность «уплывает»…

В казарме стоял турник и я попытался делать подъемы переворотом и выходы силой, но все это сооружение так скрипело, что бойцы начинали ворочаться в своих кроватях и невнятно возмущаться. В общем, так я продержался часов до двух, а после наступило самое трудное время – час Быка. Более я не выдержал. Я подошел к рядовому Шукатаеву, который стоял «на тумбочке», и попросил:

– Марат, не в службу, я уже больше суток не спал, – если кто придет, крикни погромче «дежурный по дивизиону на выход», лады?

– Так точно, ответил Шукатаев, крикну.

– Ну и ладно. Я здесь буду, в Ленинской комнате.

– Понял. Не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант. Крикну.

– С меня «бабуля»!

– Ага, хорошо! – обрадовался Шукатаев.

«Бабулей» в бригаде назывался буфет, где можно было купить сигарет, печенья, лимонаду и прочих нехитрых удовольствий. «Бабулю» выставляли офицеры, которым солдаты оказывали услуги неуставного характера, вроде того, как меня прикрывал Шукатаев. Дело в том, что ночью, кроме команды «тревога», ничего больше орать было не положено. Проверяющим просто отдавалась честь, и нормальным голосом говорилось, что происшествий нет, так что Шукатаев, в принципе, рисковал получить небольшое взыскание.

Походы в «бабулю» выглядели так. Шли туда вместе, офицер покупал обычно сигареты себе и бойцу, а также бутылку лимонада и что-то еще по желанию. После офицер уходил. За стол с солдатом садиться было непринято, дабы не бросать на него тень, как на стукача. Все тогда понимали – офицер просто задолжал. Бывает.

Я снял фуражку, разложил перед собой пару книжек Энгельса, раскрыл тетрадь с конспектами первоисточников, и, положив голову на руки, тотчас улетел в небытие. Вырвал меня из небытия какой-то каркающий сатанинский голос:

– Дежрууууууннннн..... на вы....ххххходддд!

Меня словно бы кто-то схватил за шиворот, и я встал. Глаза я еще полностью не открыл, но уже сквозь пелену видел, как в ленинскую комнату вламывается вдрызг пьяный Окурков. Честь я не отдал, поскольку на мне не было фуражки.

– Ага! Спим на посту!

– Никак нет! Конспектирую труды классика Марксизма-Ленинизма Фридриха Энгельса!

– Врешь! – осклабился Окурков весьма ядовито. – Что конспектируешь?

– Переписку с Каутским, – наугад сказал я, будучи уверенным, что «Собачье сердце» этот урод не читал.

Окурков взял в руки книгу и полистал. Затем отбросив ее в сторону, прогундосил:

– Но тебе это все равно не поможет!

– Так точно! – ответил я.

– Че? – не понял Окурков.

– Не поможет, потому как неправы оба! – стал я развивать дальше предложенную тему.

– Кто? – ошарашено осведомился Окурков.

– Ну, и Энгельс и Каутский.

–Да ну?

– Точно!

– Ладно, – было очевидно, что Окурков сюда пришел явно не ради тонкой идеологической дискуссии. Он оглядел комнату мутным взглядом и вдруг, повернувшись к двери, ни с того ни с сего заорал:

– Дивизион подъем! Дежурный ко мне!

– Старший лейтенант… по вашему приказанию прибыл!– заорал я в ответ у Окуркова за спиной

– Послать посыльных за офицерами!

– Есть!

– Сержант Ковалев, ко мне!

– Есть!

– Ковалев, давай, дорогой, разошли посыльных и побыстрее, сам видишь.

– Есть, – ответил сообразительный Ковалев, но через минуту вернулся. – Посыльных положено отправлять с оружием…

– Ага, обожди минуту.

Я подошел к Окуркову:

– Товарищ майор, разрешите обратиться?

– Чего надо? – рыкнул Окурков, пахнув плотным перегаром.

– Посыльных отправлять с оружием или без?

– С ору…– пьяный мозг Окуркова вдруг сообразил, что ключи-то от оружейки у него, и он их явно забыл дома. – Нет, только с противогазами! Будут там еще бряцать… Моего посыльного ко мне! Сюда ко мне!

Прибежал рядовой Нетахата. Окурков что-то злобно шептал ему на ухо в течение пары минут, а перепуганный Нетахата только резко кивал, отчего у него съезжала на бок пилотка, и он всякий раз выдыхал фразу: "Так точно!". Я слышал только отдельные фразы:

– Пусть тебя впустит…скажешь, я велел…на столе…может в кармане… Понял, нет?

Нетахата снова закивал и побежал. Бойцы вяло крутили портянки и, позевывая, натягивали сапоги.

– Становись!– Заорал Окурков так, словно по его ноге проехал танк.

Все построились побатарейно в две шеренги.

– Смирна! – снова яростно заорал Окурков.

– Ну че, подонки, командира дивизиона нае…ть хотели? Не… не пойдет! Он вдруг бешено округлил глаза, и подскочив к сержантам второй батареи заорал:

– Я, б… вышибу это бл****во из дивизиона!

О каком именно бл****ве в данном случае упоминал Окурков, понять никто не мог, ибо поводов придраться было всегда сколько угодно, но тут явно произошло нечто из ряда вон. Вломиться пьяным в четыре утра, поднять всех на ноги и отправить посыльных за офицерами, это и для Окуркова, казалось, был перебор.

Первым прибежал ничего не понимающий начальник штаба дивизиона, майор Смертинский, по прозвищу Микки Маус. Самое сложное для него было вступать с кем-либо в споры, ибо его манера говорить была весьма необычной: он после каждого слова делал чуть ли не двухсекундную паузу, так что зачастую, к концу предложения сам терял нить разговора, начинал путаться и злиться. Ростом он был еще ниже Окуркова, был смугл и усат, и если бы дать ему в руки гитару или, скажем, бубен, он вполне бы сошел за цыгана-гусекрада средней руки. Вскоре прибежали и командиры батарей с Акимычем в конце, а затем и все остальные. Акимыч время от времени вопросительно посматривал на меня, мол, что тут происходит? Я же в свою очередь только пожимал плечами, мол, сижу, никого не трогаю, "примус починяю"…