Kitabı oku: «Константин Ушинский. Его жизнь и педагогическая деятельность», sayfa 2
Любил также Ушинский и свою гимназию, любил товарищей. В третьем классе, куда поступил одиннадцатилетний Костя, как на подбор были великовозрастные ученики, притом преимущественно из среды малосостоятельной, не дворянского происхождения. Это, однако, не помешало мальчику-Ушинскому сблизиться со своими товарищами, бывшими уже в юношеском возрасте. Вскоре он так полюбил их, что за удовольствие считал бывать у них. Если ему случалось не успеть дома позавтракать, – он забегал по пути к своим беднякам-товарищам, радушно делившим с ним свою скудную хлеб-соль. Бедная обстановка в семьях большинства товарищей, их скудный образ жизни, их воззрения и привычки были своего рода новой школой для Ушинского. И эти уроки очень пригодились ему впоследствии, в пору студенчества.
С точки зрения нынешнего педантичного педагогического шаблона, направленного на то, чтобы взвесить, измерить и высчитать каждый шаг, каждое движение учащегося, – можно прийти в ужас от тех порядков, которые царили в новгород-северской гимназии. Между тем по тогдашнему времени гимназия эта считалась одною из лучших, да и в действительности была не слишком дурна, если судить о ней не по внешним только признакам, а по окончательным результатам гимназического образования, – по тому направлению и нравственной закваске, которую она давала своим питомцам.
Сначала – о внешней стороне гимназической жизни.
В новгород-северской гимназии, когда обучался в ней Ушинский, не было даже намека на то, что называется воспитательной частью, воспитательным дозором. Интерната при гимназии не существовало. Учащиеся, в количестве около 400 человек, жили в городе, где кто желал. Находясь под некоторым надзором в стенах гимназии, во время уроков, учащиеся вне гимназии были вполне предоставлены самим себе. Это давало широкий простор тому, что называется “школьничаньем”, которое принимало иногда и не совсем симпатичный характер.
По соседству, например, с гимназией был большой фруктовый сад. Забираясь туда целыми толпами, гимназисты производили порою в нем большие опустошения. Когда же разливались по соседству с монастырем большие лужи, гимназисты устраивали на них целые флотилии, сооружая плоты из досок монастырской ограды. Словом, соседство гимназии с мирной монашеской обителью было во всех отношениях неудобно для последней, и монашествующей братии частенько приходилось быть в неприязненных отношениях с шаловливыми и свободолюбивыми школярами.
Ученики постарше – и классами, и годами – имели иного рода развлечения. Их любимым притоном была слободка, находившаяся в близком соседстве с монастырем, славившаяся веселыми нравами обитателей и не особенной строгостью поведения обитательниц. С наступлением же весны и во все время, пока не замирала природа, гимназисты в свободное время привольно рассыпались на свободе по окрестностям Новгород-Северска, изрытым громадными, причудливыми рвами, где было множество ягод, особенно же – земляники. Здесь устраивались иногда и довольно нескромные пирушки, преподавались новичкам-гимназистам довольно-таки пагубные приятельские уроки.
Все это были, однако, не более как шалости, довольно опасного, пожалуй, свойства, и неразумные увлечения молодости, не переходившие, впрочем, в порочность. Помню, как после одного из заседаний С.-Петербургского педагогического общества, в котором много говорилось о школьной дисциплине, К. Д. Ушинский, как бы продолжая спор в небольшом кружке лиц, вспоминал приволье и свободу своей школьной поры и в положительной форме заявил, что за все время его учения в гимназии он не помнит чего-нибудь позорного, бесчестного и преступного со стороны учащихся. Это объясняется, с одной стороны, известного рода традициями в самой среде учащихся, что можно и чего нельзя в известном возрасте; с другой же стороны, – контролем за учащимися со стороны самого городского общества. Пренебрегая шалостями, глядя на них, как говорится, сквозь пальцы, местное общество, точнее – те семьи, которым сдавали родители своих детей, – были, в общем, недурными “дозорцами” за их нравственностью в серьезном смысле слова: умели сдержать юнцов, если шалости грозили принять явно дурной оборот.
Ушинский, сопоставляя впоследствии свою новгород-северскую гимназию, в которой он учился, со многими другими учебными заведениями в столицах и в провинции, так между прочим говорит в одной из неизданных еще рукописей: “В иных огромных детских казармах, где все так вылакировано, вычищено, все блестит и сверкает, все хвастливо кидается в глаза своим порядком, где дети находятся ежеминутно под бдительным надзором неусыпных начальников, украшенных за свою бдительность всеми возможными отличиями, заводятся между детьми те же пороки, которые водились и между нами в бедных лачугах Новгород-Северска; только эти пороки принимают здесь еще более характер повальных болезней, тщательно скрываемых, но не исправляемых начальством”.
Будучи взрослым уже человеком и окончательно специализировавшись на учебно-воспитательной деятельности, Ушинский, хорошо сознавая все недостатки своей новгород-северской гимназии, тем не менее высоко ставил ее и уважал. И на то были весьма серьезные причины.
Во главе этой гимназии стоял небезызвестный в свое время в ученом мире отставной старик-профессор Илья Федорович Тимковский. Это был педагог по призванию. С искренней любовью и уважением к науке он хранил в душе своей истинно юношеский жар и чистые, нелицемерные религиозные убеждения. Он был безусловно первым лицом в гимназии не только по своему директорскому рангу и положению, но еще более по нравственному влиянию на учащихся.
Переходя от Библии к Горацию и Вергилию, от великопостных молитв к цитатам из Цицерона и Тацита, старик умел, тем не менее, внушить своим питомцам благоговейное уважение к науке. И учителя, и ученики, проявлявшие особенную любовь к науке, пользовались уважением всей гимназии, всех ее классов – от старших до самых младших.
В общем, однако, гимназия не могла, даже и при лучшем желании учителей, дать своим питомцам сколько-нибудь солидных знаний. Для этого не имелось тогда необходимых средств: ни учебных руководств и пособий, ни соответствующих дидактических приемов. Сущность гимназического образования ограничивалась, главным образом, нравственным воздействием на учащихся, пробуждением в них сознательной потребности самообучения, любви к науке и стремления к учению. Достигалось это тем, что то немногое, которое учащиеся узнавали из разных областей науки, усваивалось ими прочно, с любовью и уважением, – не памятью только и холодным рассудком, но и сердцем. В этом именно и заключается одна из тайн воспитывающего влияния обучения, чем прославились некоторые из прежних школ, правда, весьма немногие, в том числе и новгород-северская гимназия во время управления ею Тимковским.
Ушинский, с горячей признательностью вспоминавший всегда о своем старике-директоре Тимковском, много рассказывавший о нем как о замечательном по своему нравственному влиянию педагоге, в одном из писем своих говорит так: “Мир праху твоему, почтенный старец! Твоим нелицемерным, продолжавшимся до гроба служением науке, твоим благоговейным уважением к ней и твоею постоянною верою в другую, гораздо более высшую святыню ты посеял в сердцах своих воспитанников такие семена, которые да поможет нам Бог передать своим детям и воспитанникам”.
Оценивая же общее воспитательное влияние и образовательное значение новгород-северской гимназии, по сравнению с теми многочисленными, благоустроенными по общепринятому понятию, учебными заведениями, с которыми пришлось Ушинскому ознакомиться впоследствии, он высказывается в той же неизданной его рукописи, на которую мы ссылались уже выше, так:
“Случалось мне видеть и такие заведения, где, несмотря на собрание лучших столичных преподавателей, презрение к науке было предметом хвастливости для воспитанников; и такие, где пятнадцатилетний мальчик уже видит за учебником истории или географии класс, чин, место и рассчитывает свое прилежание по выгодам будущей службы; и такие, где мальчики, еще плохо читающие по-русски, уже с математическою точностью, сделавшею бы честь любому воеводе передового полка, считаются чинами и породою своих батюшек, дядюшек и тетушек, и где один воспитанник подает другому руку после глубоких соображений. Когда мне встречались молодые люди, кончившие курс в каком-нибудь значительном учебном заведении, кончившие с отличием, но у которых не было не только ни одной самостоятельной научной мысли, не только ни малейшей любви к какой-нибудь науке, но которые презрительно отзывались о своей учебной жизни, о своих профессорах и даже вообще об учености, ученых и науке как предметах необходимых в неизбежной комедии детства, но вовсе излишних и даже неприличных в практической жизни; когда мне попадались безбородые юноши, еще не совсем твердо знающие, в каком веке жил Карл Великий, но уже кощунствующие над святыней отчизны… о! тогда я оценил по достоинству и молитвы покойного Ильи Федоровича, и наше уважение к одам Горация, и нашу любовь к учителю истории, и нашу гордость своими маленькими сведениями, и почтительный страх, который овладевал нами при слове: университет! А воля, простор, а природа, прекрасные окрестности городка, а эти душистые овраги и колыхающиеся поля, а розовая весна и золотистая осень – разве не были нашими воспитателями? Зовите меня варваром в педагогике, но я вынес из впечатлений моей жизни глубокое убеждение, что прекрасный ландшафт имеет такое огромное воспитательное влияние на развитие молодой души, с которым трудно соперничать влиянию педагога; что день, проведенный ребенком посреди рощ и полей, когда его головою овладевает какой-то упоительный туман, в теплой влаге которого раскрывается все его молодое сердце для того, чтобы беззаботно и бессознательно впитывать в себя мысли и зародыши мыслей, потоком льющиеся из природы, – что такой день стоит многих недель, проведенных на учебной скамье. Толстые каменные стены учебных заведений больших городов, детские кровати, поставленные необозримыми рядами, жизнь по колокольчику или барабану, толстый швейцар у дверей, этот неумолимый цербер детского ада, вокруг камень и железо, железо и камень, не только без малейшего обрывка зелени, но даже без куска земли наверху – кусок вечно закрытого неба, внутри – то гробовое молчание, то официальный гул, в котором исчезает всякая личность, повсюду сердитые аргусовские глаза купленного надзора, повсюду форма и чинность, вечная чистка и лакировка, – все это веет на меня какой-то безысходной тоской, какой-то мучительной бессмыслицей; я бы, кажется, не прожил и месяца такою жизнью”.
Короче сказать, детство и юность Ушинского прошли при условиях, благоприятствовавших свободному, разностороннему развитию душевных его сил. Захолустная новгород-северская гимназия, в которой он учился, с ее привольем и свободой – этими великими двигателями воспитания, – как нельзя более способствовала упрочению и развитию здоровых задатков его первоначального домашнего воспитания.
Не отличаясь особенным прилежанием и блестящими успехами в гимназических предметах, Ушинский, однако, знал все то, что проходилось в гимназии, и успешно переходил из класса в класс. Обладая большими способностями, он слишком мало тратил времени на приготовление уроков, нередко просто довольствовался прочтением заданного в классе уже перед уроком. Все же свободное время посвящал чтению и прогулкам.
Помимо директора гимназии Тимковского, немаловажное влияние имел на развитие Ушинского также и учитель истории, пользовавшийся большим уважением учащихся. Читая без разбора все, что подвертывалось под руку в отцовской и гимназической библиотеке, юный Ушинский, тем не менее, как бы незаметно даже для самого себя уделял больше внимания сочинениям исторического характера и путешествиям. Беспрерывное чтение вызывало у него усиленную душевную работу, так что с годами он начал заметно уединяться, совершая отдаленные прогулки или шагая из угла в угол в гимназии, погруженный в размышления. Об этих моментах уединения, главным образом на лоне природы, на любимых кручах берега Десны, Ушинский между прочим сам говорит:
“Боже мой, сколько перемечталось на этом прекрасном берегу, на этих “кручах”, нависших над рекою. Как оживлялась и наполнялась впечатлениями жизнь моя, когда приближалась весна! Я следил за каждым ее шагом, за каждой малейшей переменой в борьбе зимы и лета. Тающий снег, чернеющий лед реки, расширяющиеся полыньи у берега, проталины в саду, земля, проглядывающая там и сям из-под снега, прилет птиц, оживающий лес, шумно бегущие с гор ручьи – все было предметом моего страстного, недремлющего внимания, и “впечатления бытия” до того переполняли мою душу, что я ходил, как полупьяный. Вот и снегу нет более, и неприятная нагота деревьев в саду заменилась со всех сторон манящими, таинственными зелеными глубинами; вот и вишни брызнули молоком цветов, зарозовели яблони, каштан поднял и распустил свои красивые султаны, и я бежал каждый раз из гимназии домой, как будто меня ждало там и невесть какое сокровище. И в самом деле, разве я не был страшным богачом, миллионером в сравнении с детьми, запертыми в душных стенах столичного пансиона. Какие впечатления могут быть даны им взамен этих живых, сильных, воспитывающих пушу впечатлений природы? После уже будет поздно пользоваться ими, когда сердце утратит свою детскую мягкость, а рассудок станет между человеком и природой”.
