«Книга Одиночеств» kitabından alıntılar, sayfa 24

Эликсиры бессмертия ваши вечно оказываются горькими и вонючими, а от сладких ваших компотов одно оральное удовольствие, и никакого душеспасения.

Я, правда, живу так, словно мне от роду один день - всегда один день.

Ну, стараюсь я так.

Иногда, конечно, срываюсь, живу неправильной жизнью, и тогда мне может быть от роду неделя, а то даже и год - но это уж совсем кранты тогда. В таких случаях приходится принимать радикальные меры.

Все люди по определению дураки и в заблуждениях увязли. А было бы не так - зачем людьми рождаться? Можно ведь и божествами какими, никто не запрещает.

Мне не очень интересно, кто будет играть; исход игры, тем более, до фени. Единственное, что немного тревожит: расцарапают ли они мои пальцы до крови или обойдутся со мною бережно, вспомнив, что я, при всех своих странностях, вполне обычный ошмёточек органической материи, хрупкое, уязвимое человеческое существо. Истекать кровью мне совсем не с руки. Не с обеих рук, ни с левой, ни с правой.

Хватит уж.

А сам мёртвый-мёртвый, и завтра рано вставать, потому что воскресать позовут.

А на деле вечно выходит, что если и мучаюсь я, то от нехватки одиночества, от его, скажем так, технического несовершенства: даже в разлуке мы всегда недостаточно далеки друг от друга. Дыхание любимых существ опаляет мне затылок: всё слишком близко, сколько бы километров, лет, стёкол и стен не разделяло нас.

Тайные знаки мы видим везде, даже смысл их вроде бы прозреваем. В то время как лишь одна полезная для здоровья команда достигает наших ушей:"Срать,срать,срать!"

Люди,которых я люблю,-они каким-то образом живут во мне,и мне хорошо с ними. И мне по дурости представляется, что и я в них тоже как-то живу, ползаю нежной чужеродной штуковиной по артериям, отравляю кровь,скапливаюсь на стенках сосудов

В ходе ночных метаний Дима обычно общался с космосом посредством громкого говорения выстраданных слов. Чаще всего он кричал в пространство лирическую фразу: «А бабы-то и нет!» — а потом на какое-то время умолкал, прислушивался. Вдруг, дескать, небесам есть что ответить на его вопль?

Ахилл говорит Черепахе: это ад непройденных расставаний, ад полушага, ад проходящего времени, следов от его ожога, ад перемен души, говорит Ахилл, и я все время не успеваю, не догоняю тебя и не забываю, какой ты была полсекунды назад, какой ты была на предыдущем шаге, на перешейке, на прошлогоднем песке, на снегу сошедшем, вот что сводит меня с ума, говорит Ахилл, вот от чего я шалею, я пробегаю полдуши, чтобы оказаться душой с тобой, чтобы душа, говорит Ахилл, в душу, душа в душу, ты же переворачиваешь душу за этот шаг, и вот я уже дышу, как на ладан, а ты идешь дальше, даже не понимая, не понимая даже, и это, говорит Ахилл, я не в упрек, это, говорит Ахилл, я не имею в виду "не ходи дальше", это я просто не понимаю, как мне прожить дольше. Это так надо, я знаю, я понимаю, это иначе не может быть, но я хочу подманить тебя и подменяю себя тобою, какой ты была полторы секунды назад, но это же не обманывает никого, даже меня самого. Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною. Я понимаю, говорит Ахилл, тут не может быть передышки и никакой поблажки, потому что это послано не для блажи и не для двух голов на одной подушке, но для того, чтобы душа терпела и задыхалась, но не подыхала, не отдыхала и поэтому бы не затихала, и тогда, говорит Ахилл, понятно, что мне не положено отлежаться у тебя на плече, отдышаться, а положено хоть как-то держаться. Я не догоню тебя, говорит Ахилл, не догоню, это, конечно, ясно, не догоню, но наступит миг - и я вдруг пойму, что дальше бежать нечестно, потому что если еще хоть шаг - и я окажусь впереди тебя, ибо все закончится, завершится, и тогда еще только шаг - и ты останешься позади, и это будет слишком страшно, чтобы решиться, испытание кончится, все решится, можно будет жаться друг к дружке, есть из одной тарелки, в зоопарк ходить, и будет легко дышаться, только все уже отмечется и отшелушится, и душа вздохнет тяжело и прекратит шебуршиться...