Sesli kitaba gidin
Bu ve 399 TRY karşılığında 2 kitap daha
Духовная жизнь – камень, брошенный в небо, двигаешься – летишь вверх, остановишься – падаешь на землю.
Да, надо научиться слушать себя и себя узнавать, хотя если делать это всерьез — это невыносимо. Это знают монахи, это знают одинокие люди. Вместо глубины и богатства человеку открывается его внутренняя бедность и пустота.
И падалось на колени — Господи! А я-то, я-то свободна. Только бы поскорей. Сквозь пелену слёз проступала прозрачная, сладкая, как петушок на палочке, картинка…
Наша внутренняя пустота – страшная, и ничем на земле ее не заполнить, какие бы земные наслажденья и радости мы не бросали туда, все исчезнет, как в черной скважине, один только Бог..
Церковь совершенно не уважала неповторимость человеческой личности. Ради эфемерного «спасенья души» все никак не хотела подарить людям свободу оставаться собой – быть веселыми, глупыми, дурачками, добрыми, человечными – такими, какими сотворил их Сам, между прочим, Бог. Нет, каждого нужно было затолкнуть в футляр, в гроб правил и ограничений, а поскольку исполнить их все равно невозможно – превратить в ханжу.
…её хвалили и другие, мирок этот был тесен, и вот уже совершенно незнакомые люди раскланивались с ней с мягкой улыбкой: они о ней слышали, а возможно, даже читали!
И чем дальше, тем драгоценнее делалась ей эта эфемерная литературная деятельность, потому что на самом-то деле: чем дальше, тем в большую зависимость она впадала, и лишь эти никем не читанные рецензии на нечитанные же книги, эти вымученные, чаще одобрительные (для ругани всегда не доставало веры в свою правоту) обзоры, тем более статья о Бродском, которая и принесла ей относительную известность, превращались в вещественное доказательство, что у неё есть, есть и другая жизнь, что она живёт и другим тоже.
Остановиться оказалось невозможно: еле вытерпев три недели, она снова поехала в Тихвинский, на этот раз с новой попутчицей…
/…/
Пять дней пролетели как миг, пора было возвращаться сдавать экзамен. Но как же так быстро? И вот уже последняя служба, и опять поют, как поют они!
Почему все, кто живёт на свете, ещё не здесь, почему весь мир не пришёл сюда это слушать, на это смотреть? Она плакала навзрыд, она уже никого не любила, только завидовала всем — монахам, паломникам, соснам, молчаливому зимнему лесу: они останутся здесь ещё, на день, на неделю, навсегда, а ей, ей опять туда, где не хочется, где так глупо, так пошло и мелко дальше быть. И в долгой дороге домой, глядя на суету едущих в душном поезде людей — яички, холодная курица (Рождественский пост!), хнычущие, непослушные дети — ненасытно вспоминая и вспоминая Оптину [пустынь], Аня поняла: чего ж ещё? Что ещё ей нужно?
Отец Антоний! Ухожу в монастырь.
…однажды призналась маме, что теперь будет поститься — всегда, целую жизнь: среда-пятница, плюс четыре поста в год, сопротивление бесполезно. Мама на удивление легко покорилась, кажется, она и так давно обо всём догадывалась, и, не пускаясь в лишние разговоры, в среду и пятницу стала готовить два ужина — себе с папой, и отдельно — ей.
Она поняла, что такое боль души. Болит душа - это вот так, как у неё сейчас. Это когда нельзя забыть о ней ни на минуту - что бы ты ни делал, что бы ни говорил. Это значит, так будет всегда - вчера, завтра, вечно. И как-то надо это перенести, переплыть эту темную реку страдания. Но как? Как победить постоянную внутреннюю схваченность, сжатость, немую мольбу, как бы и постороннюю от неё, так что хотелось даже ответить - что, ну что тебе? Ну ясно что.
отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник