Kitabı oku: «Маскарад тоскующих острот», sayfa 3
9. Верь в удачу, и она тебе улыбнется обворожительной улыбкой
Ржевский волновался. Он отправил свои стихи в одно из крупнейших издательств города Шизо. Журнал «Доброе Сердце» считался модным, тонким и любимым многими. Быть опубликованным в нем было все равно, что достать до небес. Ржевский публиковался сто лет назад, да и то в каком-то очень-очень паршивом журнальчике. И вот он решил, что пришла пора узнать, стоит ли он чего-нибудь как поэт.
Стар и Тэн, как могли, пытались успокоить его.
– Не волнуйся ты так, – сказал Стар. – Я обожаю твои стихи. Ты прекрасный поэт. Если их и не опубликуют, то ничего страшного. «Какая разница – какая задница», ведь твои строки, старина Овидий [13].
– Понимаю, что по большому счету не имеет большого значения. Но увидеть свои стихи в «Добром Сердце»… Я был бы согласен начать курс лечения с самого начала, если бы только мои стихи попали в сей журнал. А ты помнишь, в каком ужасном состоянии я сюда попал?
– Тебя, кажется, вынули из петли или реки? – сказал Стар.
– Нет, меня нашли мусорщики в мусорном контейнере под домом. Я считал себя законченным ничтожеством, мусором в образе человека. «Мусора нет, есть только люди», как пел Арнольд Дезодорант.
– Вот кого бы никогда не цитировал, так Арнольда Дезодоранта, – сказал Тэн. – «Будда лишь жалкий урод, который никому не дает» – как после такого можно его уважать?
– Кстати, музыка у него неплохая. Такая смесь латинского джаза, фольклора народов Океании и русского шансона. Очень самобытен по-своему, – сказал Стар.
– А мне кажется, он вкладывает всю душу в тексты, – сказал Ржевский. – Может, он не так талантлив, как обычный великий поэт, прозаик и драматург, но иногда слушать его – как слушать свое сердце.
Показалась Истина, бредущая откуда-то куда-то.
– Истина, есть ли у тебя сердце? – спросил Ржевский.
– Есть, и оно доброе, – ответила Истина.
– Кто кроме тебя может знать обо всем? Я послал свои стихи в «Доброе Сердце»
– А «Доброе Сердце» послало тебя.
– Зачем ты так ко мне, Истина?
– Ты неплохой поэт, но не для таких крупных и популярных журналов. Живи согласно строке Святого Голода: «Я не поэт, Я не привет, Я просто Свет». Он не ел несколько лет, только вода и молоко. И он светился. Он светился. Осознай, что значит светиться.
– Честно говоря, тяжело, – сказал Ржевский.
– Истина, не стоит быть такой максималисткой, – сказал Тэн. – Не забывай, что каждый живет в своем мире. Ты в своем, я в своем, он в своем, и мы строим дом, а потом в нем живем. И не ссоримся друг с другом, а уважаем и не презираем.
– Детство, – сказала Истина. – Если не вразумишь-образумишь, то ничего не изменится.
– Сколько же таких людей, пытающихся вразумить-образумить? Здесь их полбольницы, а за ее пределами и того больше в процентно-эквивалентном отношении. И что меняется? Все лишь повторяется и повторяется, – сказал Ржевский. – Извини, Тэн, я еще раз процитирую Арнольда Дезодоранта:
Когда носки воняют,
Их значит не стирают,
Но стоит ли То стирать,
Что не может не вонять?
– Отлично сказано, – сказал Стар. – Песня «То» – великая песня. Он ее посвятил своей жене или первой любви. Он взял ее имя за окончание, и так родилась песня. Ее звали Либретто.
– Как вы можете любить Арнольда Дезодоранта? – сказала Истина. – Его песни настолько отвратительны, невразумительны и возмутительны. В них нет ничего кроме убогости и фальши.
– Мы же тоже не идеальны. И мы кому-то можем показаться отвратительными, невразумительными и возмутительными, – сказал Тэн. – Если он кому-то нравится, значит, в нем что-то есть.
А Ржевский опять ушел в сомнения.
– «Доброе Сердце», наверное, меня отринет. Не так я хорош, как себе кажусь.
– Ты нормальный, – сказала Истина.
– Верь в удачу, и она тебе улыбнется обворожительной улыбкой, – сказал Стар.
– А если и не улыбнется, то это может означать всего лишь то, что она просто пока не обратила на тебя внимания, – сказал Тэн.
10. Мне нравилось им нравиться, а им – мне
Взяв разрешение у психиатра Наполеона, Ржевский купил 100-граммовую бутылку пива и пошел в уголок старухи Креветки. Когда тебя гложут сомнения, то только по-настоящему старая женщина может утешить и тебя, и меня, и поэта Ржевского.
– Все мечетесь, Ржевский? – спросила старуха с проницательным взглядом из-под седых-густых бровей. А ведь она не являлась Львом Толстым, сбрившим брови лет пять назад.
– Мечусь и места себе не нахожу.
– Чтобы понять, кто ты и где твое место, иногда одной жизни недостаточно, а тем более ты ее и не прожил.
– Верно. Послал стихи в «Доброе Сердце». И теперь мучаюсь от мысли, напечатают или нет.
– Зачем послал? Объяснишь себе самому, как есть – познаешь почти все.
– Жизель, кажется, сказала, что в «Добром Сердце» благоволят к пациентам «Шизо».
– Кто такая Жизель? Верный источник ли она?
– Она все время возле пруда в парке. Балет обожает. Романтична не по годам.
– Романтика, – пробурчала старуха Креветка. – В романтике нет сути. Игра в воображении и пробелы в воспитании. Романтика красива, но глупа, как старая шлюха, ради которой кое-кто когда-то срезал ухо и подарил бессовестной той матке, не стоящей обертки шоколадки.
– Я лично уважаю романтиков и романтику во всех ее проявлениях, – сказал Ржевский. – У меня много грубых вульгарных стихов, но когда удается написать какое-нибудь подобие романтичного стихотворения, я счастлив.
– Счастье пусто. Счастье – лишь часть пустоты, нашей духовной нищеты. Блеф в чистом виде. Скажем, глупый человек находит кошелек, в нем две мелкие монеты, и он считает, что нашел клад. А ведь он нашел мелочь. Счастье и человек – как мелочь и глупец.
– Может быть, – сказал Ржевский. – Но я намного больше привязан к жизни, к обычным человеческим ценностям. Мне важно, кто я и какой я в глазах людей.
– Глаза людей исполнены лжи и эгоизма, мой мальчик. Не смотри в глаза людей, даже если видишь их в зеркале, когда любуешься творением родителей своих.
– Мне кажется, люди не так плохи, как вам представляется.
Тогда старуха Креветка достала из одного кармана «Майн Кампф», а из другого – фотоснимок с фотографией полного собрания сочинений товарища Сталина и сказала:
– Вот твои люди.
– Старуха Креветка, позволь мне не согласиться с твоим неверием в людей. Не все же такие.
– Не уверена. В каждом из нас живет и глупец, и мудрец. Когда ты нервничаешь по поводу своих стихов – глупец говорит в тебе, когда спокоен – мудрец.
– Думаю, что надо состариться, чтобы понять и принять вашу мудрость. Есть такой певец Арнольд Дезодорант. В одной из своих песен он утверждает:
Старость не радость,
Старость не в радость,
Когда ты стар,
То ты закрытый бар.
То есть когда-то там было оживленно и весело: музыка, разговоры, опьянения, а потом он закрылся, и жизнь в нем остановилась, исчезла, облезла и, извиняюсь, кое-чем накрылась.
Старуха Креветка задумалась. Она сняла свою кожаную шляпу, положила ее на колени и сказала просто и хорошо:
– Бар как комар: один исчезает, другой себя являет. Подумайте о времени, поэт. Это то, что вам стоит обсуждать с самим собой и своим друзьями, если вы до сих пор еще находите какой-то смысл в разговорах с ними.
– Я бы не знал, как мне жить без моих друзей. Был период в моей жизни, довольно длинный период, когда я был один, абсолютно один, он привел меня к отчаянью, сумасшествию, к депрессии в суровой форме. Друзья лечат меня, а калечу себя я. Так у меня. Или, может, мне просто везет с друзьями и не везет с самим собой?
– Когда-то у меня было много друзей. Мне нравилось им нравиться, а им – мне. Смысл жизни для меня заключается не в том, чтобы приятно себя чувствовать, а чтобы понять жизнь. Жизнь имеет смысл лишь тогда, когда ты ее понял. Точнее, понять не саму жизнь, а идею жизни. Идея жизни не в работе твоих ушей, поглощающих с аппетитом весь тот приятный набор комплиментов, сочувствий и советов, вырывающихся из пасти друзей твоих, а в том, чтобы понять, что весь этот вздор ты можешь говорить сам себе в любое время этих глупых день изо дня повторяющихся суток. Дело в привычке или рефлексе. Как вам угодно. А что именно вам угодно, вы поймете лишь тогда, когда в вашем мозгу зажжется звезда Понимания себя самого.
И это говорит вам человек,
Доживающий свой век.
Я не сладкая детка-конфетка,
А старуха Креветка.
Вы ведь так меня называете?
– Но вы ведь на нас не обижаетесь?
– Мне льстит то, что вы со мной говорите. Мне приятно, когда со мной беседуют люди. Но когда я одна, я живу в той стране, которая мне дана с самого рождения, и я благодарна судьбе и самой себе, что она мне открылась. Дай бог, чтобы вы меня поняли и, может быть вспомнили бы, когда откроете для самих себя маленькую чудную страну под названием Я.
11. Яркой Луны!
Ржевский сидел в палате и читал сонеты Шекспира, когда вошла Истина и сказала:
– Тебе пришло письмо из «Доброго Сердца». Письмо, подобное сонетам Шекпира. Оно трогает. Извини, что я вскрыла его. Твое стихотворение «Красавицы и Уроды» будет опубликовано.
Ржевский прочел письмо и пришел в восторг. Ему и верилось, и не верилось. Так быстро ему ответили. Так приятно было читать письмо из редакции журнала. Так необычайно легко ему стало. Так.
– Так-так, они решили напечатать только одно стихотворение из одиннадцати, которые я послал. Но не имеет значения. Значит, что-то в моих стихах есть.
– Что-то? Да ты поэт-талант. Поверь, что со стороны виднее. Если бы не твой пессимизм-скептицизм, ты бы писал еще удивительней. Я так рада за тебя.
– Они приглашают меня в редакцию. Завтра днем. Давай пойдем сегодня ночью в Шизо через лес. Как раз завтра к полудню и придем. Ночь, костер и вокруг деревья. Одни деревья. Помнишь, как у Торо Матросова [14]:
Деревья, будто смелые люди.
Закроют тебя своей грудью.
Я был бы рад провести целую ночь с тобой.
– Не знаю. Может, и пойду. Давно не была в Шизо. Хочется иногда сменить обстановку. И ночной лес – замечательное место для целеустремленных раздумий и плодоносных сомнений.
Эмби и Тэн, Стар и собака по кличке Филадельфия с синим платком на кончике хвостика провожали Ржевского и Истину в город.
– Друзья, – напутствовал их Тэн. – Путь в город лежит через лес. А лес полон чудес. Он полон тайн и явных, и скрытых. Вы убедитесь в этом сами. Лес в объятьях ночи – как красавица в объятьях поэта.
– Ночью в лесу удивительно. Послушайте удивительный дуэт ночи и леса. Дайте проникнутся удивлением вашим душам, – сказал Стар и поцеловал Истину и Ржевского в лбы.
– Желаю приятной дороги и яркой луны! – сказал Эмби.
– Яркой луны! – пожелали друзья друзьям. И Истина с Ржевским отправились в путь.
А собака Филадельфия помахала хвостиком с синим платком.
Деревья и дальние огни. Облака и луна. Тропинки и дорожки. Кусты и деревья. Ржевский и Истина.
– Когда темно и тишина вокруг, скажи мне, друг, не одиноко ли тебе? – сказал Ржевский.
– Все дело в борьбе, – ответила Истина. – Внутренняя борьба не дает тебе побыть одному. Чтобы понять мир, себя, уходят годы молодости, зрелости и старости. И может быть в конце пути ты понимаешь, что тебя-то и нет, а есть только мир, в котором ты не больше, чем случайность, и что есть Творец того мира, который создал его для миллиардов таких же, как ты, или же…
– Мне кажется, что Творец и есть случайность, возникшая из еще какой-то случайности, и Творение не больше, чем звено в бесконечной цепи закономерных случайностей. Мы – дети случайности, произошедшей по случайной воле случайного Творца.
На тропинку из чащи густой
Вышел лось молодой
И куда-то пошел по тропинке лесной,
Кокетливо виляя тяжелой задницей,
облепленной сухими листьями и желтыми травами.
– Лучше бы он шел нам навстречу. Тогда можно было бы полюбоваться его рогами. У лосей они чудные, как мозги человеческие – сказал Ржевский.
– Я бы тоже предпочла вместо задницы лицо, – сказала Истина.
– У лесных зверей интересные лица. Они часть Творения, и кто знает, может, они, а не мы являются венцом Творения. Просто люди сильнее-умнее, что в общем-то ни о чем не говорит. Посмотри, как он идет.
– Да, люди так не ходят. Хотя, может, бывают исключения.
– Может, но он местный житель, и тот мир, где мы бываем раз в сто лет, для него дом. Он чище любого нашего праведника и святого.
– Совсем другой мир. Животный мир сравнивать с миром людей не имеет смысла.
– А я считаю, что в этом и наша беда: мы сравниваем себя только друг с другом – человек с человеком. А ведь это примерно как сравнивать себя с самим собой.
– Давай немного пойдем за лосем. Интересно, куда он нас приведет. А устанем, так устроим привал.
Лось шел вперед, не оглядываясь. Он шел по тропинке, вперив взгляд в землю. Вперив взгляд в лосиную задницу, шли Истина и Ржевский. В лесу было тихо, как в душе праведника, как в пещере отшельника, как на заброшенной космической станции, как в квартире глухонемого. Лес спал и видел сны. А луна светила себе сверху и светила подобно лампочке, которую забыли выключить перед сном. Но лес привык спать и со светом.
Лось вывел людей к небольшому озеру.
– Я слышал о том, что в нашем лесу есть озеро, но я и не мог предполагать, что оно так красиво, особенно лунной ночью! – сказал Ржевский.
– Да, мне тоже нравится, – сказала Истина.
– Давай здесь и отдохнем.
– Давай. Здесь светло и приятно.
– Здесь нам будет хорошо.
Ржевский сорвал цветок и протянул Истине. Она вдела его в волосы – кудрявые рыжие волосы, и ей это пошло.
– Тебе идет. Цветок в твоих волосах делает тебя такой славной, – сказал Ржевский.
– Я знаю, – сказала Истина и, подойдя к озеру, посмотрела в свое отражение в воде. – Действительно, идет.
А лось тем временем вошел в озеро, погрузился в воду и, немного поплавав, то ли утонул, то ли просто куда-то исчез незаметно для друзей. Да он и не претендовал на роль их постоянного попутчика-проводника. Он был всего лишь заурядный, довольно крупный лесной житель – Лось.
12. А на дне озера лежал утонувший лось, который никогда в жизни не целовался
Истина лежала с закрытыми глазами. Бледный лунный свет освещал ее лицо, которым любовался Ржевский. Он был поэтом, влюбленным в луну и ночь, в лес и озеро, в звезды и облака. Он был поэтом, влюбленным в златокудрую женщину Истину.
– Истина, я люблю вас! – сказал он тихо.
– Я знаю, – сказала Истина. – Вы мне тоже очень нравитесь.
– Мне было бы плохо, если бы я вас не встретил. Вы моя надежда, мой свет. Я так счастлив, что сегодня мы вместе весь вечер. Что эта ночь наша. Мне давно не было так хорошо. И если вы говорите с Господом, поблагодарите его от моего имени.
– Попробуйте поблагодарить его сами. У вас получится.
– Навряд ли. Мне никогда не удавалось с ним поговорить. Да я и неверующий. Я не могу проникнуться той верой, которая есть у вас.
– Вам так кажется, – сказала Истина. – Вы верующий. Вы чувствительный, тонкий, одаренный. Он полюбил вас еще до вашего рождения, когда вы были просто еще одной его задумкой-заготовкой. Он одарил вас. И то, что вы много страдаете, говорит лишь о том, что вы любимы Господом. Безразличие ужасно. Самодовольство и успокоенность кошмарны и нелепы, – сказала Истина.
– Может быть. Я написал вам стихотворение. Не знаю, хорошо ли оно, но оно посвящено вам и написано от чистого сердца и всей души.
– Прочтите.
– Я вас люблю,
Как ясный день.
Как любят солнце
Жители селений,
Где дождь и снег
Почти что постоянно,
Где гололед соседствует с судьбой,
А «много хлеба» говорят впервые.
Где люди часто, пусть едва живые,
Но любят труд и ценят труд чужой.
Где на рассвете старая луна,
Как желчный взгляд старухи у корыта.
Моя судьба… да разве дело в ней?
Я вас люблю,
Но не виню ни в чем.
Лишь только благодарностью исполнен
И светлой грусти до краев наполнен
Я вижу вас и рад, и рад, и рад!
А как еще возможно передать
То, что описывать, возможно, невозможно,
А чувствовать, увы, не прекратить?
Когда я вижу вас, хочу я быть
Лишь только с вами.
Извините, что оно несколько бестолково и сбивчиво, но я небольшой поэт…
– Да ты что. Оно прекрасное. Мне очень нравится. Подойди ко мне, – попросила Истина.
Ржевского немного знобило. Он волновался.
– Вы любите меня? – шепнул он, обнимая Истину.
– Давай перейдем опять на «ты». Я не знаю.
– Ты не любишь меня? Нет, я, наверное, слишком многого требую, жду от тебя.
– Ржевский, запомни, ты ничего не ждешь от меня и не требуешь. Ты влюблен в меня и все.
– Да, я влюблен в тебя, в твою душу, в твое лицо, в твою улыбку, в твою походку. Стоит мне увидеть тебя, и я теряю голову.
– Ты поэт, и тебе не нужна голова, – пошутила Истина.
– Пусть так. Пусть у нас будет одна голова на двоих.
Они слились в поцелуе, нежном долгом и сладком. Стрекотали кузнечики, пели сверчки, а на дне озера лежал утонувший лось, который никогда в жизни не целовался. А может, он не утонул, а просто где-то бродил?
13. А может, тот лось просто покончил жизнь самоубийством
Насладившись друг другом, они уснули. Но им не удалось долго поспать. К озеру подошла группа людей. Самый рослый из них крикнул в звездное небо: «Вильям Шекспир. Сон в летнюю ночь». А может быть, кто-то из звездного неба крикнул это. И представление началось. Нет, их нельзя было назвать театралами-профессионалами, но иногда у них здорово получалось.
– Недаром я вчера перечитывал Шекспира. Прямо как в воду глядел, – сказал Ржевский. – Ты любишь Шекспира?
– Больше Эмили Дикинсон. Кстати, с твоей легкой руки.
– Да, она, кажется, считала, что открыв для себя Шекспира, открываешь все – целый мир, многообразный и неисчерпаемый. Правда, мне это пока не удается.
– А ты куда-нибудь спешишь? Не суетись в душе своей. Не наступай ногой старой и грубой на побеги молодые и хрупкие.
– И при этом Festina lente – спеши медленней.
– Тоже не помешает, – согласилась Истина.
Неизвестные ночные актеры-любители значительно сократили пьесу и число действующих лиц. Кажется, были только столяр Миляга, медник Рыло, портной Заморыш, ткач Основа, бутылки с крепким гороховым настоем «Душистый Горошек» и Елена, часто повторявшая: «Чем я нежней, тем жестче он со мной!» [15]. Наверное, она не очень хорошо знала свою роль, но это ее личное дело и ее проблемы.
Основа постоянно пытался выяснить что-то интересное только ему одному, но тормошил всех, кто попадался ему на глаза. Просто помешанный на сборе неполезной и крайне лишней информации мужчина.
Миляга же не мог связать и двух слов. Говорил отрывисто, кратко и абсолютно непонятно. Счастливые влюбленные довольно скоро поняли, что склероз – имя его проблемы. Но он был очень мил, несмотря на стружки в бороде, на голове и в подмышечных кудрях.
– Интересно, сколько он отращивал свои подмышечные кудри? Такие длинные они, – дивился Ржевский.
– Он, кажется, их еще и осветлил. Подмышки, подобные блондинкам. Надо же до такого маразма дойти, – сказала Истина.
– А ты крашеная? – спросил Ржевский почему-то и зачем-то.
– Я же тебе говорила, что нет.
– Убей меня, убей! – прокричала Елена Миляге. Миляга достал из кармана пилу.
– За что обречена я на мученья? Чем заслужила эти оскорбленья? О, как хитро вы боретесь со мной! [16], – прокричала Елена, увидев пилу.
Основа в очередной раз справился, вся ли компания в сборе.
Но самый подверженный сомнениям, страхам и неясным тревогам был медник Рыло. Он не просто всего боялся и во всем сомневался, но и приписывал свои комплексы и обсессии другим. Портной Заморыш самым наглым образом использовал эту особенность медника Рыла и утрировал, и утрировал. В конце концов он предлагал всем покончить самоубийством.
Первым устал ткач Основа. Он заснул.
Вторым устал столяр Милага. И заснул.
Третьим устал медник Рыло. Заснул.
А Елена и портной Заморыш разделись догола, вошли в озеро и стали плавать.
А на дне озера лежал утонувший лось, подобно погибшим морякам с подводной лодки капитана Немо [17]. И пусть дно озера станет дном морским.
– Как жаль, что это не море, – сказал портной Заморыш.
– Ничего не жаль! Ничего! – сказала Елена.
– Жаль – слово жалких, – крикнул с неба Вильям Шекспир, а может, и не он, а душа утонувшего лося со дна озера. А может, тот лось просто покончил жизнь самоубийством, как наивная, трогательная и аппетитная крестьянка Жизель с лапшой на ушах, сваренной на кухне графа Альберта?
14. Хорошая поэзия всегда в цене, но не всегда в моде
Город Шизо – это всего лишь три небоскреба в центре, а вокруг трехэтажные дома, длинные и короткие, светлые и темные. Приятные зеленые улицы, похожие на тротуары. Тротуары, похожие на лесопарки. Лесопарки, похожие на леса.
Люди города Шизо были замечательными. И душевными, и интеллигентными, и всегда готовыми протянуть руку помощи, даже если в ней не было особой необходимости. И пусть – лучше лишнее добро, чем необходимое зло.
Редакция журнала «Доброе Сердце» находилась на 22-м этаже цилиндрического небоскреба Чтобы. Так его называли. Один полоумный латиноамериканский поэт Чилен Хуев называл его по-другому: небоскреб-небоеб. Он обидел небоскреб не случайно – в этом, как он выразился, «безобразном-хуеобразном» здании располагалась редакция, где отвергли его сочинения. Скандальный и грязный поэт с омерзительным и скверным псевдонимом. Несмотря на либерализм редколлегии «Доброго Сердца», у него не было шанса быть опубликованным в этом почетном журнале. Да и как такое можно напечатать:
Я не готов любить вас. Лишь ебать.
Зато одно из одиннадцати стихотворений Ржевского пришлось по вкусу. И только Ржевский зашел к тому, кто оценил его и посодействовал его творению поселиться на одной из страничек толстого и престижного еженедельника, тот воскликнул:
– Вот в комнату вошел поэт! Я вижу свет. В жизни вы еще больше похожи на поэта, чем на фотографии.
– Спасибо. Очень приятно слышать комплименты в свой адрес. Да и не только в свой. Вообще люблю комплименты. Поэтому скажу и вам: у вас замечательный журнал, и я так рад, не требуя наград, публиковаться у вас.
– Да, у вас великолепная поэзия. Вы талант. Ваши стихи несколько старомодны. Но я поклонник и старомодных стихов, как и многие наши читатели.
– А что такое мода? – сказал Ржевский, – Неуловимое, как настоящее. У меня есть неплохой стих по этому поводу:
Настоящее неуловимо —
Это то, что проходит мимо,
Иногда на прощание кивает
И исчезает.
Иногда же сразу исчезает.
Настоящее неуловимо —
Это то, что проходит мимо.
– Да, так и есть, – согласился редактор. – Мода, мода. Хотя хорошая поэзия всегда в цене, но не всегда в моде. Но мода мне нравится – она может вскормить и урода, и красавицу.
– Точно, – сказал Ржевский.
– А я считаю, что единственно, что вне понятий или рамок моды, – это истинная духовная мудрость, – сказала Истина.
– Не знаю, – сказал редактор. – И сложный, и больной вопрос. Люди живут и живут себе, как птицы: что им сыплет в кормушку щедрая рука хозяина клетки, то и потребляют. А если сыпать одно и то же, то могут и аппетит потерять.
– А если ничего не сыпать? – спросила Истина.
– То клетку грызть начнут.
– А как прогрызут?
– Так улетят. Путь к свободе часто лежит через адский труд, – сказал редактор и выдал Ржевскому чек на скромную сумму.
Выйдя на улицу, Ржевский и Истина направились в маленькое уютное кафе с приятной музыкой. Там можно было послушать и последние песни любимого Ржевским Арнольда Дезодоранта, и церковно-приходскую музыку, от которой Истина была без ума.
Кафе «Вкус Меда С Содой» было открыто и безлюдно. Официант Шашлык сразу узнал Ржевского.
– Привет, поэт, – сказал он.
– Привет, Шашлык. Знакомься, это Истина – моя любовь.
– Очень приятно, – сказал Шашлык. – Садитесь за красный столик в углу. Самое уютное и укромное место. Если вы не будете сами себе мешать, то вам там мешать никто не будет.
Влюбленные заказали разное. Истина заказала шоколадный торт с ягодками вишни, малины, клубники, земляники и шоко-моко-крем-брюле, а Ржевский – пирог из соленых огурцов с картофельной начинкой, три яйца с горчичным повидлом и пивной кисель. Официант Шашлык был одним из самых проворных официантов в городе Шизо, поэтому минут через десять пир стоял горой. Но не самой высокой в мире, потому что Эльбрус в Тибете, и где-то в тех краях Шамбала [18]. Где ты, Шамбала?
Влюбленные ели, пили и разговаривали.
– Какое приятное ощущение, когда тебя признают, когда к тебе относятся как к тому, кем ты, собственно, и являешься. Отношение к поэту должно быть бережным. Как сказал всеми гонимый и всеми ранимый поэт Чилен Хуев: «Уважайте поэта, даже если Хуев его имя», – сказал Ржевский.
– Ты же помнишь, что сказал редактор, – мода, новый корм. Когда-то все было по-другому. И поэты были уважаемы. Сейчас поэзия не так важна. Многим она скучна вместе с ее творцами-жрецами. А может, так было всегда, да нас не было тогда?
– Может. Давай спросим Шашлыка.
Ржевский позвал официанта.
– Шашлык, ты давно читал стихи? – спросил Ржевский.
– Я их не люблю.
– Ты их вообще не читал?
– Когда-то в детстве, в школе.
– А после?
– Лишь в каком-то общественном туалете прочел чего-то типа: «Незнакомец, незнакомец, Как живете? Как дела?…» Я сидел довольно долго – вообще люблю посидеть в туалете, передохнуть, так сказать. И вот запомнил.
– А больше не читал? У тебя даже нет любимого поэта?
– В школе я стихи ненавидел. А вот после школы это и был единственный стих, который я прочитал в общественном туалете. Может, поэт, написавший его, и есть мой любимый поэт?
