Kitabı oku: «Огонь и кровь. Повесть», sayfa 2

Особенно же я волнуюсь в связи со всем этим за Ирочку, девушку-телеграфистку. Ей приходится жить в этом аду, как это на неё повлияет? Вообще, с ней у нас в последнее время очень хорошие отношения, мне даже кажется, что она как будто тянется ко мне. Разумеется, ни о чём, кроме дружбы, у нас и речи быть не может. Во-первых, ну какой из меня ухажёр – вшивый, грязный солдат, находящийся чуть не в рабстве. Да и живу я в Москве, а она – за три тысячи километров, в Иркутске. Но с ней я словно бы отдыхаю сердцем от всей этой окружающей грязи. То чай пьём, то шутим насчёт какого-нибудь офицера с плохим выговором, то жалуемся друг другу на начальство, а то и просто болтаем о новостях группировки. Ради интереса читаю ей лекции по литературе, повторяю то, что сам помню с универа. И сам вспоминаю подзабытое, и ей какое-никакое развлечение – театров-то тут нет, да и времени свободного почти не находится – всё служба и служба. Рассказал ей уже о Диккенсе, Стивенсоне и своём любимом Гюго. Вот сейчас по памяти пересказываю «Отверженных». Она просто в восторге, говорит, что обязательно прочтёт этот роман полностью, когда будет дома. Впрочем, в последнее время у неё, видимо, что-то неладное творится в жизни. Часто застаю её плачущей, а начинаю расспрашивать – молчит. Позавчера она ни с того, ни с сего заявила мне, что собирается уехать из Ханкалы домой, но почему – не объяснила, как я ни приставал. Главное же, она ждёт отца, который должен приехать к ней из сорок шестой бригады в Грозном, где он сейчас служит.

7 января 2001 года

Вот и наступил Новый год, совпавший в этот раз и с началом нового тысячелетия. Что-то меня ждёт в нём? В первый раз я отмечал этот праздник один, без друзей и матери. И ведь не бог весть какое это горе, особенно на фоне больших, настоящих проблем, которые каждый день у меня бывают. Но кажется, во всю жизнь со мной ничего худшего не случалось. Всё-таки одиночество – тяжёлая пытка. Я всегда удивлялся тому, что заключённых в наказание сажают в отдельную, одиночную камеру. Считая себя одиночкой по натуре, я думал, что для меня это наказание было бы, напротив, наградой. Но это совсем не так, и теперь я остро это ощущаю. Меня иногда мучает кошмар – я бреду по какому-то лесу тёмной ночью. Наталкиваюсь на деревья, ветви бьют меня по лицу. Я умираю от жажды и голода и поднимаю с земли то какую-нибудь шишку, которую тут же ломаю, ища орехи, то хватаю пучок травы и начинаю жевать её, чтобы как-то отбить жажду. Но вдруг я вижу огни, иду к ним и наконецоказываюсь на людной площади маленького городка. Видимо, идёт какой-то праздник – звучит музыка, чистые, опрятные люди развлекаются, смеются, гуляют, задерживаясь то у палатки с конфетами, то у закусочной, то у помоста, на котором выступает фокусник. Я бросаюсь людям под ноги, умоляю помочь мне, выпрашиваю стакан воды, кусок хлеба. Но меня не замечают. Я кидаюсь от одного к другому, кричу, дёргаю за руки… Наконец, окончательно обессилев, я падаю на землю, и по мне спокойно ходят – наступают мне на лицо, на руки, походя пинают меня в живот. Может быть, подобную сцену я видел в каком-нибудь голливудском фильме или прочёл её где-нибудь, но ей-богу, страшнее кошмара у меня никогда не бывало, я в холодном поту вскакиваю от него посреди ночи. Впрочем, хватит себя жалеть. Я только разрушу себя, а мне ещё силы надо беречь. К слову, я научился чувствовать и ценить моральные силы и за одно это уже благодарен армии, это дорогого стоит. Впрочем, я отвлёкся. Расскажу о том, как мы живём.

Начну с такой пустячной новости, что у нас тут появилась новая мода… Вообще, надо отметить, что мода в армии – явление, весьма отличающееся от моды гражданской. Цель-то у модников везде одна, наверное, с сотворения мира – выделиться среди других, показать себя. Но в армии это не так просто. Если на гражданке можно свободно выбирать и одежду, и способ досуга, то в части, понятно, на этот счёт существует множество ограничений. Форму сменить нельзя, за пределы подразделения не выберешься. Что же делать – приходится работать с тем, что есть под рукой. И чего тут только не придумывается! У нас уже сменился десяток, наверное, разнообразных увлечений. Сначала было модно ходить в ремне с начисто сточенной пряжкой – так, чтобы не видно было рисунка на звезде. Затем под нарукавные шевроны (это такие треугольные эмблемы, на которых изображён символ военного округа, в котором ты служишь, – тигр, пантера, грифон и так далее) стали делать пластиковые подкладки, чтобы они не сминались при носке. После придумали ещё подковы на сапоги. На каблуки прибивались маленькие, не больше двух сантиметров в длину, металлические пластинки, и при ходьбе из-под ног раздавался железный звон и сыпались искры. Во время наших строевых занятий грохот и треск стояли невероятные, наверное, как на кавалерийских учениях в старину. Впрочем, некоторые моды оказывались недолговечными. Например, одно время у нас носили офицерские берцы вместо сапог и круглые, опять же офицерские, кепки, или, по-нашему, таблетки. Но по дивизии в таком виде ходить было невозможно – тебя немедленно забирали в комендатуру, где всё это обмундирование отнималось. Тут, в Чечне, на внешний вид никто, по понятным причинам, не обращает внимания – в нашей грязи не особенно покрасуешься. Зато появилось множество увлечений, о которых не слышали в части. Это и татуировки, и фотографирование друг друга возле военной техники и на фоне аэродрома, и коллекционирование отходов военного производства: в частности, многие ребята собирают гильзы от разных видов оружия, которые валяются под ногами. Сейчас вот в моду вошли ножи. Их солдаты покупают или обменивают на консервы и спиртное у зэков, служащих в соседнем с нашим подразделении. Кто-нибудь, наверное, удивился, прочитав последнее предложение. Но нет, действительно, с нами бок о бок, в отделении Минюста, служат заключённые. Разумеется, они не воюют и не подпускаются к оружию, хотя по группировке и перемещаются свободно. Главным образом они выполняют всякие хозяйственные поручения, а один из них – Денисин, – его все зовут Денисычем – даже работает у генерала, начальника юристов, кем-то вроде денщика – чистит ему сапоги, заваривает чай и бегает по поручениям. С ним я особенно часто сталкиваюсь по разным делам. Он маленького роста, сухенький, вертлявый, смотрит всегда очень хитрым, прищуренным взглядом. Как и все заключённые, это человек хваткий и энергичный. Вот, например, скажешь ему:

– Денисыч, я, возможно, буду здесь завтра и принесу тебе несколько банок тушёнки.

– Значит, завтра придёшь? Я буду ждать, – отвечает он с достоинством (они все как-то размеренно говорят, взвешивая каждое слово). – Тушёнки сколько принесёшь?

– Банки три-четыре, максимум пять достану.

– Хорошо, завтра здесь, в два часа, жду тебя с пятью банками тушёнки. Смотри не опаздывай, опаздывать западло.

То есть ты ему что-то между делом говоришь, ничего конкретно не обещая, а он это сразу же превращает в обязательство да ещё взывает к твоей чести. Я, впрочем, очень плохо это рассказал. За нахождение здесь у них существуют большие льготы, например, по итогам командировки можно получить УДО – условно-досрочное освобождение – и прямо отсюда уехать домой.

Ножи, которые мастерят эти ребята, довольно любопытны – лезвия у них изогнуты на турецкий манер, а лакированные деревянные ручки с большим искусством украшены разнообразными узорами – изображениями животных, воинских знаков (например, на заказ вырезают эмблему внутренних войск) и так далее. Мы их называем «скорпионами». Причём как зэки делают ручки, я ещё могу понять – сам видел несколько раз, как они возились с деревяшками. Но вот где они достают лезвия – для меня загадка. Разве что снимают с купленных на соседнем рынке китайских ножиков, которыми торгуют чеченки. Каждый такой «скорпион» идёт в цену трёх бутылок водки, и он есть почти у каждого солдата. До части их, впрочем, редко кто довозит, обычно весь подобный скарб отбирается у солдат ещё на входе в самолёт. Многие, правда, рассчитывают передать ножи офицерам, а после, в Москве, получить их обратно.

К Новому году начали готовиться недели за две. Офицеры запасались спиртным, солдаты тоже доставали, где могли, продукты и водку. Всё это приносилось в общий котёл, так что под койкой нашего старшины Иванова собралась наконе, целая батарея бутылок. Женщины обещали приготовить на праздник что-то необыкновенное и с самого утра 31-го числа заняли столовую, вход в которую завесили простынёй, чтобы никто не мог видеть происходящего внутри. Для торжества Сомов выделил даже свой магнитофон, который недавно получил в качестве поощрения в группировке.

В общем, весь узел связи был в предпраздничном волнении. Обо мне в суматохе забыли, и я замечательно провёл время с Ирочкой. Мы в последнее время совсем с ней сблизились, и она стала гораздо откровеннее со мной. Часто рассказывает, например, о том, что происходит в их палатке. Это ужас какой-то. Среди женщин есть такие, которые отравляют жизнь всем – гуляют, пьют как сапожники, матерятся. Особенно всех измучила одна телеграфистка – Копылова, настоящая стерва, судя по рассказам Иры. Сейчас она, кажется, водит шуры-муры с Сомовым и вовсю пользуется своим влиянием для того, чтобы командовать в палатке. Назначает дежурных, указывает – кому из женщин убираться, требует заваривать себе чай и заправлять свою кровать. Даже заводит себе фавориток, а неугодных пугает отчислением с узла связи. Все тут, в Ханкале, из-за денег, и угроза действует страшно. Ирочка всё боится, что она и её впутает в какую-нибудь историю. На Новый год она подарила мне баночку вишнёвого конфитюра и пачку печенья, мило обвязанную ленточкой, а я ей – диск с музыкой Поля Мориа, который по моей просьбе записал знакомый солдат из информационного центра группировки.

Праздничный вечер, впрочем, несмотря на все приготовления, прошёл отнюдь не так торжественно, как я ожидал. Нас, солдат, впустили в столовую на полчаса, покормили каким-то странным пирогом, сверху расписанным узорами из варёной сгущёнки, а затем раздали подарки и выпроводили на улицу. В помещении к тому времени начинали собираться офицеры, для которых уже ставились на стол шампанское, блюда с фруктами, бутербродами с красной икрой и так далее. Впрочем, это мало кого огорчило: солдаты, у которых всё уже было готово для своего пира, только того и ждали. Я же, выпросив разрешение у Евы Андреевны, зашёл в пустую медицинскую палатку и всю ночь провёл там, читая книжку, найденную у неё среди дурацких бульварных романов, произведений Донцовой и прочей ерунды, – том из собрания сочинений Достоевского с «Мёртвым домом» и «Дядюшкиным сном».

Всю ночь над Ханкалой грохотала праздничная канонада, в которой слились автоматные, пистолетные и даже, кажется, орудийные выстрелы. И через толстое сукно палатки можно было видеть яркие разноцветные вспышки, освещавшие небо. Говорят, кто-то из зэков, напившись до посинения, перелез через забор на территорию нашего узла, взобрался на крышу бани и выпустил в воздух несколько очередей из автомата, расстреляв подряд несколько рожков. Также я слышал, что ночью в группировке кого-то случайно застрелили.

Я спокойно пересидел ночь в палатке, а утром вышел на развод, который ради праздника перенесли с шести тридцати на восемь часов утра. Стоило при этом посмотреть на наших солдат. Половина едва держались на ногах, а те, что стояли уверенно, имели такие синие и кислые лица, что походили на пациентов туберкулёзного диспансера. Катин, наш начальник штаба, допился до такого состояния, что его нашли в дальнем конце лагеря в каком-то корыте, и после он почти неделю лежал в своей кашээмке. Впрочем, от него и так почти нет никакого толка, и я сейчас даже удивляюсь, что когда-то считал, что надо опасаться его. Трезвыми были разве что дежурные по связи, я да наш ремонтник прапорщик Валентинов. Последний, впрочем, вообще человек основательный и серьёзный. Хорошо держался и Сомов, впрочем, в этого сколько, кажется, ни влей, всё ему будет нипочём.

Кому-нибудь, наверное, будет интересно узнать, какие нам сделали подарки. Во-первых, каждый получил продуктовый набор – банку сгущёнки, тушёнки и шоколадку «Альпен гольд», а также чёрную спортивную шапку из толстой материи. Шоколадку я съел ночью, читая книжку, а остальное у меня стащили на следующий день. Но были ещё подарки из так называемой гуманитарной помощи – вещей, собираемых и направляемых сюда, в Чечню, различными учреждениями, чаще всего – школами. Обычно это открытка и что-нибудь такое, что может пригодиться солдату в быту, – моток ниток с иголкой, тетрадки, несколько ручек. Всё это обыкновенно сопровождается коллективным письмом класса: мол, сражайтесь смело, дорогие бойцы, благодарим вас за самоотверженность и отвагу, ну и т. д. Подарки вывалили перед нами на стол, чтобы каждый мог выбрать что-нибудь себе по душе. И вот среди стандартных наборов ручек и носовых платков я нашёл небольшой пакетик. В нём – пара перчаточек, три уже исписанных, но усердно отточенных карандаша и новая тетрадка. Никто из наших на всё это и не посмотрел – расхватали, что поярче, и разбежались. Но вы не представляете, как меня умилила и обрадовала эта посылка! Перчаточки были старые, но аккуратно заштопанные, как для себя. Видно было, что отправитель – человек бедный и отдаёт чуть не последнее, при этом очень заботясь о том, чтобы подарок обязательно пришёлся впору и пригодился. Прилагалась и открыточка – тоже скромная, даже не магазинная, а с собственноручно нарисованной картинкой – нарисованным фломастерами зайцем с морковкой в лапах. Обычно дети составляют такие послания под диктовку учителя, тут же имелось собственное, личное письмо. Писала восьмилетняя девочка. Она подробно рассказывала о том, как выпрашивала у папы его старые перчатки, как он сначала не хотел их отдавать, потому что живут они небогато, и как после охотно согласился, узнав, для кого они предназначены. Как потом она аккуратно зашивала их, несколько раз распуская нитку, если видела, что шов получился некрасивый, и как складывала в дорогу, для чего не пожалела сумочки своей куклы Даши (перчатки были действительно упакованы в маленькую розовую сумочку). Дальше следовало очень серьёзное предостережение дорогому защитнику о том, что не стоит выходить без них на мороз, чтобы «ни схватить минингит», и подробное, с детской важностью, описание этого «минингита». В конце она желала получателю её подарка всего хорошего и просила после службы не забыть навестить её, Светикову Настю, ученицу третьего класса такой-то школы города Коврова.

И столько искреннего и наивного было в этом подарке из последнего, от нищего нищему, что поверите ли, я, взрослый лоб, разрыдался в два ручья, всхлипывая и ладонями растирая по щекам слёзы. И нас кто-то помнит, и нас, грязных, вшивых, забитых, кто-то искренне любит и жалеет! Как будто от всей России я получил эту посылку…

Сейчас я сижу один, на часах одиннадцать вечера, а смена будет длиться до утра. Чем же занять это время? Расскажу, пожалуй, о дедовщине. Ну, собственно, тут у нас этого явления нет. Но в то же время отсутствие её – следствие не какого-нибудь патриотического подъёма или хотя бы сплочённости солдат перед лицом общего врага. Дело в самом банальном прагматизме – между нами существует молчаливая договорённость вести себя как можно тише и спокойнее, чтобы ни у кого не возникло проблем с увольнением и получением денег. И так как устранены не причины дедовщины, а просто есть желание не создавать опасных прецедентов, то тех солдат, в абсолютной безответности которых все уверены, всё-таки продолжают мучить. У нас тут есть один такой жалкенький паренёк по фамилии Корольков. Он, представьте себе, сержант, даже старший, и вместе с тем каждый понукает им и издевается над ним. Сержантское звание стало для него каким-то проклятьем. Собственно, если касаться звания, то есть два способа получить его – или быть назначенным на должность, соответствующую ему, или окончить сержантскую учебку, в которой готовят будущих командиров. Из неё в часть приходишь через полгода уже заместителем командира отделения (в отделении 5—6 солдат). Отбор в учебку – чрезвычайно ответственное занятие. Тут у офицера должен быть какой-то особый нюх, почти сверхъестественное чутьё на людей. Ошибиться очень опасно, и живой пример тому – бедняга Корольков. Если бы не направили его учиться, он стал бы одним из очень многих тихих и незаметных солдат. Но его выдвинули на место, совершенно не соответствующее его характеру, и практически испортили ему жизнь, причём, может быть, не только здешнюю, армейскую, но и всю дальнейшую. Звание сержанта и необходимость руководить людьми стали для него настоящим наказанием. Он ещё с части назначался во все наряды и караулы, в какие можно было его вставить. Не знаю, известно ли вам, что такое собственно наряд? Это группа из четырёх человек – трёх дневальных и одного дежурного, которых назначают для наблюдения за порядком в казарме. Обыкновенно работа наряда выглядит так – один солдат стоит на тумбочке у входа в расположение роты. Его задача – охранять казарму и выполнять мелкие распоряжения офицеров – кому-то позвонить, передать что-нибудь и так далее. Остальные же убираются в казарме и выполняют разные поручения в её пределах. Без крика и твёрдой руки дежурному в наряде почти невозможно управиться. То спит прямо на тумбочке дневальный, то не убрано что-нибудь в туалете, то плохо вымыты полы, то не оповещены о чём-нибудь офицеры. Королькова, говорившего всегда тихим, робким голосом, робкого и забитого, не слушал никто из дневальных. В нарядах он буквально изводился – сам везде убирал, чистил, справлялся с оповещениями и так далее. Он работал круглые сутки и почти всегда засыпал в конце концов где-нибудь в углу со швабрами. А потом, в шесть часов следующего дня, надо сдавать дежурство новому наряду. И зачастую у Королькова принимали его только за полночь – пользуясь его беспомощностью, новый дежурный цеплялся к каждой мелочи и заставлял его по-новому делать уже сделанную работу, а сам спокойно отдыхал где-нибудь. Здесь, в Ханкале, этого доходягу назначили вечным уборщиком и истопником, и он целые дни метёт пол, убирает кровати, а каждую ночь проводит у печи. Он, кажется, совершенно отупел на этой работе. Я недавно зашёл днём в палатку и увидел его сидящим где-то в углу. Заметив меня, он вскочил с места и механически прошёлся взад-вперёд по проходу между кроватями, изображая активность. Однако, поняв, что это я, то есть человек, для него не опасный, забрался обратно в свой угол. Так он и живёт по углам, почти ни с кем не общаясь, забитый и униженный.

Наблюдая подобное, конечно, так или иначе задаёшься вопросами: что же это происходит, что за звери, что за животные эти солдаты, почему они мучают и пытают друг друга? неужели же нельзя им жить в мире?.. – ну и всё в этом духе.

Если забираться дальше, то можно задуматься и ещё вот над чем: ведь солдаты-то – представители одной и той же социальной прослойки, практически все они из бедных семей. Где же наша русская общинность, где хвалёная взаимопомощь простых людей, которой мы гордимся иногда и перед иностранцами? А ведь это всё отнюдь не мифы, это явления, существующие у нас поныне. Взять любое стихийное бедствие, любую беду, обрушивающуюся на страну, – всегда соседи помогают соседям, всегда отдаётся пострадавшему последняя копеечка, последний кусок хлеба, всегда он пускается на ночлег в самый бедный дом… В армейском же обществе, которое, казалось бы, является проекцией общества гражданского (да и как иначе – люди-то одни и те же), все подобные связи полностью уничтожаются, разрываются.

Особенно это очевидно, если приглядеться к самой интересной – экономической – стороне этого явления. В первые месяцы службы солдаты становятся настоящими рабами «дедов» – призывников, которые старше их по службе примерно на год. Став «вороной», солдат начинает «метаться», то есть выполнять разнообразные требования дедов. Перечень этих услуг постоянен от призыва к призыву и представляет собой несколько пунктов, капитально закреплённых с каких-то незапамятных времён. Во-первых, солдат должен носить деду сигареты – две утром, две днём и две – перед сном. Во-вторых, он обязан доставать для него чай. В-третьих, прислуживать ему – подшивать воротничок, гладить и стирать одежду, заботиться об его берцах (высоких армейских ботинках). Ещё недавно появились мобильные телефоны, они уже есть у некоторых дедов, и солдаты должны доставать также и карты оплаты для них. Было бы ещё терпимо, если бы старослужащие больше ничего не требовали от нас, но помимо всего описанного существуют так называемые «срезы». Они-то и составляют основную часть поборов. Плохо помыл полы – должен пачку пельменей. Не заправил кровать – обязан доставить деду к ужину кекс. Не выполнил распоряжение сержанта, из-за чего тому влетело от офицера, – приносишь несколько банок сгущёнки. Многие деды на этих «срезах» так хорошо живут, что даже не ходят обедать. Не «срезаться» же солдат не может физически. Даже и выполняй он все требования старослужащих до последней точки, и тогда есть разные способы придраться к нему, а не придраться – так самому выдумать повод для наказания. Сплошь и рядом бывает так, что дед, которому захотелось вкусненького на ужин, кидает на свежевымытый пол бумажку и, вызвав солдата, указывает ему на неё. Хочешьне хочешь, а «срез» приходится признать – не обвинять же деда во лжи.

Понятно, что обеспечение дедов стоит денег, и немалых. К примеру, обычные сигареты – казённую, выдаваемую солдатам «Приму», даже особенно ценимой у нас фабрики «Дукат», – дед курить ни за что не станет. Он хочет «Парламент», «Петра Первого» или, на крайний случай, «Золотую Яву». Постоянные кексы, пельмени, чай, сгущёнка тоже не валяются под ногами, всё это надо покупать в ларьках на территории дивизии. А даже и это – целое приключение. Конечно, случается, что роту строем водят за покупками офицеры, но делается это редко, раз в месяц, а надобности, да ещё срочные, случаются почти ежедневно. Как тут быть? Из подразделения не выйдешь без увольнительного билета, который не выдаст просто так, по первому требованию, офицер. Надо бежать в строевую часть и упрашивать работающего там солдата выписать тебе эту бумажку, что тоже, конечно, особо оплачивается. Но и увольнительная не спасает от патрульных (их в дивизии называют «рэксами»). Они часто ловят незадачливого гонца и в лучшем случае, обобрав до нитки, отпускают его с миром, в худшем же – препровождают в комендатуру. Там бедняга иногда по нескольку часов подряд чеканит шаг по плацу, дожидаясь представителя части… Затем следуют объяснения – сначала с офицерами насчёт увольнительной, потом с солдатами – по поводу потерянных продуктов, которые бедолаге, разумеется, никто не прощает… Кроме того, помимо заботы о дедах боец должен обеспечивать и себя самого. Ему необходимы предметы гигиены: зубная паста, щётка, бритва (попробуй хоть раз не побриться – при малейших признаках щетины на первой же поверке весь лоб отобьют), мыло, а ещё – материал на подворотнички, иголки с нитками, бархотки для чистки ремня и прочее. Солдат всегда всем должен – сослуживцам, дедам, даже офицерам, если осмелится к ним обратиться. Суммы набегают иногда колоссальные для казармы – до трёх-четырёх тысяч рублей. Эти деньги не даровые, их надо возвращать. Заработка же, кроме тех жалких тридцати рубликов, которые ему платит ежемесячно государство (и их он не получает почти никогда – всё отбирается в общую корзину – дедам на сигареты), он не имеет и иметь не может. Где же берутся эти средства? Из дома, от родителей. Нуждающийся солдат пишет письмо близким, а те, конечно, откликаются на мольбы сына и присылают деньги, иногда отрывая от себя последнее. Какие же мне случалось наблюдать душещипательные картины! Я видел, как мать, приехавшая из Сибири и потратившая на поездку все средства, привезла сыну только баночку сахара, и он, ждавший её приезда как спасения, задолжавший всем подряд, скрепя сердце вернул матери эту баночку, а проводив её, рыдал, запершись в туалете, зная, что его ждёт теперь за отказ отдавать долги. Видел отца, ходившего на вокзал продавать часы, чтобы достать сыну денег. Читал и письма родителей, объяснявших, что они не могут прислать нужной суммы, потому что им неоткуда столько достать, и видел ответные письма детей, которые обещали удавиться, порезать вены, сбежать из части, потому что теперь им больше ничего не остаётся… И деды, разумеется, прекрасно знают, чего стоят их кексики и пельмени, но всё-таки происходящее не останавливают.

Сам солдат при этом живёт впроголодь, перебиваясь, как птичка полевая, росинкой и травинкой – то запасёт с обеда кусок хлеба, то припрячет с ужина яичко, то на сбережённые копейки купит в чайной какой-нибудь рогалик, который тут же, не выходя на улицу, жадно съест. Я помню, меня страшно поражали сцены, которые я ещё на КМБ видел в столовой. Дежурные солдаты, стоявшие на приёме посуды, буквально вылизывали каждую тарелку, сдаваемую им. Иной возьмёт надкусанный кусок хлеба, положит на него полуобглоданныйрыбий скелет, обмакнёт в подливу, смешанную с вылитым чаем, майонезом и бог знает с чем ещё, и блаженствует на зависть половине роты.

Кстати, отвечу вскользь ещё на одно замечание, которое мне до армии не раз приходилось слышать. Часто говорят, что причины дедовщины – в отсутствии нравственных устоев у молодых ребят (согласен, солдаты почти все – дети), и решить проблему можно было бы путём введения института полковых священников. В принципе, я не против того, чтобы появились священники, военные полицейские и прочие посторонние лица, которые день и ночь следили бы за ситуацией в казарме. Но от священников как от представителей культа, как мне кажется, будет мало толку. Солдат не надо обращать ни в какую веру, они почти все и так верующие, во всяком случае, в формальном смысле. Почти каждый носит крестик, многие молятся перед сном. Ещё у некоторых ребят я замечал какие-то странные чёрные ленточки, повязанные поверх тела, со старославянскими надписями. Их не снимают никогда, даже в бане. Всё это, однако, никак не помогает нравственности в казарме. Знаю, что тут можно возразить – мол, ритуал ритуалом, но надо объяснить солдатам основы религии, рассказать об учении Христа, Магомета и т. д. Но дело в том, что в конечном итоге сам факт исполнения ритуала, противоположный его внешней очевидной бессмысленности, уже возводит человека на высшую точку религиозности, до слепой веры, в достижении которой и заключается, собственно, главная цель любого духовного учения. Что же до лекций по поводу того, что обворовывать и унижать ближних своих нехорошо, то солдаты, разумеется, и без нравоучений всё это знают. Другое дело, что у каждого есть свои объяснения, позволяющие обходить привычные в гражданской жизни нормы морали. Тут ведь целая система, психология, которую просто так, одной душеспасительной болтовнёй, даже и находящей порой отклик в сердцах слушателей, преодолеть невозможно.

И всё-таки мы не приходим в часть негодяями и чудовищами, какими, может быть, хотелось бы нас видеть некоторым господам, любящим из тёплых кресел рассуждать об ужасном русском народе. Армия вообще удивительна тем, что тут в самые короткие сроки постоянно происходят сотни и тысячи психологических превращений. Посмотрите на бойца первых месяцев службы – он забит, грязен и неряшлив, ходит робко, словно по тонкому льду ступает, глядит исподлобья, с опаской, говорит – как мышь пищит. А взгляните на него же через полгода, когда он сам уже начал издеваться над новым призывом, – удивительно, какой орёл перед вами предстанет! Аккуратный, самоуверенный, нахальный, грудь держит колесом, глядит гоголем, голос – как гудок пароходный. И вместе с внешностью меняется целиком вся психологическая изнанка. Всё другим становится – принципы, выводы, представления о добре и зле. В гражданской жизни подобные перемены если и происходят, то крайне редко и занимают целые десятилетия. И во мне, хотя я никогда не издевался над младшим призывом, многое изменилось. С удивлением иногда оборачиваюсь на себя, прежнего, и поражаюсь – я ли это был? Кажется, что и тогда и сейчас – я, но иногда как-нибудь случайно, краешком сознания заденешь эту старую жизнь – и удивляешься абсолютной противоположности прежних взглядов на неё взглядам нынешним.

Случились это перемены в самые первые дни службы. Мне иногда кажется, что не были бы они так значительны, имей я до призыва хоть какое-нибудь представление об армии и дедовщине. Но я был информирован ровно так же, как любой призывник, то есть не знал ничего. Я не только не понимал порядка службы, но и не мог отличить сержанта от офицера, не различал погон, не разбирался в воинских званиях. В первое время мы, солдаты, только и спорили о том, что означают знаки на погонах. Майора путали с капитаном, лейтенанта с полковником, сержанта с прапорщиком. Бывало, целыми часами обсуждаем – важнее ли капитан майора (все были уверены почему-то, что капитан – самое высшее воинское звание, чуть ли не выше полковника), и кто из офицеров значительнее по положению – у кого звёзд больше или полосок на погонах? Один из солдат наших, помнится, так и не смог как следует до конца курса молодого бойца выучить различий между званиями, и ему постоянно доставалось по шее от начальника его отделения, младшего сержанта, которого он всё называл младшим ефрейтором…

То же и с дедовщиной. Я уже упоминал, что совершенно не знал и не понимал, как с ней обстоят дела в действительности, да что там – не знал, есть ли она вообще. И уж во всяком случае, был уверен, что меня это явление совершенно точно не затронет, я не дам прикоснуться к себе пальцем, а если будет что-то такое, то напишу в прокуратуру, обращусь в следственные органы, разошлю письма по газетам.

«Они, эти деды, – думал я, – просто-напросто привыкли издеваться над теми, кто не решается им ответить, и когда появлюсь я – всё это прекратится».

В голове крутились порой самые нелепые и фантастические сценарии этого будущего триумфа. Вот я направляю какому-то прокурору отчёт о беспорядках в части, он присылает следственную бригаду, которую я же и возглавляю, начинается суд, деды арестовываются и лишаются всех своих привилегий (которые я представлял очень смутно). Или другое – в часть после моего письма в газету приезжает съёмочная группа телеканала, дедов задерживают, меня производят в офицерское звание, я начинаю командовать в части, устраняю все недостатки, делаю её образцовой и проч. Разумеется, даже ещё не зная армии как следует, я не верил в эти мечты, но они меня неплохо укрепляли и подбадривали. «Если не так, то иначе добьюсь своего», – думал я тогда. И вот настал день отправки в армию. На сборном пункте в городе Железнодорожном меня в числе других солдат выбрал офицер той части, в которой я теперь служу, и повёз нас на поезде на курс молодого бойца в Софрино. Ещё ожидая распределения, мы, призывники, успели поспорить и даже поссориться несколько раз по поводу того – есть ли дедовщина, как она выглядит, как становятся дедами и так далее. В дороге эти беседы возобновились. Все ужасно смешно храбрились друг перед другом, причём выдумывали глупости и похлеще той маниловщины, которой тешил себя я.