Перемена

© Михаил Гарберман, 2021

ISBN 978-5-0053-2619-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Про меня

Я родился в 1993 году. Занимался всю жизнь одними глупостями, совсем ничего и никого не создал. Мне скоро тридцать, из достоинств только восьмилетний кот. У родителей в тридцать был восьмилетний я. Все силы уходят на борьбу с прокрастинацией, а как дело доходит до битвы за пользу, то я уже устал.

Выходные дни пожирает съемная квартира. Удивительно, сколько я произвожу мусора, поглощаю еды и вылепливаю из нее тот же мусор. Жизнь медленные песочные часы. В последнее время горлышко в них раскрыли так, что жизнь разогналась до предела. У меня вместо песка сыпется кошачий наполнитель. Высыпаешь его в полиэтиленовые мусорные пакеты после кота, и грустно так. В такой жизни обращаешься только к прошлому. Последние лет пять я катаюсь по кольцевой линии далекого воспоминания, по кругу одиозного и глупого 2007 года. Думаю о прошлом, в котором было только настоящее и никакого тебе светлого будущего.

Светло было там. Тебе лет пятнадцать-шестнадцать, планка юмора понижена, телевизор сам от тебя прячется, интернет не вылился наружу. Песни честнее, эмоции правдивее. Идиотская «Попытка №5» ВИА ГРЫ, текст которой впечатался в память без усилий, еще перевешивает плейлист, составленный нейросетью. Все вокруг было несерьёзно, была легкость бытия. Потом я моргнул пару раз. Эпоха этих ваших игрушечных дипломов, которые тебе вручили после двадцати двух, прошла. Пора выдумывать смысл жизни. Но нет его. Как бы ни искал.

Поглядываешь на этих ровесников на почти руководящих должностях, на семейные парочки с милыми и смешными детьми, или – хуже! – на стартаперов с деньгами – да и вздохнешь. Зависть к ним была бы понятней. Да нет ее тоже, одно сплошное сожаление о потерянном куске. Как застрял нулевых, так там и остался. Глядите, я нашел себя, мое призвание в бесконечном проживании этого года. Идут к черту карьерные лестницы с ножами вместо ступеней.

Как-то вернулся я после тяжелого рабочего дня в комнату с не заправленной кроватью. Тяжелый рабочий день у всех моих ровесников к тому времени превратился в период разговоров разной степени тяжести. Я глупенько забылся в сидре и музыке. Еще друзья приехали, играли в «Угадай мелодию» для старперов, обожаю. Врубаешь им «Он носит крылья в рюкзаке, мечтает и грустит о ком-то» или «Я как Юрий Гагарин в твоем микрокосме…», и глядишь за реакцией. Сначала губы в восхищенном выдохе вытягиваются в трубочку, одновременно глаза узрели Господа Бога посреди хрущевки. Потом эти возгласы вроде «Да! Это же та песня! Да я под нее на школьной дискотеке!». Потом фаза расправы над теми, кто не узнал песню: «Ты что, дура? Ну блин, как не узнала? Даже Саша узнал, он такое говно не слушал! Как слушал?! Красава!».

Затем минут сорок алкогольный дурман выкачивает из твоего рта все воспоминания об одежде, прическах, субкультурах, идиотских конфликтах. Ничего из этих слов даже близко к оскорблению того периода не подбирается. В конце растет грусть, включаются медляки, множатся пустые бутылки. И вот, громогласный шорох кота в лотке. Скоро по всей квартире разнесется запах дерьма, друзья уедут в другие съемные квартиры, а ты останешься все убирать. Принимаешь душ, падаешь на простыни, засыпаешь тяжелым сном. Снится тебе ерунда.

Но в один из дней я не заснул. Снова сел на диван, закурил. Решил почтить память умершей беззаботности и отчасти себя пятнадцатилетнего. Решил написать это, и все искал с помощью букв ту легкость, ту воздушность. Даже думать не хочется, получилось ли.

Я вырос не тут, не в столице. Это был городок Палатинск на востоке большой страны. Не прыщ на карте, найти можно, но индивидуальности никакой. Это не древний град, которому даже люди не нужны. Краеведческий музей гордо гласит, что Палатинск был построен согласно плану и удобному расположению. Правда, посреди был непролазный таёжный лес и критерии удобства остались загадкой. Никаких исторических битв за клочки земли, он квадратный. Честно, у него границы идеально прямые, нужные для разделения с другим запланированным городом.

Десятки лет город принимал огромное количество ссыльных, беженцев, иностранцев, треть из которых за пределы квадрата не выбрались. Они стали нашими дедушками и бабушками. Наши мамы и папы строили город по выдаваемым планам, не забывая и о своей культуре, наводнив свежие улицы обычаями и языками. Везением было невмешательство остального мира. Столица страны была так далека, так неведома, что ни телефон, ни новости никак не сблизили Палатинск со своей собственной страной.

Символом затерянности городка может служить мальчик по имени Андер, который до совершеннолетия думал, что он, его мама и бабушка единственные в мире говорят на шведском языке. Его даже на местных марках печатали лет тридцать назад. Бурлящий плавильный стакан цивилизации потратил еще поколение, чтобы разрастить до котла. Именно в котле уже родился я и мои школьные друзья.

К осени 2006 у меня был свой опыт молекулы, что оттолкнулась от днища этого котла, устремилась к поверхности, к свету и воздуху. Наверху тоже было днище, но новое, неизведанное. Я закончил первую ступень, семь классов проведя в атмосфере игнорирования школы как жизненной силы. До выпуска оставалось два года. Друзей в той школе не было, только заменители, идентичные натуральным.

Жизнь тогда была обычной. Прелесть была в беге по гаражам, в валянии на траве заброшенного стадиона, в дефицитной колбасе, которую отец доставал к новому году. В общем, стандартный набор выросшего в глуши. Забыл представится, меня зовут Савва Хасларту. Не пугайтесь, тут много идиотских фамилий, не забывайте о котле. В то лето 2006 года я должен был перевестись в новую школу, в другое здание, к другим людям. Подростков пугают другие люди.

Эти два года школы отравили мое дальнейшее существование тем, что я был счастлив. Вот и дорос до состояния, когда хочется забыть счастье. Без него быть частью общества гораздо легче.

Про последний август перед новой школой.

Разноцветные листья скоро будут кружиться под лучами холодного солнца. Пока что я бездельничал перед школой. В последние выходные в августе мы с двоюродным братом Томашем (Васильев, фамилия по матери) поехали в центр. Там, пьяные от летнего воздуха, мы гуляли. Еще плюс двадцать на улице, мы в футболках.

Маленький автобус, который назывался в народе «комок», отвез нас на городскую площадь. Мы сидели на скамейках, что опоясывали круглый неработающий фонтан. Голуби скользили по черноватой от копоти выхлопных труб брусчатке.

– Будешь хот-дог? – спросил я брата.

– Давай, – как всегда, сдержанно ответил он.

Мы сбегали в соседнюю палатку с едой, и скоро у нас в руках дымились хот-доги с химозным майонезом, горчицей и кетчупом. Мы ели и смотрели на людей. Они были яркие, цветные, с розовыми полосками в длинных челках, с прекрасной шашечной одеждой, в широких кроссовках с белоснежным шнурками. Я особенно любил смотреть на гетры девчонок, в черно-розовую полоску. Они были веселые, но тщательно скрывали это за напускной модной грустью. Кто бы мог подумать, что станет модным через каких-то десять лет, что радость маскируют грустью. Скейтеры постукивали колесами. Девушки облизывали пирсинг. Мир обожал со вкусом жить. Компании разноцветных людей плавали в океане жизни провинциального города. Томаш тогда заметил, что в каждой компании обязательно был один жирный эмо.

Мы пошли по улице, встречая старшеклассников, что раздавали листовки, неимоверно гордясь первым заработком. Парочки целовались на скамейке, касаясь друг друга длинными волосами. Кажется, пройди я голым по центральной аллее, люди бы подошли и спросили, шутка ли это, а некоторые отбитые бы присоединились. Нет небезопасности и унижающего смеха. Смех тогда был совершенно безобидным. Ну, или когда ты подросток. Все никак не могу понять, что важнее в воспоминаниях – две тысячи седьмой год или то, что я подросток.

Мы дошли до первого и единственного фаст-фуда, где толпа брала кассы штурмом по восемнадцать часов в день.

– Здрасьте, нам чизбургер, рис с белым соусом, картошка и молочный коктейль, – улыбался я, отсчитывая деньги. Банковских карт почти ни у кого не было, только наличные.

Мы с братом ели, вкус дурманил сытостью. Вокруг копошились дети, потому что все подобные кафе обожают зазывать детей, но кормить их родителей. Поевшие до отвала, мы продолжали гулять «вверх-вниз». В Палатинске одиннадцать холмов, и это ужасно.

В кинотеатре (билет стоил полтинник) посмотрели, кажется, «Людей Икс». Даже они были совсем другие. Мы шли обсуждая, что по главному каналу страны показывают плохое аниме, лучше бы вообще ничего не показывали. С местного ДК нам навстречу выплыла целая толпа людей с концерта то ли SLOT, то ли Элизиум. Группа чудом добрались до нашей задницы мира. Я вспомнил про свой Canon 350d, самая влиятельная зеркалка в мире. Мы фотографировали людей, не подозревая, что спиртуем воспоминания в эти зеркала. Эти фотографии мы потом потеряли, их так никто и не посмотрел.

Домой в тот день я добрался с купленной в местной палатке пиццей. Брат погрузился в свои невероятные бумажные приключения. Он был президент школы, готовился к новому учебному году. Потом мы смотрели «Клинику», вроде как шестой сезон. К вечеру я заперся в своей комнате, выпустил хомяков гулять в огромном тазу с высокими бортами. Растянулся на диване. Мама и папа должны скоро приехать с работы. Обычно я ходил встречать их на остановку, это было около семи часов. Но сегодня не пошел. Я слушал Rammstein и OOMPH, потом радио, где играла самая качественная поп-музыка в мире.

Я был счастливее хомяка в тазу, что с хрустом ел вкусняшку.

Про новую школу

К восьмому классу первое сентября я не встречал долго. В пятом произошла какая-то заминка, в шестом был переезд, в седьмом я проспал. И вот я поступил в лицей №2, его называли Северным. Он был ровно в шести сотнях шагов от крыльца моего дома. Раньше мне нужно было ехать две остановки в мазутном автобусе, но я не любил автобусы, всегда ходил пешком. Теперь я мог спать до восьми двадцати. Занятия начинались в 8—45, урок длился сорок минут. Узнав, что в больших городах школьники тратят час (!) на дорогу в один конец, я долго не верил.

Я бывал в этом лицее раньше. Пару раз мы появлялись тут на выборах. Там за столами, в рекреации около 25-го кабинета, сидели такие тёти настороженного вида. Между ними циркулировала рыжая в очках и вечно всем чего-то высказывала. Мы с мамой быстро ставили галочку, после шли в столовую и там набирали еды. Буфет был истинной целью, а не демократия.

В лицее с первой ступени учился мой брат Томаш. Между нами семь месяцев разницы. Он обожал торчать в школе, строил из себя черт знает что и носил пиджак. Из-за Томаша мне пришлось два раза бывать в лицее одному. Он вечно забывал оставить ключи у соседей для меня. Помню, как испуганно заходил в здание, поднимался в класс. Ждал перемены, находил кабинет, входил и попадал в центр внимания. Его одноклассники хищным подростковым любопытством оглядывали меня. Томаш еще назло медленно вытаскивал ключи из рюкзака и вручал мне.

Теперь мне сказали, что я буду ходить в этот лицей каждый день.

Лето, июнь месяц. Домой приходит Томаш, находит меня, лежащего на диване и мирно читающего фантастику. Кладёт передо мной раскрытую тетрадь, в которой его мелким бисерным почерком исписано две страницы.

– Буквы, надо же, – пробормотал я, глядя на рукопись.

– За лето придётся тебе это всё прочитать – буркнул он. – Я проверил, у бабушки всё есть в библиотеке.

– Зачем читать?

– Ты идешь в мой класс с углубленкой по литературе, – фыркнул брат. – Потом ещё дневник читателя будешь писать.

– А это чего?

– Это такая тетрадочка, в которой всё краткое содержание и твои мысли. – Он провёл рукой по страницам.

– Не буду.

– То же самое хотел сказать Марианне, да только передумал.

– Марианне?

– Рыжему завучу. Она учитель литературы.

Всё лето мы вдвоём давились томами, но я старательно записывал всё в тетрадь. Читать-то я любил, у бабушки была огромная библиотека, жила она в десяти минутах ходьбы от нас. Томаш фелонил и списывал у меня.

За два дня до первого сентября мы с мамой явились в лицей, чтобы эта Марианна устроила мне проверку на прочность. Как оказалось, это та самая рыжая с выборов. Поднялись по огромной лестнице, зашли в образцовый кабинет литературы. Мертвые писатели смотрят с портретов. Тут пыль боялась садится на дряхлое пианино в углу.

Сел я перед Марианной. Она смотрит, дыру ищет у меня на лице или сама её прожечь хочет. Слушала маму минут двадцать, потом и говорит:

– Ну давайте, я ему сейчас устрою небольшой диктант, чтобы рассмотреть всю степень его подготовки.

Дала листок, ручку, попросила разобрать предложение по составу. Конечно, подлежащее и сказуемое я не нашел, подчеркнул слово «человека» волнистой линией (как прилагательное). А тут к ней в класс заходят родители школьников на собрание. Все слушали как меня отчитывают. Решив окончательно добить бедного Савву, Марианна нарисовала на доске ритмический рисунок стиха, состоящий из закорючек и палочек. Спросила, что это такое.

– Не знаю, – пожал я плечами. Мама смотрела в окно.

– Мы обсудим с твоей мамой, а ты подожди за дверью.

– А тут нельзя посидеть?

Марианна так впилась глазами, что я пулей сверкнул вон из кабинета и стал бродить по этажу. Совершенно пустая школа, ботинки создают эхо. Знаете, как после кинотеатра, выходишь на обычную улицу, и реальность кажется измененной. Неестественная тишина. Но тут послышался скрип. Похоже на гвоздь по стеклу, сочнейший, убедительный скрип. Любопытство понесло мои ноги в ту часть этажа. Там было темно, свет из окон не долетал.

Скрип был за дверью туалета.

– Давай, падла! – раздался мальчишеский голос изнутри.

Рука сама открыла дверь. Там стоял парень моего возраста, в жилетке, с прической «горшок», и откручивал раковину мужского туалета.

– О, привет! В коридоре никого? – Его голос подходил любому сорванцу в мультфильме или кино.

– Н-нет.

– Отлично! Помогай.

– Аа… что делать?

– Надо открутить раковину и спрятать в подсобке, пока Фея не нашла.

– Фея?

– Не лесная, это завхоз. Ну чего встал, давай.

Раковина была старая, железная, держалась на двух болтах. Аккуратно, с дотошностью инженеров, мы с парнем открутили два оставшихся болта. Зачем – неясно, но мне очень понравился процесс.

– Ты брат Томаша? – спросил парень.

– Ага. Пришел к Марианне на собеседование.

– О, значит одноклассник. Я Славик Лиор. Только Славик или только Лиор. Ну, пойдем, дорогая. Тяжелая-то.

Он взял раковину, но тяжеловатая посудина требовала помощи и от меня. Мы вышли в коридор и понесли ее к лестнице.

– Несем в подсобку. Она на первом этаже. – Парень сдувал волосы с запотевшего лба.

Я внезапно испугался, что ж я творю. Но внутренне чувство намекнуло о разумности действий. В такие годы рамки разумного, конечно, такие. Мы со Славиком пересекли огромный холл, по широкой лестнице спустились вниз, и прошли в подсобку под ступенями. Лиор толкнул дверь, за которой густая темнота:

– Заносим. Так, сюда клади. Да куда, блять! Вот сюда. Теперь пошли, пошли!

Мы быстро вернулись на второй этаж. Но пошли в другую сторону – как раз к моему кабинету. Мама оттуда еще не вышла.

– Зачем прятать от завхоза раковину? – спросил я.

– Заставила перемывать класс. Знаешь, почему? – Славик артистично махал руками. – Застала, как мы выливали грязную воду после уборки в унитаз. А надо в раковину. Теперь нет раковины. Я пойду, нам на базар еще с родителями.

И ушел, будто его не было.

Поразмыслить над кражей раковины я не успел. Вышла Марианна, с напускной торопливостью, и моя мама.

– Савва, мне очень жаль, но способностей для литературного класса у тебя нет. Сходите в другой класс, там уровень попроще. К тому же в литературном классе, там шестеро ребят всего. Много хулиганства. В общем, в другом классе спокойней.

Но я поступил. Мама сходила в школу снова, взяв с собой сонного отца. Папа клялся, что слово не вымолвил, пока она говорила с рыжей. До сих пор верю, что все вокруг можно решить при помощи разговора и без капли действий.

Первого сентября, с букетом цветов, сорванных с ближайшей школьной клумбы, я стоял в толпе школьников. Пар изо ртов клубился. Мама и я с трудом отыскали класс. Был бы Томаш тут, было бы легче. Но он стоял на крыльце, позади учителей и администрации. Всё напоминало живой концерт рок-группы, вышедшей в тираж. Директор в свитере срывает последние перед похоронами лета аплодисменты. В руках у меня была небольшая видеокамера.

– А вот и седьмой класс. – Мама приобняла, потом поправила цветы и оберточную бумагу. – Не хулигань. Держись Томаша, он хороший. Береги камеру, другой у отца нет.

Мать оставила меня с толпой своего нового класса и ушла. Я обернулся. Девчонки стоят парами или тройками. И только шестеро парней вместе. Один из них – Славик.

– О, это ты! Взяли? – спросил он.

– Ага. Раковину не нашли? – спросил я, не чувствуя конфуза.

– Не проверял еще.

– Ты спер раковину? – удивился высокий парень, со светлыми волосами, и странно длинными руками.

– Мы вместе, – подмигнул Лиор. – Ты кто кстати?

– Савва.

– В этом городе есть хоть одно нормальное имя, – вздохнул долговязый.

– Это Никита, мы зовем его Киткат. Фамилия Торату-Таволайнен. – Лиор сильно пнул парня. – Наполовину молдованин, наполовину финн. Это Стефан. Это Ладислав, но вообще Ладушка.

– Пошел в зад.

– Он невежливый жуть. Так, это Марк. Ну и твой брат воон на том крыльце.

– Эээ… Савва, – только и вымолвил я.

Мы не пожали рук, и с тех пор ни разу не пожимали рук друг друга. Это считалось у нас неестественным.

– Ты будешь это снимать? – спросил Стефан, пухлый и дружелюбный.

– Не будет он эту чушь снимать, – властно махнул рукой Никита. – Лиор, устроим представление?

– Да, мой капитан! – Парень картинно выпрямился, руки по швам.

Выглядело это странно. Внезапно шум толпы возвестил об окончании линейки. Забыв все имена, я влился в толпу и поднялся по лестнице.

Нас завели в класс, рассадили, мы стали ждать классного руководителя. Я сидел рядом с девочкой, за моей спиной – Никита.

– Псс! – Это был его голос. – Доставай камеру.

Я достал камеру и обернулся.

– Да на меня камеру. Так. Вот это банка газировки, – говорил Киткат в объектив, – тряслась два месяца у папы в машине. Сможет ли поймать ее Лиор. Э! Лови!

И швырнул ее через весь класс. Банка пролетела над серединным рядом и чудом угодила в руки Лиору.

– Мальчики, вы опять начинаете! – раздался девичий голос с другой парты. Да, это была отличница.

– Ххха! – Славик швырнул банку с газировкой обратно Таволайнену.

И понеслась. Раз-два – банка на нашей стороне. Три-четыре. Никита голосил на камеру, и я трясся от смеха. Пять-шесть. Ладислав поймал ее на последней парте. Семь-восемь. Банка прилетала по лбу толстячку, он чудом не уронил ее на пол. Девять-десять. Банка снова у нас.

– Теперь не поймает, – зашипел Никита и со всей силы швырнул ее Славику.

Славик не поймал. Банка ударилась об стену. Одиннадцать-двенадцать. Она взорвалась именно в тот момент, когда открылась дверь и вошла по виду учительница. Класс захохотал, я еле держал стабилизацию камеры. Это была математичка. Струя отвратной сладкой воды смыла фиксирующий гель с ее головы. Она случайно зашла в класс, это был даже не ее кабинет, она за мелом заглянула. И получила в табло.

Нас отругали, мы отсидели классный час. Расписание на второе сентября записано, кабинеты указаны, конфеты от детей на отдельном столе, цветы в вазах. Все ушли, не попрощавшись. Я брел свою норму шагов обратно до дома.

– Э, Сав! – Это был Стефан. Он догнал меня. – Ты очень удачно с камерой пришел.

– Ага, – сказал я, пожав плечами. – Часто такое происходит?

– Ой, каждый день, Сав. Каждый день как военная операция.

Про субботник

Спустя три недели я привык к трем вещам. Первое – нахлынувшая учеба, где я уже бойко отвечал у доски, марая пиджак мелом. Второе – глубочайшее удовлетворение от того, что школа рядом. Третье – шоу Лиора и Китката, которые отказывались вести себя по-человечески.

Я совершенно безболезненно влился в команду мечты. За первые три недели из обрывков разговоров, из ответов на мои вопросы я узнал больше об одноклассниках. Никита обожал чипсы и сухарики и был билингвом с родным финским языком. Ладислав, или Лад, иногда красил волосы, чем заслужил прозвище Ладушка. Он всегда походил на охранника, любил наше общество и терпеть не мог одиночества. Романтичный гопник. Лиор жил к югу от школы, шагов, кажется, в двух тысячах. Милый мальчик с татарской фамилией (он так утверждал), который всегда учился лучше всех. Родители жили в деревне в четырехстах километрах от города, так что Славик жил с тётей, с коврами и чешским сервизом на двенадцать персон. Стефан тоже был отличником, имел громогласную фамилию Бустендорф. Жил в двух остановках отсюда, был евреем, но говорил, что фамилия немецкая. С ним невозможно поссориться, но он умудряется не быть терпилой. Марк Войцевски жил в деревенском доме с отцом-поляком. Отец был тихим, жившим на доходы от двух сдаваемых в центре города квартир, а для души разводил куриц. Марк не знал ни слова по-польски, ненавидел деревню, куриц, и ждать восемнадцати лет, чтобы занять одну из квартир. В его доме радио играло постоянно. Стоило в эфир попасть «До скоро встречи» Зверей, и у него была запись.

В двадцатых числах сентября мы приняли известие о субботнике. Разумеется, Стефан сообщил, что в его традиции субботники не приветствуются. Но про субботу никто не говорил. Когда приближался субботник, проводили его в четверг и пятницу. Нам повезло, мы убирались в пятницу, на утренних уроках труда.

Трудовика звали Горыныч. Это такой мужик за пятьдесят, с громадными морщинами на лице от бурной молодости. Никакого педагогического образования не имел и воспитывал учеников только с точки зрения мужика. Мат для него – не ругань, это составная часть речи. Уроки у него были всегда одни и те же. Каждый год в течение двух лет мы начинали делать граблю для взрыхления земли в цветочных горшках. Горыныч рисовал нам чертёж на доске, за шесть-восемь уроков мы старательно занимались изготовлением. Само собой, все у нас интеллигенты, дара работы с металлом лишены. Особенно отличался Таволайнен. Он умудрялся делать граблю, у которой концы торчат в разные стороны. Горыныч собирал сделанные грабли, выкидывал их в мусорку, ставил пятерки, и мы начинали делать новые. Ни одной грабли на память мы так и не стащили.

Его уроки всегда были утром в пятницу, мы часто готовились к другим занятиям в это время, если нечего делать. Но в эти два первых урока нам предстояло убирать территорию хозяйственного двора. Это кусок территории лицея, с которого производился вывоз мусора.

– Всё убранное с других участков часто сбрасывают сюда, – кивнул Стефан.

– Так это что же, мы убираемся на помойке?

Стефан улыбнулся.

Утро, мы всемером, с одинаково старыми средствами подметания в руках, мерзнем. Таволайнен был с метлой. Он бегал с ней еще утром по школе, попытался взлететь перед кабинетом директора. Мы вышли на священную землю, презрительно обвели взглядом грязный участок, и вздохнули.

– Вы вот это вот уберёте, – махнул рукой трудовик на кирпичную стену и строительный мусор под ней, – вон там подметёте, здесь оформите.

– Обещаем, всё сделаем в лучшем виде, – отрапортовал Томаш. – Можно начинать?

– Он у вас всегда такой важный? – повернулся к нам трудовик

– Мы работаем над этим, – улыбнулся Лиор.

– Приду скоро, проверю, – отозвался трудовик и повернулся спиной.

Поначалу мы убирались, упорно мели пыль в разные стороны. Выстроились в круг и просто передавала друг другу грязь. Скука. А скука зажигает монстра. Я достал камеру и начал снимать. Прислонился к кирпичной перегородке, непонятно зачем построенной. Славик, не имея ни малейшего желания вести уборку, начал подбрасывать свой веник в воздух.

– Р-р-раз! Дв-а-а-а! – задыхался от усилий Лиор, кидая веник в воздух. – Ура, веники летают!

Остальные ребята тоже присели, наблюдая за шоу.

– Рра-з! – Веник взмыл в воздух. – Двв-ва!

– Славик, они рассыпятся! – заорал Бустендорф. Прутья были скреплены заржавевшей проволокой.

– Трри!

Наступила изюминка. Окна спортзала за стеной выходят на территорию хозяйственного двора. Я до сих пор не могу понять, на кой чёрт их сделали вместе с подоконниками. Они на высоте пяти метров, ведь ни с одной стороны до этих окон не добраться. Славик снова подбросил веник вверх. Веник упал аккурат на подоконник. Допрыгнуть никак нельзя, а сам веничек падать вовсе не собирается.

– Хреновенько, – протянул Киткат.

Лиор надул губы и не сдался. Он схватывает первый лежащий веник и начал им размахивать

– Р-р-раз! Дв-а-а-а!

Второй веник добирается до подоконника, чуть зависает в воздухе, и укладывается рядом с первым. Теперь их там две штуки.

– Сволочь! – завизжал Лиор.

На Китката вдруг напал хохот. Славик, не растерявшись, схватывает третий веник и подбрасывает его вверх. Конечно, ситуация на миллион, меткостью Лиор никогда не славился. Но НЕУЖЕЛИ ТАК СЛУЧИЛОСЬ, что и третий веник застрял на том подоконнике? Да, он был там.

– Славка, это каюк! – проикал Стефан, загибаясь от смеха. – Тебе не снять их.

– Слушайте, а! – Томаш был не в духе, подходя к нам с граблей. – Давайте убирать, а то после уроков оставят.

– Ты издеваешься? – орал Славик. – Чем убирать? У меня там наверху три веника!

– Это кто же тебе выдал сразу три веника? – улыбнулся Томаш.

И тут до меня дошло. Лиор ведь кидал наши веники после застрявшего своего.

– Так, – медленно, но грозно протянул Томаш.

– Да щас сниму! – закричал Лиор, мечась в разные стороны. – Только не нервничать, не нервничать!

– Как ты их снимешь, их только сбить можно.

– Да я и хочу сбить! Киткат, дай метлу.

– Шел бы ты, она там тоже застрянет.

– Нет, она огромная!

– Там я на подоконнике помещусь, он большой, она застрянет!

– И что ты будешь делать? – спросил Ладушка.

Славик остановился, покосился взглядом на веник, зажатый в его Лада, и тут же схватил его.

– Э, э, погоди, – заиграл мускулами Лад.

Куда там. Лиор молниеносно выхватил у Ладушки веник и подбросил его вверх. Теперь уже выше всех.

– Ты куда закинул мой веник? – тут же заорал Ладушка. – Да мне голову оторвут!

– А мне её вообще открутят! Подумаешь, веник.

Ладушка поднял голову вверх. Лицо его исказилось от ужаса, и он отбежал в сторону. Лиор не успел. Четвертый веник сделал своё дело. Он залетел на подоконник, задел предыдущие три вместе с куском кирпича, что лежал там веками. Они всей компанией полетели вниз, на родину. Когда Славик поднял глаза, он встретился с кучей материального и тяжёлого.

Глухой стук. Сначала от обрушившихся веников, потом от Ладислава. Он от смеха упал прямо на старую бочку с ржавыми обручами. Бедный Лиор стоит в пыли, больно чешет свою голову, и чуть не рычит от злости. Даже Томаш захохотал.

– ЛОВИ! – раздался истошный вопль за моей спиной.

Я оборачиваюсь. Из-за перегородки вылетает ржавое ведро. То самое ведро, в котором Стеф пару минут назад вышел выносить мусор. Ведёрко устремилось в Лиора, но он отбежал. Оно с диким грохотом падает на землю, и из-за угла выходит Стеф.

– Веники достали? Давайте в волейбол играть. – предложил он.

– Ведроидный волейбол. – Киткат смотрел на ведро как на алмаз в царской короне. – Правила простые. Две команды швыряют ведро через эту перегородку.

Камера фиксировала первые соревнования по вновь изобретенному виду спорта. Мы начали перебрасывать мусор, метлы, ведра через перегородку. Главное – подкинуть высоко, иначе ограду не преодолеть. Шум, треск, гам, истошные вопли. Таволайнен потом ввел усложнение – надо крутить на талии ржавый бочковый обруч, пока ловишь ведро. В лицее началась перемена. Школьники из окон смотрели, как сумасшедшие играет в «ведроидный волейбол».

Веселье было прервано гневными матами трудовика. Затем артиллерия подоспела в виде классной руководительницы, Анатолии, нашей милой пожилой дамы. Тут началось. Да как вы можете, у нас комиссия ходит по коридорам, да что вы невоспитанные такие. А мы стоим, все в пыли, куртки кое-где порваны, и блаженные такие. Потные и дышим тяжело. Томаш открещивался, что участвовал.

В понедельник мы только этим и гудели. На «окнах» (так назывались пропуски занятий) мы собирались у меня дома и смотрели мое видео. Это была истерика.

– А ты можешь сделать две-три болванки с видосом? – спросил Марк. – Пусть о нас узнают в соседних классах.

– Королева поддерживает, – кивнул Таволайнен.

– Тогда все будут видеть, что это мы, – сказал я, уже согласный.

– Ну а кто ж еще? – подмигнул Марк. – Даже без монтажа это очень круто.

Фраза «А кто ж еще?» с того момента прицепилась к нашей компании.