Kitabı oku: «Тропа к Чехову», sayfa 7

25 ноября. «Вишневый сад» разрешен к постановке с исключением двух мест в монологах Трофимова.

2 декабря. Уехал в Москву.

Начало декабря. Вышел в свет «Журнал для всех» с рассказом «Невеста». Это был последний рассказ, напечатанный при жизни Чехова.

12 декабря. Вместе с Л. А. Сулержицким смотрел в Художественном театре «На дне».

Декабрь. Почти ежедневно на репетициях своей пьесы. Не согласен с режиссером, что «Вишневый сад» драма, а не комедия.

К. С. Станиславский вспоминал: «Я не помню, чтобы он с таким жаром отстаивал какое-нибудь другое свое мнение, как это…»

Узнав, что деятели искусства и литературы намерены обратиться к А. Ф. Марксу с письмом об изменении условий договора, Чехов просил не делать этого.

1904

16 января. Слышал в Большом театре Ф. И. Шаляпина в опере «Демон».

17 января. Премьера «Вишневого сада» в Художественном театре, приуроченная ко дню рождения Чехова.

Чехов не удовлетворен спектаклем.

В антракте после третьего акта – чествование автора по поводу 25-летия его литературной деятельности (читались адреса и приветствия, поднесен старинный ларец с портретами артистов Художественного театра, зачитывались телеграммы). На ужине после спектакля произнес речь Ф. И. Шаляпин.

Конец января. Читал корректуру «Вишневого сада» (для сборника «Знание»), внес существенные изменения.

Начало февраля. Присутствовал на «среде» у Н. Д. Телешова; В. А. Гольцев читал доклад о философии Ницше.

7, 14 февраля. Два письма к Л. А. Авиловой по поводу ее намерения издать сборник рассказов разных писателей в пользу раненных на Русско-японской войне. Советовал выпустить лучше небольшой сборник «изречений лучших авторов (Шекспира, Толстого, Пушкина, Лермонтова и проч.) насчет раненых, сострадания к ним, помощи и проч.».

«…Будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато; вероятно, на самом деле она гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши российские умы, – это еще вопрос».

15 февраля. Уехал в Ялту.

18 февраля. В письме к О. Л. Книппер: «Гости, гости, гости без конца, не дают писать, портят настроение, а один человечек сидит у меня в кабинете весь день».

20 февраля. Получил иллюстрированное издание «Каштанки».

Февраль – март. Читал и редактировал рукописи разных авторов для беллетристического отдела «Русской мысли».

Начало апреля. Петербургские гастроли Художественного театра. «Вишневый сад» шел 14 раз. Большой успех.

4 апреля. Огорчен, что «Знание» не выпустило сборника с «Вишневым садом», хотя обещали сделать это в конце января: «Ведь я терплю убытки, в провинции не по чем играть».

10 апреля. Досадовал, что в афишах и газетных объявлениях Художественного театра «Вишневый сад» называется драмой, а не комедией: «Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я написал, и я готов дать какое угодно слово, что оба они ни разу не прочли внимательно моей пьесы».

13 апреля. В письмах нескольким корреспондентам рассказал о своем намерении летом, если будет здоров, отправиться врачом на Русско-японскую войну: «Мне кажется, врач увидит больше, чем корреспондент».

20 апреля. К. П. Пятницкий известил Чехова, что у книги второго сборника «Знание» (с «Вишневым садом») возникли цензурные препятствия.

27 апреля. Отправил в издательство А. Ф. Маркса корректуру «Вишневого сада».

Показывал Н. Г. Гарину-Михайловскому свои записные книжки: «Листов на 500 еще не использованного материала. Лет на пять работы. Если напишу, семья останется обеспеченной».

1 мая. Уехал в Москву.

Поселился в Леонтьевском переулке. Нездоров, не выходит из дому.

16 мая. Доктор советовал ехать за границу для лечения.

Конец мая. Читал поэму Б. А. Садовского; в письме к автору – отзыв: «…в поступках Вашего героя часто отсутствует логика, тогда как в искусстве, как и в жизни, ничего случайного не бывает».

Поступил в продажу сборник «Знание», книга вторая, с «Вишневым садом». Издатели «Знания» просили Чехова, чтобы А. Ф. Маркс не выпускал своего издания пьесы раньше конца года.

31 мая. В письме А. Ф. Марксу просил задержать издание пьесы, хотя подписанная корректура была уже отправлена.

Май. Несмотря на болезнь, просматривал рукописи рассказов, присылаемых из «Русской мысли».

2 июня. У Чехова Н. Д. Телешов.

«На диване, обложенный подушками… сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом – до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не поверил бы, что возможно так измениться.

А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит:

– Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать».

В этот же день получил телеграммы от А. Ф. Маркса, что он не может задержать издание «Вишневого сада», и от Горького и Пятницкого, что такая задержка необходима. Написал К. П. Пятницкому: «Виноват во всем этом, конечно, я, так как не задержал у себя корректуры; виноваты и Вы, так как напомнили мне об этом задержании, когда «Сборник» уже вышел».

Последний отъезд из России

3 июня. Уехал с женой за границу, в немецкий курортный городок Баденвейлер.

5 июня. Приехали в Берлин.

6 июня. Берлинский корреспондент «Русских ведомостей» Г. Б. Иоллос, заботившийся в эти дни по просьбе В. М. Соболевского о Чеховых, рассказывал: «Я лично в Берлине уже получил впечатление, что дни А. П. сочтены, – так он мне показался тяжело больным: страшно исхудал, от малейшего движения кашель и одышка, температура всегда повышенная. В Берлине ему трудно было подняться на маленькую лестницу Потсдамского вокзала; несколько минут он сидел обессиленный и тяжело дыша. Помню, однако, что, когда поезд отходил, он, несмотря на мою просьбу оставаться спокойно на месте, высунулся из окна и долго кивал головой, когда поезд двинулся».

9 июня. Приехали в Баденвейлер.

Из Германии Чехов написал несколько писем матери и сестре в Ялту, близким знакомым в Москву и Таганрог. Они так просты и печальны, окрашены такой безысходной тоскою по Москве, по России, что читать их нелегко. «Предсмертные письма Чехова – вот что внушило мне на днях действительный ночной ужас. Это больше действует, чем уход Толстого», – заметил Александр Блок⁹.

«Милая Маша, пишу тебе из Берлина, где я живу уже сутки. В Москве после твоего отъезда стало очень холодно, пошел снег, и, вероятно, от этого я простудился, началась у меня ломота в ногах и руках, я не спал ночей, сильно похудел, впрыскивал морфий, принимал тысячи всяких лекарств и с благодарностью вспоминаю только об одном героине, прописанном мне когда-то Альтшуллером. К отъезду я стал все-таки набираться сил, появился аппетит, стал я впрыскивать в себя мышьяк и проч. и проч. и наконец в четверг выехал за границу очень худой, с очень худыми, тощими ногами. Ехал хорошо, приятно. Здесь в Берлине заняли уютный номер в лучшей гостинице, живу я тут с большим удовольствием и давно уже не ел так хорошо, с таким аппетитом, как здесь. Хлеб здесь изумительный, я объедаюсь им, кофе превосходный, про обеды уж и говорить нечего. Кто не бывал за границей, тот не знает, что значит хороший хлеб. Здесь нет порядочного чаю (у нас свой), нет закусок, зато все остальное великолепно, хотя и дешевле, чем у нас. Я уже отъелся и сегодня даже ездил далеко в Тиргартен, хотя было прохладно. Итак, стало быть, скажи мамаше и всем, кому это интересно, что я выздоравливаю, или даже уже выздоровел, ноги уже не болят, поносов нет, начинаю полнеть и уже целый день на ногах, не лежу. Завтра у меня будет здешняя знаменитость – проф. Эвальд, специалист по кишечным болезням; ему писал обо мне д-р Таубе.

Вчера пил чудесное пиво…

Послезавтра уезжаем в Badenweiler. Адрес пришлю. Напиши, есть ли деньги, когда высылать чек. Берлин мне очень нравится, хотя здесь и прохладно сегодня. Читаю немецкие газеты. Слухи о том, что в здешних газетах очень бранят русских, преувеличены…» (6 июня).

«Милая Маша, сегодня мы уезжаем из Берлина на свое длительное местопребывание, на границу Швейцарии, где, вероятно, будет и очень скучно и очень жарко. Мой адрес:

Германия, Badenweiler

Herrn Anton Tschechow.

Так мою фамилию печатают здесь на моих книжках, стало быть, и я так должен писать ее. В Берлине немножко холодно, но хорошо. Самое нехорошее здесь, резко бросающееся в глаза – это костюмы местных дам. Страшная безвкусица, нигде не одеваются так мерзко, с совершенным отсутствием вкуса. Не видел ни одной красивой и ни одной, которая не была бы обшита какой-нибудь нелепой тесьмой. Теперь я понимаю, почему московским немцам так туго прививается вкус. Зато здесь, в Берлине, живут очень удобно, едят вкусно, берут за все недорого, лошади сытые, собаки, которые здесь запрягаются в тележки, тоже сытые, на улицах чистота, порядок…

Ноги у меня уже не болят, ем превосходно, сплю хорошо, катаюсь по Берлину; только вот беда: одышка. Сегодня купил себе летний костюм, егерских фуфаек и проч. и проч…» (8 июня).

«С первых чисел мая я очень заболел, похудел очень, ослабел, не спал ночей, а теперь я посажен на диету (ем очень много) и живу за границей. Мой адрес:

Германия, Badenweiler, Herrn Anton Tschechoff или Tschechow – так печатают сами немцы, мои переводчики.

Как будто поправляюсь. Не дает мне хорошо двигаться эмфизема. Но, спасибо немцам, они научили меня, как надо есть и что есть. Ведь у меня ежедневно с 20 лет расстройство кишечника! Ах, немцы! Как они (за весьма небольшими исключениями) пунктуальны!

Запретили немцы пить кофе, который я так люблю. Требуют, чтобы я пил вино, от которого я давно уже отвык…

Нигде нет такого хорошего хлеба, как у немцев; и кормят они необыкновенно. Я, больной, в Москве питался сухими сухариками из домашнего хлеба, так как во всей Москве нет порядочного, здорового хлеба…

Badenweiler – это курорт в Шварцвальде, на юге Германии.

У меня в Москве болели руки и ноги; даже думал, уж не табес¹⁰ ли начинается. Но ничего, Бог миловал, едва выехал из московской квартиры и сел в вагон, как боль стала проходить…» (12 июня).

«Здоровье мое поправляется, входит в меня пудами, а не золотниками. Ноги уже давно не болят, точно и не болели, ем я помногу и с аппетитом; осталась только одышка от эмфиземы и слабость от худобы, приобретенной мною за время болезни. Лечит меня здесь хороший врач, умный и знающий. Это д-р Schwoerer, женатый на нашей московской Живаго.

Badenweiler очень оригинальный курорт, но в чем его оригинальность, я еще не уяснил себе. Масса зелени, впечатление гор, очень тепло, домики и отели, стоящие особняком в зелени. Я живу в небольшом особняке-пансионе, с массой солнца (до 7 час. вечера) и великолепнейшим садом, платим 16 марок в сутки за двоих (комната, обед, ужин, кофе). Кормят добросовестно, даже очень. Но, воображаю, какая здесь скука вообще! Кстати же, сегодня с раннего утра идет дождь, я сижу в комнате и слушаю, как под и над крышей гудит ветер.

Немцы или утеряли вкус, или никогда у них его не было: немецкие дамы одеваются не безвкусно, а прямо-таки гнусно, мужчины тоже, нет во всем Берлине ни одной красивой, не обезображенной своим нарядом. Зато по хозяйственной части они молодцы, достигли высот, для нас недосягаемых» (12 июня).

«Милая Маша, уже третьи сутки я живу на месте, мне предназначенном; вот мой, буде желаешь, более подробный адрес:

Германия, Badenweiler

Herrn Anton Tschechow,

Villa Friederike.

Эта Villa Friederike, как и все здешние дома и виллы, стоит особняком, в роскошном садике, на солнце, которое светит и греет до 7 час. вечера (позже я ухожу в комнаты). Мы живем здесь и платим пансион. За 14 или 16 марок в сутки мы вдвоем получаем комнату, залитую солнцем, с рукомойниками, с кроватями и проч. и проч., с письменным столом, и главное – с чудеснейшей водой, похожей на зельтерскую. Впечатление кругом – большой сад, за садом горы, покрытые лесом, людей мало, движения на улице мало, уход за садом и цветами великолепный, но сегодня вдруг ни с того ни с сего пошел дождь, я сижу безвыходно в комнате, и уже начинает казаться, что дня через три я начну подумывать о том, как бы удрать.

Масло продолжаю есть в громадном количестве – и без всяких последствий. Молока не переношу. Доктор здешний Schwoerer (женатый на москвичке Живаго) оказался и знающим, и порядочным.

Отсюда в Ялту мы, быть можем, приедем морем через Триест или какую-нибудь другую гавань. Здоровье входит в меня не золотниками, а пудами. По крайней мере, я научился здесь, как питаться. Кофе запрещают мне совершенно, говорят, что он слабительное. Яйца уже начинаю есть понемногу. Ах, как немки скверно одеваются!

Я живу в нижнем этаже. Если б ты знала, какое здесь солнце! Не жжет, а ласкает. У меня удобное кресло, на котором я лежу или сижу.

Часы непременно куплю, я нe забыл. Как здоровье мамаши? Как ее настроение? Напиши мне. Поклонись ей. Ольга ходит здесь к зубному врачу, очень хорошему.

Ну, будь здорова и весела. На днях еще напишу письмо.

Этой бумаги я купил очень много в Берлине, и конвертов тоже…» (12 июня).

«Милая мама, шлю Вам привет. Здоровье мое поправляется, и надо думать, что через неделю я буду уже совсем здоров. Здесь мне хорошо. Покойно, тепло, много солнца, нет жары. Ольга кланяется Вам и целует. Поклонитесь Маше, Ване и всем нашим. Низко Вам кланяюсь и целую руку. Вчера Маше послал письмо…» (13 июня).

«Милая Маша, сегодня получил от тебя первое письмо-открытку, большое спасибо. Я живу среди немцев, уже привык и к комнате своей и к режиму, но никак не могу привыкнуть к немецкой тишине и спокойствию. В доме и вне дома ни звука, только в 7 час. утра и в полдень играет в саду музыка, дорогая, но очень бездарная. Не чувствуется ни одной капли таланта ни в чем, ни одной капли вкуса, но зато порядок и честность, хоть отбавляй. Наша русская жизнь гораздо талантливее, а про итальянскую или французскую и говорить нечего.

Здоровье мое поправилось, я, когда хожу, уже не замечаю того, что я болен, хожу себе, и всё, одышка меньше, ничего не болит, только осталась после болезни сильнейшая худоба; ноги тонкие, каких у меня никогда не было. Доктора-немцы перевернули всю мою жизнь. В 7 час. утра я пью чай в постели, почему-то непременно в постели, в 7 ¹/₂ приходит немец вроде массажиста и обтирает меня всего водой, и это, оказывается, недурно, затем я должен полежать немного, встать и в 8 час. пить желудевое какао и съедать при этом громадное количество масла. В 10 час. овсянка, протертая, необыкновенно вкусная и ароматичная, не похожая на нашу русскую. Свежий воздух, на солнце. Чтение газет. В час дня обед, причем я ем не все блюда, а только те, которые, по предписанию доктора-немца, выбирает для меня Ольга. В 4 часа опять какао. В 7 ужин. Перед сном чашка чаю из земляники – это для сна. Во всем этом много шарлатанства, но много и в самом деле хорошего, полезного, например овсянка. Овсянки здешней я привезу с собой…

Здесь я пробуду, вероятно, еще три недели, отсюда ненадолго в Италию, потом в Ялту, быть может, морем…» (16 июня).

«Дела мои ничего себе, только Баденвейлер стал надоедать, уж очень много здесь немецкой тишины и порядка. В Италии иначе…

Тебе бы надо побывать за границей. Я видел, как ехали в Швейцарию Савицкая и Муратова, можно им позавидовать, несмотря на III класс.

Здесь погода не особенно хорошая; почти каждый день дождь. Доктор Швёрер, который меня лечит, т. е. делает визиты, оказывается, служит божком для нашего Таубе; что он прописывает, то прописывает и Таубе, так что лечение мое мало чем отличается от московского. То же глупое какао, та же овсянка…» (21 июня).

«У меня все дни была повышена температура, а сегодня все благополучно, чувствую себя здоровым, особенно когда не хожу, т. е. не чувствую одышки. Одышка тяжелая, просто хоть караул кричи, даже минутами падаю духом. Потерял я всего 15 фунтов весу.

Здесь жара невыносимая, просто хоть караул кричи, а легкого платья у меня нет, точно в Швецию приехал. Говорят, везде очень жарко – по крайней мере, на юге» (28 июня).

«Милая Маша, здесь жара наступила жестокая, застала меня врасплох, так как у меня с собой все зимние костюмы, я задыхаюсь и мечтаю о том, чтобы выехать отсюда. Но куда? Хотел я в Италию на Комо, но там все разбежались от жары. Везде на юге Европы жарко. Я хотел проплыть от Триеста до Одессы на пароходе, но не знаю, насколько это теперь, в июне – июле, возможно. Может ли Жоржик справиться, какие там пароходы? Удобные ли? Долго ли тянутся остановки, хорош ли стол и проч. и проч.? Для меня это была бы незаменимая прогулка, если только пароход хорош, a нe плох. Жоржик оказал бы мне великую услугу, если бы в мой счет телеграфировал мне…

Если будет немножко жарко, то это не беда; у меня будет костюм из фланели. А по железной дороге, признаться, я побаиваюсь ехать. В вагоне теперь задохнешься, особенно при моей одышке, которая усиливается от малейшего пустяка. К тому же от Вены до самой Одессы спальных вагонов нет, будет беспокойно. Да и по железной дороге приедешь домой скорей, чем нужно, а я еще не нагулялся.

Очень жарко, хоть раздевайся. Не знаю, что и делать. Ольга поехала в Фрейбург заказывать мне фланелевый костюм, здесь в Баденвейлере ни портных, ни сапожников. Для образца она взяла мой костюм, сшитый Дюшаром.

Питаюсь я очень вкусно, но неважно, то и дело расстраиваю желудок. Масла здешнего есть мне нельзя. Очевидно, желудок мой испорчен безнадежно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, т. е. не есть ничего – и баста. А от одышки единственное лекарство – это не двигаться.

Ни одной прилично одетой немки, безвкусица, наводящая уныние.

Ну, будь здорова и весела, поклон мамаше, Ване, Жоржу, бабушке и всем прочим. Пиши. Целую тебя, жму руку.

Твой А.»

Это письмо, отправленное 28 июня, стало последним письмом Чехова.

29 июня. Ночью наступило ослабление сердца.

30 июня. Сердечный припадок повторился.

1 июля. Вечером «заставил смеяться» Ольгу Леонардовну, рассказав ей сюжет юмористического рассказа.

2 (15) июля. В первом часу ночи стало плохо. Чехов скончался в три часа ночи.

Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. Б. К. Зайцев вспоминал: «Мы хоронили его в Москве, в светлый день июля. На руках несли гроб с Николаевского вокзала и много плакали. Плакать было о ком – не пожалеешь тех слез. Долго шла процессия, через всю Москву, которую так любил покойный. Служили литии – одну у Художественного театра. И лег прах его в родную землю Новодевичьего монастыря. Дождь прошумел на кладбище, а потом светлей закурились в выглянувшем солнце купола. И ласточки над крестами прореяли».

Спутники А.П.Чехова

К академическому Полному собранию сочинений и писем Чехова прилагается том указателей к томам писем. В нем почти 370 страниц, из которых около трехсот занимает указатель имен. Здесь множество литературных или исторических упоминаний: Владимир Мономах, например, или Блез Паскаль, Гете, Пушкин, Лермонтов, Бальзак, Мопассан, наконец, Шекспир, цитированный в чеховских письмах десятки, если не сотни раз. Но в основном это имена людей, с которыми Чехов поддерживал дружеские или деловые отношения и по тем или иным поводам переписывался. А их уж не десятки, а сотни и сотни. Поневоле начинаешь думать, что за всю жизнь у Чехова не было ни минуты свободного времени. К. И. Чуковский писал об этом так: «Он был гостеприимен, как магнат. Хлебосольство у него доходило до страсти» – и далее о «размашистом, щедром, веселом, бравурном, игривом, затейливом радушии» Чехова, о постоянной его «охоте якшаться с людьми»¹¹.

Казалось бы, составить представление о круге чеховских знакомств не так уж и трудно: нужно взять в руки именной указатель и выбрать из почти безграничного множества имен сколько нужно для книги, сколько позволяет ее объем.

Между тем в 1888 году Чехов писал В. Г. Короленко: «Около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее» (9 янв. 1888 г.). В его записной книжке есть помета: «Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу одиноким». Что до гостеприимства, действительно очень щедрого, то и здесь был свой глубокий, но едва ли «бравурный» подтекст: «Я положительно не могу жить без гостей. Когда я один, мне почему-то становится страшно, точно я среди великого океана солистом плыву на утлой ладье» (А. С. Суворину, 9 июня 1889 г.).

На последующих страницах приводятся сведения о ближайшем окружении Чехова, о людях, занимавших в его жизни особенно важное место. Первым должен быть назван Л. Н. Толстой, чьи суждения совершенно необходимы для правильного понимания чеховского творчества и его места в истории русской литературы. Важно имя М. Н. Ермоловой, к которой Чехов обращался в 1880-м или 1881 году со своей первой пьесой в надежде, что пьесу поставят на сцене Малого театра и великая актриса сыграет в ней главную роль. Первым из крупнейших русских писателей его талант оценил Н. С. Лесков; первая неудача, постигшая Чехова на сцене (так называемый «провал «Чайки»), связана с В. Ф. Комиссаржевской, а взлет его славы – с именами Немировича-Данченко и Станиславского, основавших прославленный Художественный театр, существующий и поныне с тем же крылатым иероглифом чайки на занавесе (интерьеры этого театра создал архитектор Ф. Шехтель, друг Левитана и Н. П. Чехова, и он же впоследствии построил библиотеку имени А. П. Чехова в Таганроге).

Своеобразным романтическим светом окрашены имена Лидии Авиловой, Лики Мизиновой, Елены Шавровой, молодой и яркой актрисы Л. Яворской. Особое место принадлежит О. Л. Книппер, которой суждено было стать женою и последней спутницей А. П. Чехова. При подготовке этого раздела широко использовались письма Чехова, материалы академического Собрания сочинений, биографические очерки «Вокруг Чехова», написанные младшим братом писателя, М. П. Чеховым.