Я читаю вслух стихи Михаила Тенникова и – в который уже раз – убеждаюсь, что совсем не знаю его, этого человека по имени-фамилии: Михаил Тенников. Нет, не поймите меня неправильно, я читаю его стихи, но я не вижу за стихами человека, который живет рядом со мной, который дышит одним со мною прогорклым петербургским воздухом. Не вижу, и светло, по-детски, радуюсь этому странному факту. Мы уже давно смирились с автобиографиями в стихах. «Я», «Я!!!» – кричат нам откровенные поэты со страниц новомодных книжек и Интернет-порталов. «Я есть! Я пишу, и значит, я существую!». Это неплохо… Плохо, что мы забыли о законном праве на существовании лирических героев, о воображении, как таковом, о свободном движении свободного слова, не стреноженного безусловной реальностью.

Да, есть поэты, убедительно рассказывающие нам интересные и поучительные, лирические и трагические истории в стихах. Есть поэты, которые с помощью своего, так называемого, «творчества» изо всех сил стараются избавиться от пожара, бушующего в сердцах и умах. Есть даже такие, которые вырываются к звездным далям верхом на профессиональных, остроумных и возвышенных строчках. Есть разные поэты…

…и как с факелоносцем, на выдохе слова «ты»
зажигаются листья, и охристый дым над парком

застилает октябрь. Поэты, разинув рты,
семенят за пером, обольщаясь таким подаркам.

Все что надо теперь – обождать их безумный хор,
нискуситься на бисер, плюс – насморк простудных жалоб.

Но поэт Михаил Тенников – особенный поэт, его невесомые стихи живут особенной, самостийной жизнью. Михаил Тенников приоткрывает створку своей души (духа, сердца?) – и оттуда стихийным, искрящимся потоком – то бурным, то плавным и неспешным – струятся свободные слова. Слово вяжет слово, цепляет стальными спицами, петелька-крючочек… Сами слова пишут стихотворение. Слова, как андрогин, рождают свое продолжение – от самих себя…

…не марать листа. извини, что наги.
не в чернилах мы разлетимся градом…

Слова, не имеющие к человеку-Тениикову никакого отношения, чистые слова Тенникова-поэта! Я не против человечности, наоборот! Я люблю людей, как класс. Но в поэзии – а мы ведь сейчас говорим о поэзии – мне хочется видеть поэта в поэте. Не летописца собственных взлетов и падений, а проводника незамутненной литературной информации.

Ни один календарь не способен содрать листа
ни с себя самого, ни с деревьев, внутри которых

год венчает кольцо. Уповаю, что мысль чиста…
Но – пронзительна также, как авиарёв моторов…

Поэзия, в моем понимании, это не род деятельности, это не вид искусства, и даже не образ жизни. Настоящий поэт, по-моему – это медиум, это щедрый на самоотречение и сонный до мистического транса субъект. Да, он – проводник! Именно так я воспринимаю поэта Михаила Тенникова. Может быть, я ошибаюсь, но мне хочется думать, что я права, относительно него.

В его стихах мирно соседствуют сложные, несоединимые, парадоксальные, но всегда созвучные образы. Ультрасовременность и древность переплетаются органично и ненавязчиво, соединяются в стихотворение, но оно – никогда – не завершается, не обретает монументальной, законченной формы. Нет, все – недосказанность, все воздушное небытие. Не вакуум! Наоборот, насыщенное кислородом открытое пространство!

И даже любовная лирика Михаила Тенникова какая-то «не такая», незнакомая, не скомканная, не заляпанная чужими доисторическими (доистерическими) сравнениями. Неужели человек может так любить?! Так писать о своей любви? Нет! Только поэт! Только – Михаил Тенников.

…лицо – как подсолнух (иначе – магнит души)
поднимается к солнцу, не веря, что бог невидим.
…Непосильное бремя – люби, создавай, …круши.
И у двери встречай, из которой однажды выйдем —

Сложно представить себе того, кто живет среди людей, и при этом чувствует и пишет так:

не увижу с тех нежилых высот
моих рук разлет – то клюка в ночи

бьет по дереву что незримо нам
а ноге ступить – места нетути

вот и шлет язык в гости к римлянам
только письмами – да от нежити

Но ведь я его идеализирую? Да! Так нужно! Настоящего поэта нужно идеализировать. Настоящий поэт – это миф.

Сейчас я рисую крупными, грубыми мазками психологический портрет идеального поэта: он добрый, позитивный, жизнеутверждающий, целеустремленный, неравнодушный, очень умный и образованный, углубленный в себя, но легкий и увлекающийся. Вы согласны со мной, таким должен быть идеальный поэт?

Но разве такие бывают? Я не знаю. Никто не знает…

«Восприятие стихотворения всегда сенсуативно», – часто говорит Михаил Тенников. Что это значит? Это значит, что искренний читатель воспринимает (чувствует) искренние – чужие – стихи, как свои собственные. Если это настоящие стихи! Мне лично стихи Михаила Тенникова кажутся идеальными, невесомыми, и нездешними. Нечеловеческими! И мне это нравится.

Что же вы отметите в них? Что в них найдете? Что отдадите им?

Читайте их бережно, затаив дыхание, распахнув сердце и душу. Я вас уверяю, именно так они были написаны!

АКЕЛДАМÁ

…четырнадцать сов и шестнадцать чужих богинь;
на влажном песчанике – след от босой ноги,
как слепок моллюска. Глядит на зарю Лука
и звёзды следят за поклёвками кадыка.
Лука неподвижен. Он шепчет, слезу тая:
когда бы не жатва, когда бы не речь Твоя —
лечил рыбарей бы, да жён, да горластых чад…
Но подвиг иной уготовил Ты для врача.

…в низине, на ветви, в плену молодых лучей
висел ученик – из возлюбленных – казначей.
Тянул богачу потроха, свежевал пяту
внимательный сокол, а рядом – кричал петух.
Воистину – камень, заброшенный позже в Рим
шипел на рассвете слезой – угловат, незрим;
шипели слова, испаряясь что дождь скупой.
И мир отворялся бегущей к горе тропой…

…блестела Афина, мерцала впотьмах сова;
два лика монеты – одна на века молва,
два мужа, два сына, к суду – две больных души, —
один только трепет – как Он их судьбу решит.
…земля благодарна, корми её. Все дела —
изрёк кровопийца, которого смерть ждала;
но дальше участка неведомо – кто важней
Паллады немой, да совы в обороте к ней…

LEO

…дёготь и войлок. Родина;
пар, витражи, кутерьма.
Всё что ни станется – пройдено;
игры больного ума.
В той околесице суженый
(суженый, суженый ли?)
встречен дорогою суженной,
шпальной дорогой – вдали.
Двух циферблатов окружия
пульс не торопят уже;

свет выбирает оружие.
Прах оседает в душе…

DIE LETZTE EIFERSUCHT

…часы не спешат. Ты, сощурясь, смотришь
в планшет потолка, подсвеченный фарой
соседской телеги, как тени по́ три
шуршат на обоях фатеры старой.
Лежишь, одеяло измяв руками,
считаешь неведомое, обезумев,
и самый горячий обсценный камень
выпрыгивает из груди на зуммер.
Тебя ничего не тревожит, кроме
успехов молчания в аппарате
словесности.

Он – африканский Роммель,
фельдмаршал Тобрук, генерал-каратель.

…она не простая. Нет, не простая, —
ступает неслышно и шлейфом душит
знакомых ветров. А за нею стая —
их головы серы, прижаты уши.
Кивает она вожаку, что ближе
подходит, беззвучно садится подле.
И стая дорогу усердно лижет;
следы высыхают – вода ли, пот ли.

…так – каждую ночь, во сне раздевая
её – в конуре, что в гнезде орлином —
кричишь – будь же проклята мировая!

и голос летит над пустым Берлином.

Lighthouse keeper

…я не узнал его в рыхлой ночи́ сперва;
форму фигуры привычно делил на два
собственных имени. Впрочем, кому какой
толк от имён на скрещенье прямых рукой…?
Он поднимается в гору без счёту лет
и растворяется в свете – там, на скале,
где даже птица не пробует вить гнезда.
В час, когда ветер лют и не горит звезда
он зажигает свою, указуя кров
местоблюстителям чуда, ловцам даров,
бледного льна собирателям и ткачам.

…море гремело внизу. Человек молчал.
Мне показалось – звенели его шаги;
в тянущей мгле, где уже ничего, ни зги,
где и ключи и печати на все пути, —
он поднимается в гору. Чтобы спасти.

Гроза и старость

Г.Г.

…предвосхищая молнии провал,
посыпал ливень дробью затяжною;
глухой раскат во тьме торжествовал
над лопнувшей, как кожа – тишиною.
поросший лишаями за́ сто лет —
скучал гранит на синей вязкой глине,
и вспыхивал будильник на столе,
и был заложен шёлком Старший Плиний.

в кошачьем мраке выверенный шаг
опознавался скрипом половицы, —
когда змеиный след карандаша
уже, казалось – не возобновится.
порожний гнев на низость потолка
был гению – знакомо неминуем.
тем самым, над пятою – каблука
бесстыжую победу знаменуя…

Железнодорожное

А.М.

…балтийского ветра сырая взвесь
доносит прилива звук;
скажу что беззвёздно, что дико здесь
и мысли и существу.
В молочные сумерки лист упал,
а следом ещё, ещё,
и голой луны голубой опал —
меж ливневой тучи щёк.

…легко забываешь сложенья знак,
когда колеёй влеком;
и дюйм вырастает в саже́нь… Я знал —
союз забывать легко.
Где губ обезумевших немота,
где шпалы смолёной кость —
двойник воскресает, что жизнь мотал
мою – на земную ось.
Вокзалов содом, тепловозов клич,
и снова – ток в провода.
И волю – сковывает паралич.
В титане – кипит вода.
Довольно лишь веку дозволить скрыть
больного зрачка очаг —
двойник проявляет кошачью прыть,
хватается за рычаг.
И кажется, стали горячей визг
пронзает до мозжечка;
я слышу – летит на ковёр сервиз
в купе у проводника.
…глаза открываю – и тишина,
простыл наважденья след.

…ты мне не любовница, не жена;
сжимаю в руке билет…
тот северо-запад пустых тревог
вагоны уносят прочь.

И нету вины, что простить не смог.

И скорый врастает в ночь.

DUDD

…кадмий, краплак, капля охры, шунгит, сурьма —
лучший рецепт, чтобы тихо спорхнуть с ума
в сказочный сад, или комнату, – лодырь мой,
ангелы молкнут. Ты споришь с собой, с тюрьмой;
дрожь мастихина – а он не похож на медь
труб из окна, на плацу, – устоять, не сметь,
перетерпеть, – это просто, – не посягнуть…
Но – невозможно… И кровь не даёт уснуть.
Вскрытая глотка, Лютеции злой клыки,
кисть – не кинжал, – продолженье твоей руки;
там где ты есть, где хоть чёртом самим реком —
смерть лишь хохочет, любуясь твоим грехом…

«…приходит голый человек – его я слышу плач…»

…приходит голый человек – его я слышу плач,
его дыхание и крик, – волнительны, легки,
и смотрит голый человек – мой будущий палач —
на всё смущение моё, на тихий взмах руки.
…приходит тонкий человек – улыбчивый молчун, —
он жадно слушает рассказ и скоро пишет свой;
я не могу остановить – не смею, не хочу, —
его историй. И стою с поникшей головой.
Греметь ветрам сторожевым – раскатистой трубой;
я провожу по волосам – и тает в голове
новорождённая печаль, и сердца стук – другой,
и попирает тень мою свободный человек.
(Не человек – намёк, каприз, летучая строка);
я наполняю свой бокал и подношу к губам.
Но, лишь мгновение – и вот спешит издалека,
как отголосок первой, той – негромкая труба.
…приходит светлый человек – на сломанном лице
его усталость и любовь – и ясли и чигирь;
так мне становится легко – мне виден свет в конце
ночной пустыни. И зажглись на небе очаги…
…неслышной поступью идут – забвение и страх,
и с ними – бледный человек, – он тянет руки мне;
в его глазах, что мрак пустых, где сажей от костра
свербит зрачок – мне предстают отчаянье и гнев.
…и вот опять – они со мной, у ночи на краю,
а я гляжу поверх голов не лезу на рожон,
но первый – трогает плечо. И я осознаю,
что безоружен как душа. И также – обнажён.

RACHMANINOFF

А.

…утренний ливень, боксирующий с листом
чертополоха, что панчер – с потёртой лапой,
не выпускает наружу. Помимо слабой
радости от оживающих эустом —
нету страстей. Даже клад своего угла бы
не распечатал – коль не был один в пустом
дачном массиве. И не оступился кабы…

То не тоска – но капризы моих широт.
Подлый октябрь донимает простудой выю;
наши отечественные – суть мировые,
ибо планетой владеет больной народ, —
жирной землёй, где червяк деловито выел
сброшенный ветром густой перезревший плод,
где на кармане – девственность и чаевые…

я не скулю – только как мне теперь набрать
жалящих пчёл – ежечасных звонков по соте, —
их эфемерных, бесплотных, небесных сотен
их дождевых переливов и брызг добра,
скорых усердий..? Чем гимны слагать босоте —
лучше брезентом отчаянного «ура»
запеленать элефанта на эшафоте…

Вновь на тетрадных листах обитает боль —
в море чернильном, иссохшем ещё к восходу;
боль – это вирус, убивший саму охоту
к выздоровленью. С минорного ми бемоль
так не соскочишь… Играя этюд Кихоту
видишь столицу и всякий порожний ноль
бьёт единицу – разнузданности в угоду.

Значит письмо – исключительно долгий вдох;
выдохом – колокол. Солнце пронзает тучи
так далеко… Но неведомый добрый случай
всю мою жизнь после си возвращает в до.
Свет от звезды – обретённой, живой, падучей
лишь означает границу. Зовущий в Дом
не наказует страданьем. Пожалуй – учит…

Кровь Эдипа

…не убоись движения ветров,
камланий птиц над сумрачным сулоем,
седую бровь не вздёргивай хитро,
глумливо и с оскалиною злою.
Не отлучи зрачок от тишины,
от борзописи стариц и излучин,
от глубины, которой не нужны
все те, с кем был доселе неразлучен.

…гремящий хор, дымящийся очаг,
амфитеатр – поле после жатвы;
вот – маяка сырая каланча,
вот – царь являяет облик кровожадный.

…и сколько «нет» от срама до любви,
от мятых карт – до дерева иконы,
от полис прорежающих – ловитв
до подземелья с тенью Антигоны!
Шаги не стоят больше чем тропа,
и оглашает плач каменоломню —
плач по свободе – старого раба:

«…о, где она, была ль она..?
не помню…»

DZINTARS

…прощально отсвистел локомотив,
ведя состав вращенью супротив
планеты – моложавым командиром;
пронзительно-внезапна тишина,
мошна пуста, ладонь обожжена
открытым тиром.

Куда ни плюнь – повсюду хутора,
и медленно качается вчера
на лапах у глумливого сегодня.
И голосов звенящая роса
язык, в котором эти голоса —
ведёт, что сводня…

Дагерротип спешит запечатлеть
за горизонт осевшего на треть
причудливого облачного кряжа
густую тень. И – собственных теней
всё вьётся след, всё тянется – за ней
с пустого пляжа…

…мы на песке, мы суть извлечены
из белой недокормленной волны,
катящейся назад неторопливо —
упрямым солнцем. Грешная рука
освобождает ленно из песка
янтарь и пиво…

Смородина

…у выжженной реки – в полыни берега,
и как не нареки – всё слышится – пурга.

Что порезь, что стилет остра её слюда;
ей не хватает «нет». Ей нужно – «никогда».

Червеобразный нерв в кромешной глубине —
восторженность и гнев дрожат в его струне.

В безгласной глубине не дёрнется карась,
и теплется извне убогое – вчерась…

Сырою шерстью – в лёд, поддёвкою сырой —
удвой поток, полёт… А, может быть – утрой!

Вода её крепка, её вода – жнивьё,
и тянется рука, чтоб зачерпнуть её.

У света на краю – и звёзд наперечёт;
и нам гореть в раю пока она – течёт…

PRIVATEER’S NOTES

А.

…в среду – растает выловленная рыба,
не упреждая голодной утробы рыка
сфинкса в каюте. плаванье по Карибам —
это сафари, где каждый ловец – барыга.
это забвенье – к сущему и глаголу.
это раздолье – и незачем быть пророком;
рыбный четверг прощает фиесту голым
аборигенам – он милостив к их порокам…

ультрамарин, напуганный визгом лезвий,
плещется тише. где взор устремлён в глубины —
только восторг, чьи лестницы скупо влезли
в капли чернил – для лёгкости голубиной,
только волна, что ласково бьётся в катер.
если не пьётся, амиго – прошёл экзамен;
на Косумель стелется синяя скатерть
и шепчут солёные губы – «…amen, amen»…

Chimera

А.

…что голос твой – отверстые уста,
что сумрак глаз – неотводимый взгляд, —
сердечный трепет, отнятый у ста
твоих рождений – тлением угля.
В иных – болота вяжущая зыбь,
где зелень – голодна и неясна;
а ты – живёшь и властвуешь в разы
сильнее наркотического сна.
Не силою – дыханием одним
ты рушишь озверелое «вчера»;
а я дружил – я скрещивался с ним,
как скрещивалась с Волгой немчура!

…продольная симметрия луны
проходит через облачный сезам;
ночь огорчает светом валуны,
доселе неизвестные глазам,
где столь же неизвестная земля
благодаря туману – высока.

И греческое имя корабля
срывается химерой с языка.

Песнь оборотня

Оле С.

…неужто – вновь? Ей-ей – оборочу;
гнусавый мир, запаянный в свечу;
о, лишь бы ты ни капли не седела!
Налью чифирь и запонку замкну, —
не на манжете, – время на кону —
такое дело —
на грубой коже – тёплой изнутри,
где капля пота резалась на три
и шерсть редела.

…то – за венцом шмелюга забасит,
то – рой блаженных… Боже упаси
тела их обязать напрасным гнётом;
когда ты можешь слова не макнуть
в елейный воздух – втаскиваешь нуть
с одним ошмётом.
…и флюгер пел – ты помнишь – на юру,
и осень жгла дубовую кору
червонным мёдом.

…казённый плащ затёрся о наждак;
кабы не хворь, не гиблая нужда,
не изморось на пожженных ресницах;
твой голос тут – фантом, а я ищу
его источник, в ком порабощу
глагол жениться.
…беги, беги! Единственный покой —
в обезоружьи. Сломанной рукой —
да не приснится —

что сломанным крылом, – и зла не трать, —
петли меж туч, окружности в тетрадь
не описать, не начертить, не вправить;
зачем ты здесь – ужели ты за мной?..
…Ной на горе и душный псковский зной
в сухой дубраве,
и немота, отчаянье, редут, —
я чувствую – за мной уже идут.
Ну да, пора ведь…

…запомни, как пронзителен минор
у пламени лампад или менор —
в грязи – или горячей терпкой нефти;
и, обратившись в тень поводырей,
я нюхаю – сквозняк чужих дверей
бумагу вертит.
…и наступает собственная тень,
и я рычу на восходящий день —
любовник смерти…

Из юго-восточных записок. Squeeze

К.С.

…немое вызревание плода,
личинки шёлк,
тягучих слов горячая руда —
а месяц, – жёлт, —
ворочается в тучах, – ятаган, —
и режет мрак;
ободранное сердце – донага —
вяжи, дурак.
И каждый всполох красного крыла
запомни днесь,
как то, что здесь – она с тобой была, —
любя – не здесь…

Пасхальное

…взлохмачен март стервозною метелью.
Наушничество родственно безделью, —
крупозный ветер в раковину уха
насыплет глухо
иным – неразличимую усталость,
но – прочим – речь друзей, чьих не осталось
ни праха, ни теней, ни поминаний —

лишь ветер – с нами.

Календари пропахли сургучами.
А так бывает, разве что – в начале,
где свет скользит ничтожную минуту
по ржи и нуту,
по камню, отверзающему пропасть.
И – ничего, похожего на робость,
среди людей. Незримо и не косно

схожденье в космос…

Обыденны весенние гримасы
вне городов. Натравливанье массы
порой приводит к литерным интригам,
к венцу – расстригам.
А ты – летишь домой из невозврата,
от похорон к сакральности парада,
молясь на чудеса – не без опаски —

апрельской пасхи.

В луче звезды рассветной – тусклой, рыжей —
сырую жесть просушивают крыши,
и время испаряется с базальта,
с песка, асфальта;
твой госпел чаячий – правдивый, резкий —
направит руку к краю занавески.
…и всё-то – звон. Былое бьётся насмерть —

для нас… Для нас ведь…

Стансы

И.П.

…вещает извилистый почерк
ручья по овражьему дну —
что стали, пожалуй, короче
минуты – на песню одну.
Что, собственно – дни на исходе,
в ночи же – черно, пустово;
что пульс – надрывается. Хоть и
ты – не ощущаешь его.

Какая-то тихая повесть
живёт в перекатах волны;
сестрица отчаянья – совесть —
читает урывками сны,
где – ни озаренья, ни бездны,
ни чувства – извечная тьма;
и, кажется, пращур небесный
смеётся и сходит с ума…

Маневры 17

Елене П.

…тягач опрокинул быт, замыкая травы
сургучом колеса – замер, осел, притих;
мы здесь – саранча. Но, старшие наши правы —
отеческий долг заставил сюда прийти.
Сытый локатор, конвульсия низкой цели,
арабская цифра вьётся ужом в часах, —
двигаясь маршем мы, кажется, повзрослели.
И верим теперь во взрослые чудеса.

Ветер дышит в курай. И, окропив равнину
смехом сапсана на партитуре зари,
гонит в беззвездие облачности рванину,
и бранью славянской над ковылём сорит.
…отданный нам приказ – исповедь инородца.
Сутулый язычник внемлет ей – со слезой,
не усекая, – за что ему честь бороться
с химерой брони, – уж лучше хлыстом с козой…

Сколь же он прав – в недалёком кощунстве данном;
веришь ему, что истине… Вот – собирай
мелочь страниц, и пакуй её чемоданом,
тем распрямляя двойную свою спираль.
И не икона, но – грубый лубок портрета
вытравил комнату в душный музейный зал;
тени длинны, подрагивает сигарета
и страшное утро смотрит тебе в глаза.

* * *

…рос ли тиран златоустом (сиречь – поэтом),
грезил Колхидою и золотым руном?..
Кто мы такие, чтоб сально судить об этом —
пыль на восходе, взъярённая табуном,
тень на закате – от тонкого стебля злака;
вещь, множа смерти, тянет с собою творца.
…пуск состоялся и бедный дикарь заплакал,
глаз проклиная, что всё это – созерцал.

…только теперь, уходя ещё дальше в степи,
наш караван из рептилий, несущих боль,
сделался точкой. И ужаса меры степень
можно означить сухого песка щепой.
Ты не заметишь, как небо капкан смыкает, —
избавь тебя бог – глядеть на горгоний лик!
…цель озверела. И прошлая жизнь стекает
пресною кровью в бездонный сосуд земли.

Ücretsiz bölüm sona erdi. Daha fazlasını okumak ister misiniz?

…из Хаоса…

Взгляд со стороны