Kitabı oku: «Тогда в Иудее…», sayfa 5

В канцелярии бенефициарий доложил молодому трибуну, на которого он, помимо воли, смотрел несколько свысока, что, согласно распорядку, на ночь караулы удвоены. Им сообщен пароль – «Марс» и отзыв – «Invictus»⁷⁷. На завтра, если не поступит каких-либо приказов из претория, назначены физические упражнения, пока стоит утренняя прохлада, а после обеда, он (бенефициарий) рекомендовал бы назначить упражнения с оружием. Марк молча согласился и, покинув прохладную канцелярию, отправился проверять посты. На самом деле ему хотелось осмотреть дворец. Он вышел на широкий двор, вымощенный каменными плитами.

Собственно, дворец Ирода состоял из двух зданий: северного и южного, соединенных колоннадами. С западной стороны дворец от городской стены отделяла узкая глубокая долина, по которой шла тропа. Вдоль тропы располагались небольшие пруды, хранившие запасы воды. От края платформы, на которой находился дворец, скала круто обрывалась вниз почти отвесно, синие тени лежали на ее острых выступах. Около бассейна перед южным дворцом Рубеллий увидел управляющего. Тот стоял возле мраморного парапета и следил, как двое слуг в одних набедренных повязках чистили бассейн, укладывая в корзины грязно-серый ил. Заметив молодого офицера, смотритель, что-то приказал слугам и пошел навстречу Рубеллию. Не доходя двух шагов, он склонил в приветствии голову и почтительно спросил:

– Господин хочет осмотреть дворец? Я могу проводить, если господин пожелает. Черные глаза этого невысокого, плотного иудея смотрели по-доброму, и Марк согласился. Управитель повел молодого офицера к южной части дворца, зеркально повторяющей северную.

Это было трехэтажное здание с красно-бурой черепичной крышей, скошенной внутрь, и просторным имплювием. Стены были гладко оштукатурены и покрыты белой краской. Они миновали портик, увенчанный башней, и оказались в просторном зале с гладкими стенами, лишенными каких-либо украшений. В центре зала, ближе к южной стене, меж двух широких и высоких окон на возвышении из тесаных камней стояло огромное кресло.

– Тронный зал царя Ирода, – спокойным, бесстрастным голосом проговорил управляющий. Марк, как и многие римляне, интересовался только тем, что происходит в самом городе. О том, что творилось на окраинах империи, он знал очень мало или совсем ничего не знал. Зал не произвел на молодого Рубеллия никакого впечатления.

– Ирод был вашим царем? – спросил он.

– Да, – так же бесстрастно ответил управляющий, – здесь он и умер. Говорят, на этом троне.

– Прямо на троне? – удивился Марк.

– Я знаю только то, что слышал от других. Когда умер Ирод, меня не было во дворце, да и не могло быть. Я тогда был юношей, но мой отец уже служил здесь, правда, на очень незначительной должности. И он рассказывал то, что слышал от других. Ирод в последние годы очень болел. Тело покрылось гнойными нарывами: он испытывал сильный зуд, и его постоянно обтирали губками, смоченными соленой водой. Еще говорят, что его мучили боли в низу живота. Такие боли, что царь иногда даже был как бы не в себе. В один из дней он попросил дать ему яблоко, и, когда слуга принес его, Ирод приказал подать нож, чтобы очистить яблоко, ведь у царя почти не осталось зубов, и кожура была для него слишком твердой. Слуга принес серебряный нож. Ирод сделал вид, что чистит яблоко, а потом размахнулся и со всей силой вонзил нож в низ живота, туда, где болело, словно он хотел убить боль. Нанеся удар, царь закричал и лишился чувств. Слуги, которые не успели удержать руку Ирода, а может быть, и не захотели – разное толкуют – позвали придворного лекаря, но к вечеру Ирод умер.

Все это управитель изложил тем же спокойным тоном, словно повторял не раз сказанное.

– Иудеи жалели о смерти царя? – спросил Марк.

Управитель ничего не ответил, и его полное, обрамленное аккуратно подстриженной бородой лицо осталось спокойным.

– В прошлый и позапрошлый год здесь останавливался господин префект, но в этом году он предпочел поселиться в претории, что в крепости Антония, – помолчав, проговорил управитель.

– Он жил в этой части дворца или там, где расположилась моя ала? – вновь задал вопрос Марк.

– Нет, господин префект занимал эту половину дворца, и я тоже рассказывал ему о царе Ироде, – скучным голосом проговорил управитель. – Господин префект даже посидел на троне и сказал, что понимает Ирода и даже сочувствует ему.

– Почему?

– Я не знаю мыслей господина префекта. Наверху есть личные покои царя и царицы Мариамны. Но это пустые комнаты: мебель вывезли, оружие, которое висело на стене спальни, – тоже, остались только голые стены.

Молодой Рубеллий не стал смотреть на пустые стены царских покоев. Он поблагодарил управителя и покинул дворец.

Во дворе, похожем на площадь, его встретил полуденный жар. Солдаты под командованием декурионов отрабатывали навыки боя в пешем строю. На красных солдатских туниках темнели пятна пота. У восточной колоннады всадники, назначенные в ночной патруль, проверяли оружие и снаряжение, слышалось шорканье оселка о металл. Приземистый, широкоплечий баттав, бывший у себя в деревне кузнецом, правил острия спат. Около солдат прохаживался Коммоний с видом человека не знающего, зачем его сюда поставили. Иногда он останавливался, смотрел на солдат и молча шел дальше. Около бассейна, уже вычищенного слугами, расположилась декурия, назначенная на кухню. Оттуда до молодого трибуна долетал звук зернотерок. Солдаты мололи крупу для ужина. День шел на исход – первый день иной жизни римского всадника Марка Рубеллия.

Глава 8

Малх – доверенный слуга Иосифа, посланный им к Дровяным воротам узнать, что же там всё-таки произошло, вернулся в дом наси в шестом часу дня. Слуга побывал у Дровяных ворот, послушал рассказы, которыми делились торговцы, но толком узнать ничего не смог. Каждый рассказчик отстаивал свою версию и доказывал ее с пеной у рта. Малх даже обратился к начальнику римского караула у ворот, положив в широкую ладонь легионера серебряный денарий. Монета сделала декуриона словоохотливым, но, кроме того, что проклятые богами дети собак иудеи убили римлянина, тот ничего сказать не мог. Единственное, что точно узнал слуга Иосифа, – это то, что арестованы два человека и отправлены в тюрьму претория. Одному инсургенту удалось убежать. Декурион говорил, зло выплевывая слова. Он заверил Малха, что хоть сейчас готов перерезать всех иудейских собак, толкущихся у ворот. Слуга Иосифа отошел от пышущего гневом легионера, который продолжал уже в одиночестве ругать иудеев, мешая латинские и арамейские бранные слова. На Малха декурион смотрел как на своего.

Тот был непохож на иудея, да и не был он иудеем. Слуга Иосифа скорее походил на ветерана, получившего отставку. Удлинённое бритое лицо, покрытое темным загаром, прямой нос, большие серые глаза и светлые, коротко подстриженные волосы говорили о том, что Малх был дальним потомком македонского солдата, осевшего после войны на Востоке. Он родился и вырос в Гадаре, городе, входившем в Декаполис области городов, населенных греками. Его родной дом стоял на берегу Гиеромакса – древней, как мир, реки, чьи мутные воды мешались с теплой соленой водой из источников, бьющих из-под земли. Отец Малха владел двумя такими источниками. Расширив их и обложив края камнем, отец превратил источники в два небольших бассейна, поставил рядом с ними две невысокие статуи Асклепия и Гигеи, вытесанные местным скульптором, поэтому у Асклепия – Эскулапа получились только посох и змея. Сам же Асклепий больше походил на бродягу, нежели на бога врачевания. Гигею скульптор изобразил сидящей на камне и держащей на коленях змею. Левая грудь богини была обнажена, и скульптор придал ей такие размеры, что больные, принимавшие лечебные ванны, смотрели на нее не отрываясь. Отец лечил людей, не получив и малой толики медицинских знаний, и, хотя он уверял, что его прадед был Асклепиадотом, врачевал он, опираясь на здравый смысл и природную сметливость. Так как некоторые больные выздоравливали, а смерть остальных объяснялась волей богов и слепотой Парок⁷⁸, то у отца не было проблемы с пациентами. Брал он недорого и потому был популярным лекарем. Старшего брата Малха тоже отдали в учение к врачу. Грек, прослуживший пятнадцать лет военным врачом в легионах и осевший по окончании службы в Гадаре, согласился учить брата за весьма умеренную плату. А Малх? Он не хотел быть врачом, не хотел прожить всю жизнь у подножья холма, на котором располагалась крепость Гадары. Он ходил к учителю, но науки не увлекли его. Малха манил огромный мир, полный странных вещей и неограниченных возможностей. Таинственность мира за границей Гадары привлекала его. Сын лекаря не боялся неизвестности, наоборот, именно неизвестность манила его. Он любил слушать разговоры отца с пациентами, когда те прели в горячей воде бассейнов. Среди них были и отставные легионеры, и солдаты аксилии, служившие не только в Сирии, но и видевшие пески африканских пустынь и густые леса германских земель. Среди них был один совсем дряхлый старик, который при Августе служил в далекой Британии, лежащей, по словам ветерана, на самом краю Ойкумены. Армия не привлекала Малха своей дисциплиной и зачастую привязанностью к одному месту. Он хотел чего-то другого. Чего? Он и сам толком не знал. Отец, видя нежелание младшего сына следовать по его пути тем более, что старший, окончив учение, стал верным помощником, отпустил младшего странствовать. Отец дал Малху новую халамиду, дорожную суму из грубой кожи, длинный нож и два десятка денариев и сказал на прощание:

– Иди, сын, ищи свое счастье.

Так Малх стал блудным сыном. Но он не вернулся в дом отца, не припал к его коленям. И отец Малха не приказал зарезать жирного теленка и не устроил пир по случаю возвращения блудного сына под родной кров. Он умер в полном неведении о том, что стало с младшим из сыновей. Малх не вернулся домой даже тогда, когда понял убогую однообразность мира, когда утренним туманом истаяли мечты юности. Он шел своим извилистым, как полет летучей мыши, путем. И этот путь непостижимым образом привел его в дом наси Иосифа, где Малх стал доверенным слугой, наемным работником.

Во дворе дома наси его встретила служанка – пожилая женщина в старой рубахе и такой же старой шали, покрывавшей редкие бесцветные волосы. Тихим голосом она сообщила, что господин уехал и приказал Малху ждать его. Тот прошел в угол двора, где на первом этаже дома, рядом с кладовыми, была его маленькая каморка. Кроме дощатой кровати и небольшого глиняного сундука с деревянной крышкой, служившей сиденьем, в каморке ничего не было. Малх снял синюю симлу, аккуратно положил ее на сундук и сел на тощий тюфяк, лежавший поверх рамы из досок. Протянув руку, он потрогал жесткий валик, служивший ему подушкой. Пальцы его нащупали нечто твердое. Это был кожаный кошель, в котором хранились его сбережения. Достав его, Малх стал пересчитывать деньги. Там лежало двадцать тирских шекелей, серебряных монет с изображением бога Мелькарта и орла. Насладившись приятной тяжестью и пересчитав деньги, Малх спрятал кошель среди пучков грубой, свалявшейся шерсти и положил валик на место. Сумма скопилась приличная. За эти деньги можно было купить небольшой участок земли или скромный дом на окраине Иерусалима. Но земля Малху была не нужна: он не хотел заниматься земледелием. Его мечтой, пережившей другие желания, был караван-сарай в торговом городе вроде того, который содержал Жирный Бенони, куда Малх заходил иногда выпить дешевого местного вина и послушать разговоры заезжих торговцев. Но для караван-сарая недоставало еще столько же тирских шекелей, и Малх погрузился в размышления, как в короткий срок достать необходимую сумму. Он не собирался надолго задерживаться в Иерусалиме. Малх интуитивно чувствовал опасность: еще немного, и в городе, да и во всей провинции, вспыхнет мятеж, который римляне утопят в крови, не разбирая, кто прав, кто виноват. Размышления его прервало появление слуги из дома бар Шета. Тот передал приказ немедленно явиться в дом Хананни. Малх поднялся, надел симлу и вышел во двор.

И вот он стоит перед Иосифом и Ханнани бар Шетом и ждет вопросов. Оба: и зять, и тесть – были облачены в парадные одежды, хитоны тонкой ткани, цититы с кистями, блестевшими золотыми нитями, на головах их возвышались пышные тюрбаны. Оба они являли собой воплощение богатства и власти.

– И что ты узнал? – спросил Хананни бар Шет

– Немного, господин, – ответил Малх. – Я был у Дровяных ворот, слушал разговоры, но люди говорят разное, часто противоречат друг другу.

– И что говорят люди? – повторил вопрос Хананни, – Говори все!

– Говорят, что напали на офицера, тот ехал во главе колонны всадников.

– И что это за всадники? – вступил в разговор Иосиф.

– Солдаты, – Малх помолчал. – Но не сирийцы и не себастийцы. Римский отряд около двух сотен.

– Префект привел подкрепление? – бар Шет посмотрел на зятя.

– Я ничего не знаю, – смущенно ответил Иосиф.

– Они расположились во дворце царя Ирода, – вступил в разговор Малх.

Сухие когтистые пальцы Хананни застучали по черному подлокотнику.

– Выходит, – произнес он, обращаясь к зятю, – вместо одной когорты, как было прежде, префект привел еще и отряд конницы, а может быть, и не один. Зачем?

Вопрос был обращен к Иосифу, но тот промолчал.

– Продолжай! – приказал бар Шет.

– Я дал денарий начальнику стражи у ворот. Тот рассказал, что арестованы были двое. Одного он знает, точнее, видел раньше. Этот человек, по словам начальника стражи, часто торговал у ворот, продавал всякую дрянь. Так сказал начальник. Денарий я дал из своих денег, – уточнил Малх.

– Тебе вернут денарий, – проговорил Иосиф.

– Еще, – продолжал Малх, – я поговорил с торговцем дровами. Тот уверен, что сбежавший от солдат сикарий – не иудей, а чужак, похожий на араба.

– Это все, что ты узнал? – спросил Иосиф.

– Все, господин, – ответил Малх.

Тогда иди и жди в своей коморке. Ты сегодня, может быть, еще понадобишься нам.

– Про этого третьего, – задумчиво произнес Хананни, когда слуга ушел. – Меня беспокоит этот третий, не похожий на иудея. Не задумали ли наши друзья из Адиабены помочь нам избавиться от римлян. Или помочь царю Артабану. Я получил письмо из Нагардеи от одного почтенного человека. Он пишет, что знать Парфии недовольна усилением власти царя. И если цезарь Тиберий пришлет к границам Парфии одного из царевичей, живущих в Риме, то неизвестно, удержит ли царь Артабан власть. А если в провинции начнется восстание, то Риму будет не до Артабана, и тот сможет спокойно укрепить свою власть и в Парфии, и в Армении. Если третий, сбежавший, прислан из Парфии или Нагардеи, то префект легко обвинит в заговоре в пользу враждебного государства всех черных тамкаров и, конечно, почтенного Гедалию.

Хананни замолчал, размышляя. Молчал и Иосиф. Он хорошо знал, что в такие минуты тестя лучше не тревожить. Неожиданно по сухим тонким губам бар Шета скользнула улыбка. Иосиф удивленно посмотрел на тестя.

– Ты что-нибудь придумал? – спросил Иосиф.

Хананни вновь улыбнулся недоброй улыбкой, показав мелкие острые зубы.

– Если то, что я придумал, нам с тобой удастся совершить, то все черные тамкары будут у меня вот здесь, – и он показал зятю кулак. – Для этого нам необходимо поговорить с префектом и как можно скорее.

Хананни позвал слугу, приказал подать большой паланкин и удвоить количество носильщиков. Когда господа удобно разместились на подушках паланкина, рабы-носильщики подняли его и скорым шагом пошли, почти побежали по улице, ведущей к Храмовой площади.

Глава 9

Шел восьмой час дня. Понтий Пилат, префект императорской провинции Иудея, откинулся на спинку кресла и пальцами потер веки. В последнее время у него появилась странная резь в глазах, точно туда насыпали мелкого песку. Резь возникала после долгого чтения ситовников. И хотя они писались крупными буквами, черной сепией, глаза префекта болели. Можно было, конечно, заставить их читать раба-декламатора, но Пилат лучше понимал смысл документа, когда ситовник лежал перед глазами. Отодвинув на край стола пачку ситовников, он встал и, покинув кабинет, прошел в небольшой триклиний, где около овального стола находились небольшие обеденные ложи. Поскольку префект сегодня обедал один, еда была по-солдатски проста. Пилат не изменял вкусу к пище, приобретенному за долгие годы лагерной жизни. Если же он устраивал роскошные обеды, то это была дань общественным правилам или требованиям жены. Когда он вошел, слуга уже заканчивал накрывать на стол. Пилат сел на ложе – возлежал он только тогда, когда обедал не один, – это тоже была привычка, приобретенная в легионе. Префект, ополоснув руки и вытерев их льняным полотенцем, отломил кусок солдатского хлеба, положил на него тонкие куски вареной говядины, полил все это соусом из сельдерея и стал медленно есть. Слуга, стоящий рядом, наполнил килик заранее приготовленным мульсумом – напитком, состоящим из воды, вина и меда. Пилат съел хлеб с мясом, запил еду мульсумом и собирался отведать сыра и соленых оливок, как вошел легионер и доложил, что у ворот претория стоят два члена синедриона и просят прокуратора принять их для очень важной беседы.

– Кто? – спросил префект.

За солдата ответил вошедший вслед за ним номенклатор:

– Это наси Синедриона и его тесть Хананни бар Шет.

Префект отодвинул кубок, медленно поднялся с ложа.

– Пусть ждут меня в приемной, поставь туда курульное кресло. И еще: приготовь мне тогу⁷⁹ пуеля, – и в ответ на вопросительный взгляд слуги, добавил. – У меня сегодня траур по убитому боевому товарищу.

Префект намеренно медлил с одеванием: несколько раз слуга менял расположение складок тоги. Наконец, когда, по мнению Пилата, наси и его тесть прождали достаточно долго, он вошел в кабинет. Это была небольшая комната с двумя узкими окнами. Против входа стоял маленький столик со столешницей из полированного мрамора, около него слуги поставили курульное кресло. Чуть сбоку от стола находились три простых табурета, в дальнем углу возвышался большой деревянный сундук с бронзовыми накладками по углам и массивным замком в виде львиной головы. Поскольку этот кабинет в отсутствии префекта занимал фрументарий, то, пока Иосиф и его тесть ждали выхода Пилата, около двери, ведущей на галерею, стоял легионер. Префект вошел, жестом отпустив солдата. Тот отдал честь и, четко повернувшись, застучал калигами по доскам галереи. Наси и бар Шет обратили внимание на траурную тогу перфекта, как только он появился.

– У тебя горе, господин? – начал разговор Иосиф.

– Я скорблю по убитому другу, боевому товарищу, павшему от предательского удара, – префект лгал: он не только не служил вместе с убитым Фундарием, но и до сего дня даже не слышал о нем.

– Весь Эрец-Исраэль скорбит о твоем друге. Совершить убийство в дни праздника, пролить кровь на улицах святого города …

Иосиф увлекся. Он говорил, как говорил бы в Синедрионе, уснащая речь витиеватыми оборотами, цитируя священные книги. Понтий Пилат слушал его невнимательно, прекрасно понимая, что главное сегодня будет сказано не этим еще молодым благообразным человеком, а его тестем. Глядя на ораторствующего наси, Пилат подумал, что если бы Пракситель или Фидий задумали изваять статую главы Синедриона, то своей моделью обязательно сделали бы Иосифа.

Заметив, что префект его не слушает, наси скомкал речь и замолчал. В разговор вступил Хананни бар Шет:

– Мы скорбим вместе с тобой, господин, и привела нас сюда скорбь уважаемого человека, человека богобоязненного и послушного воле цезаря Тиберия и твоей воле.

– О ком ты говоришь? – спросил Пилат, внимательно разглядывая собеседника. Он впервые так близко видел Ана – так иногда называли бар Шета, – хотя был наслышан о нем. Перед ним сидел негласный правитель города – один из немногих, чьи слова весили тяжелей свинца. За внешностью пожилого человека – бар Шета трудно было назвать стариком – Пилат увидел хищника, безжалостного и осторожного.

– Я, господин, говорю об Аббе бар Гедалии, – ответил Ан.

– Его сын – достойный молодой человек, украшение Эрец-Исраэля, – попал в неприятную историю. Твои воины задержали его как виновника смерти того офицера.

– Выбирай слова! – в голосе префекта зазвучал металл римских мечей. – Не в смерти, а в убийстве заслуженного офицера, отмеченного за боевые заслуги самим цезарем Тиберием, когда тот командовал Панонскими легионами. А это преступление не только против римского гражданина, но и против римской государственности! За это – смерть! А если учесть, что нападавшие – не римские граждане, то распятие на видном месте в назидание остальным!

– Но, господин префект, – вкрадчивым, медовым голосом произнес бар Шет, – этот юноша – сын достойного отца: он не мог быть причастным к убийству, тем более римлянина. И, если он оказался на месте преступления, то совершенно случайно, и тем самым вызвал подозрение твоих солдат.

Пилат, выслушав Хананни, взял со стола несколько ситовников, пробежал их глазами и положил обратно, оставив в руке один.

– Вот показания всадников алы баттавов. Они утверждают, что арестованный сын Аббы бар Гедалия напал на римского офицера. Именно он нанес смертельный удар трибуну Фундарию, или тот, другой, – солдаты не видели. А может быть, это не просто убийство? – взгляд префекта остановился на Иосифе и стал совсем ледяным. – Может быть, это жертвоприношение вашему богу, и совершено оно с согласия жрецов вашего храма, ведь зарезал же отец своего первенца и принес в жертву богу.

Прокуратор замолчал, внимательно наблюдая за собеседниками. Ужас холодными лапами сжал души Иосифа и его тестя. Души их повисли на тонких ниточках, которые вот-вот обрежет слепая эллинская пряха. Они не ожидали, что в голове этого, пусть и просвещенного римлянина, родится такая мысль, полная змеиного коварства. Мысль, угрожавшая именно им, мысль, которая позволит префекту расправиться с ними, не трогая народ. И народ не поднимется на их защиту: бедный всегда враг богатого так же, как и чужеземец. Префект спокойно наблюдал за растерянностью этих иудеев. Он видел ужас, который они старались скрыть, и понимал, что теперь они пойдут на любые условия. Пилат не собирался проводить карательных акций: этого не одобрят в Риме, да и мертвому Фундарию они не помогут, а, чтобы провести показательную казнь, хватит и тех двоих, что сидят в подвале претория тем более, что фрументарий обещал к утру следующего дня арестовать третьего.

«Фундарию уже ничем не поможешь – надо подумать о себе», – так размышлял Понтий Пилат. И хотя эта мысль казалась ему немного циничной, зато верной и правильной. Пока префект размышлял, бар Шет сумел подавить страх, но ему нужно было время, чтобы обдумать новые условия сделки, которые теперь можно было предложить римлянину. Он бросил короткий взгляд на зятя. Тот, уловив этот взгляд, начал торопливо:

– Игемон, – второпях наси употребил арамейское слово вместо римского dominus, – наверное, плохо осведомлен о вере народа Эрец-Исраэль.

– Плевать я хотел на вашу веру! – перебил Пилат первосвященника. – Есть, был и будет божественный цезарь Тиберий!!!

– Наш бог запрещает жертвовать человеков, – продолжал Иосиф, словно, не слыша слов префекта. – И человек, о котором ты упомянул, – наш праотец Авраам не зарезал своего сына. Он собирался сделать это, чтобы доказать свою преданность Яхве. Но ангел, посланный богом, остановил его, и глас божий возвестил о неприятии Яхве жертвы человеческой. Мы приносим в жертву агнцев, птиц, но не людей. Иудей, придя в Храм в праздник Песах, приносит жертвенные шекели.

«Которыми вы удачно спекулируете», – подумал Пилат, хорошо осведомленный о финансовых операциях жрецов с жертвенными деньгами и размерах их прибылей.

– Поэтому, господин, – закончил речь Иосиф, – нас нельзя обвинить в жертвоприношении человека, тем более римлянина.

Иосиф замолчал. Молчал и Пилат, ожидая, когда в разговор вступит Хананни, но поскольку тот тоже не проронил ни слова, префект произнес:

– Все это так, Иосиф, и говорил ты убедительно, но, – префект сделал паузу, – но это известно тебе. Об этом мало кто знает в Антиохии и совершенно не знают в Риме. Ты думаешь, что сенаторы утомляют себя изучением вашей веры? Если ты так думаешь, то ошибаешься, Иосиф. Для сенаторов важно только одно: убийство римского офицера. И если его можно объяснить жертвоприношением, то так и доложат цезарю Тиберию, не вникая в подробности. А я, если не покараю виновных, буду наказан. И вот еще, – Пилат взял со стола ситовник, – донесение начальника патруля декуриона Дагалайфа. Тут сказано, что вчера, накануне праздника, группа бородатых людей хотела побить камнями некую женщину, но прежде, чем декурион успел вмешаться, толпу остановил некий человек. Декурион проверил данного человека: им оказался житель Галилеи, каменщик, работающий на стройке недалеко от Назарета. Бородатые люди, как я понимаю, – это фарисеи, а ведь они заседают в Синедрионе. Сегодня – женщина, завтра – римский офицер, а дальше что? Я тебя спрашиваю, Ан!

– Фарисеи, – тщательно подбирая слова, как мастер подбирает камешки для мозаики, ответил бар Шет, – люди, ревностно чтущие закон и иногда нарушающие границы дозволенного. Скорей всего, эта женщина совершила прелюбодеяние, за что по нашему закону надлежит ее побить камнями. Фарисеи просто в гневе забыли, что право жизни и смерти теперь принадлежит римлянам. Но я, господин, хотел говорить о другом. Ты сказал, что должен наказать виновных, – и это верно. Но кто будет этим виновным? Вот о чем я хотел поговорить с тобой. Иуешуа-Варраван бар Абба – единственный сын уважаемого тамкара…

Хананни бар Шет спохватился, но слово было сказано. Упоминание о том, что арестованный – единственный сын, давало возможность римлянину запросить гораздо больше, чем если бы у Гедалии было несколько сыновей. Но слово было уронено, и префект поднял его.

– … горе отца неописуемо, – продолжал Хананни, – он готов принести любые жертвы, только бы избавить свое детище от беды. Ты, префект, мог бы помочь столь уважаемому человеку. В твой власти делить людей на виноватых и безвинных.

Хананни бар Шет замолчал, ожидая ответа римского чиновника. Пилат размышлял: «Итак, Абба бар Гедалия предлагает ему, римскому префекту, взять деньги и отпустить сына. Деньги нужны. Цезарь Тиберий стар и болен: скоро, возможно, смена правителя, а значит, и смена администрации в императорских провинциях. Вряд ли он, ставленник Тиберия, удержится на этом месте?» Кроме того, Понтий Пилат прекрасно осознавал, что массовые репрессии, которыми он пугал Иосифа и его тестя, могут вызвать многочисленные выступления, на что в Риме посмотрят крайне неодобрительно. С другой стороны, оставить убийство римского офицера без последствий тоже нельзя.

– И чем готов пожертвовать этот ваш тамкар? – спросил Пилат, обращаясь к Хананни.

– Назови сам размер донатия, и какой бы он ни был, ты, господин, получишь его, – ответил бар Шет.

– Только донатий? Ты, наверное, не понял, почтенный Хананни бар Шет, что речь идет не только о голове сынка тамкара, но и о твоей и голове твоего тишайшего зятя.

– Ты не сделаешь этого! – возразил бар Шет. – Цезарь Тиберий не простит тебе мятежа в приграничной провинции! А если ты тронешь Синедрион и уважаемых людей, поднимется вся Иудея – это будет не мятеж, а война!

– Ты грозишь мне? – улыбнулся прокуратор, ощущая ту странную веселость, которая возникала в его душе в минуту опасности. – Сейчас я позову стражу! Вас отведут в подвал, а завтра на моем столе будет лежать ситовник если не с твоим признанием, то с признанием твоего зятя. Он ведь у тебя, Каиафа? – префект намеренно произнес прозвище Иосифа, которым наградил его город. – Ты отдашь мне десятую часть той лихвы, которую ты и твой зять получаете от операции с жертвенными шекелями! И, пока я здесь, Абба бар Гедалия, помимо донатия, будет платить мне десятую часть своих доходов! Но не тех, о которых он сообщает рационалию, Спурию Ицилию, а настоящих, которые этот сын собаки скрывает от римского государства!

Пилат замолк. Молчали и Хананни с Иосифом, который был просто напуган словами префекта об аресте. Хотя Иосиф и был наси, главой Синедриона, но финансовые дела Храма находились в руках тестя. Иосиф слабо представлял размеры доходов, которые получали тесть и его люди здесь и в Риме. Да и не хотел он вникать в эти дела, а довольствовался долей, которую передавал ему бар Шет. Хананни стремился найти способ, как умерить аппетит забывшего стыд римлянина. До Аббы бар Гедалии ему не было никакого дела, но терять часть своих доходов было обидно. Однако никакого способа ограничить притязания префекта не находилось, и Хананни подумал, что придется согласиться.

– Дело с шекелями очень хлопотное, господин, – начал он неторопливо, – требует много расходов. И лихва там совсем незначительная, а народу, который в этом участвуют, много. А когда делится на всех, то получается совсем мало. Мне кажется, что и одной двадцатой части было бы достаточно.

Произнеся эти слова, Хананни посмотрел на префекта. Пилат молчал, породистое лицо его было спокойно, веки опущены, словно префект дремал.

– Я вижу: тебя мои слова не убедили, – проговорил бар Шет. – Ты получишь одну десятую, и, я думаю, почтенный Абба бар Гедалия примет твои условия. И сын его, не говорю, сегодня, – завтра будет есть мацу в отцовском доме.

– Завтра он будет есть хлеб тюрьмы! – префект открыл глаза. – И освобожу его не я, а вы. У вас же есть обычай во время праздника отпускать одного преступника. Вот пусть тамкар и позаботится, чтобы толпа кричала его имя. Как мне донесли, в преступлении участвовали трое, а значит, трое должны быть казнены. Один у меня есть, и, если вы не хотите, чтобы сын Гедалии стал вторым, вы найдете мне еще двух. Ты, Ан, найдешь того, третьего, который сбежал от стражи, и еще того, кто пойдет на казнь вместо Иуешуа-Варравана бар Аббы. Только это должен быть настоящий инсургент или очень похожий на него. И желательно – из Галилеи.

– Почему именно из Галилеи, господин? – прервал молчание Иосиф.

Хананни бар Шету стало стыдно за зятя, задавшего глупый вопрос. Ответ был ясен. Галилея – тетрархия Ирода Антипы, и, следовательно, за убийство несет ответственность не префект Иудеи, а друг римского народа – тетрарх. Префект промолчал, словно не слышал вопроса.

– Человек из Галилеи будет, господин, – ответил бар Шет. – Но где мы найдем того, третьего?

– Твои люди, уважаемый Хананни, есть по всему городу, люди Гедалии тоже. И ты спрашиваешь меня, как вам найти третьего?