Kitabı oku: «Русский Гамлет. Трагическая история Павла I», sayfa 3
Летом 1780 года под именем графа Фалькенштейна Петербург посетил австрийский император Иосиф II. Еще до встречи с Павлом Петровичем глава габсбургского дома с симпатией отозвался о нем: «Я люблю в нем ту точность, с которой, как все меня уверяют, отправляет все дела, какие он на себе имеет. Таковая точность есть вещь редкая в молодых людях, но она нужна, и в особах его состояния тем полезнее, что, без сомнения, и сделанное удержит, и недоконченное совершит».
При встрече Иосиф II пришел в восторг от Марии Федоровны и писал матери, что если бы десять лет тому назад он встретил подобную принцессу, то, не колеблясь, женился бы на ней.
Екатерина, под впечатлением обаятельного императора-путешественника, склонялась теперь к более тесному союзу с Австрией в ущерб Пруссии. Две случайно уцелевших страницы из обширных дневников Марии Федоровны повествуют о беседах в 1781 году императрицы с великокняжеской четой об Иосифе II.9
«19 мая. Заговорили о жарком ветре, обыкновенно дующим в Риме в июне месяце, и это послужило поводом к общему разговору об Италии. Затем она говорила об императоре и совершенных им путешествиях, высказывая, что он очень хорошо сделал, употребив имевшееся у него время на путешествия; что это дало ему массу знаний и что, конечно, он не был бы таким, каков он есть, если бы не видел так много. Потому что, прибавила она, если бы он оставался в тесной сфере, в которой находился, то никогда не мог бы приобрести столько познаний, так как, если человек постоянно остается у себя и сталкивается с одними и теми же условиями, умственный кругозор его суживается. Тогда как, напротив того, под влиянием путешествий, вследствие сравнения10 различных предметов, рассудок развивается. Нет ничего лучшего, как судить при помощи сравнений, а это возможно лишь тогда, когда путешествуешь.
Мы вполне одобрили, что она сказала относительно императора, и, в особенности, все, касавшееся пользы, извлеченной им из своих путешествий. А великий князь прибавил, что как счастливы те из лиц его положения, которые могут делать то же самое и таким же образом, как он, что он ввел в моду путешествия. На это она возразила, что шведский и датский короли сделали то же самое, что в Китае все наследники должны объезжать различные провинции с теми же целями, как и император, и что это делается для того, чтобы не дать умственному кругозору сузиться, и иметь более предметов для сравнения».
Императрица несколько раз возобновляла с сыном и невесткой разговор о пользе путешествия, а те, в свою очередь, смекнув, что появилась возможность хотя бы за границей насытиться свободой, стали мягко, но настойчиво намекать о своем желании поехать посмотреть Европу. Чтобы подольститься к императрице и не получить категорического отказа, они уверяли, что главной целью будет посещение Иосифа II в Вене. Екатерина не только не отказала, а сама без обиняков предложила им попутешествовать в ближайшее время. Тут уж насторожился Павел Петрович, испугавшись, что во время отъезда мать лишит его наследственных прав на престол. Но мать была в эти дни особенно милостива к нему, что всегда действовало на сына успокаивающе.
Екатерина сообщила о предстоящей поездке ставшему ее лучшим другом Иосифу II в письме от 4 июля 1781 года: «Позволю себе на этот раз побеседовать с вашим императорским величеством о предмете, особенно близко меня занимающим. Таково действие великого примера! Несколько времени тому назад сын мой заявил мне о своем желании посетить иностранные земли и, в особенности, Италию. Я могла только согласиться на такое желание, столь благоприятное для увеличения его познаний. Осмеливаюсь просить ваше императорское величество разрешить проезд его через ваши владения и позволить ему и его супруге представиться вам этой зимою в Вене. Они выедут отсюда, как следует полагать, в конце сентября, так как привитие оспы моим внукам должно предшествовать путешествию. Маршрутом от Могилева и Киева до Брод для них послужит прошлогодний путь графа Фалькенштейна. С истинным удовольствием я передаю их в ваши руки. Преисполненная доверия, я не сомневаюсь, что они воспользуются у вас священными правами гостеприимства, и надеюсь, что дружба ваша доставит им подобный же прием у его королевского высочества великого герцога Тосканского».11
Путешествие по Европе
Под именем графа и графини Северных великокняжеская чета 19 сентября 1781 года выехала из Петербурга. Императрица согласилась даже, чтобы они посетили Париж. Но любое упоминание о Берлине, то есть ставшей ей ненавистной Пруссии, с гневом отвергла. Пришлось подчиниться.
За четырнадцать месяцев путешествия Павел Петрович и Мария Федоровна увидели Вену, Триест, Венецию, Падую, Болонью, Анкону, Рим, Неаполь, Флоренцию, Ливорно, Парму, Милан, Турин, Лион, Париж, Версаль, Лейден, Нидерланды, Спа, Ахен, Франкфурт, Монбельяр, Швейцарию, Штутгарт, Брюн, Краков, Белосток, Гродно, Ковно, Митаву и Ригу. Во всех городах они встречали радушный прием. Всюду они посещали модные магазины, лавки антикваров, мастерские художников. Они покупали для своих дворцов в Павловском картины, мебель, ковры, бронзу, ткани для драпировки стен.
За границей в характере великого князя многие иностранцы подмечали черты, о которых в России было принято умалчивать. «Павел желал нравиться, – вспоминал граф Сегюр. – Он был образован, в нем замечались большая живость ума и благодарная возвышенность характера. Но вскоре (и для этого не потребовалось долгих наблюдений) во всем его облике, в особенности тогда, когда он говорил о своем настоящем и будущем положении, можно было рассмотреть беспокойство, подвижность, недоверчивость, крайнюю впечатлительность. Одним словом, те странности, которые явились впоследствии причинами его ошибок, его несправедливостей и его несчастий. Во всяком другом положении, чем то, в котором он очутился, он мог бы делать людей счастливыми, и сам мог бы быть счастлив. Но для подобного человека престол и, в особенности русский, должен был оказаться лишь страшным подводным камнем, на который он мог подняться только с сознанием, что скоро и насильно будет низвергнут с него в пучину. Склонный к увлечениям, он увлекался кем-либо со странной быстротою, и затем столь же легко покидал и забывал его. История всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло его разум».
Граф Сегюр отчасти прав, воспоминания об убитом отце постоянно преследовали великого князя еще в России, где об этой трагедии говорили полушепотом. Но не привидения преследовали Павла Петровича, а жуткая реальность, что в России, где самодержец почитался полубогом, императора Петра III придушили так буднично, как будто свернули голову курице. И об этом нельзя было не думать сыну.
В Вене, в самом начале путешествия, из-за этой больной темы чуть не вышел казус. В придворном театре в присутствии Павла Петровича должны были играть «Гамлета». Но актера Брокмана перед началом представления вдруг пронзила мысль, что в зале и без сцены уже есть один Гамлет – русский великий князь, отец которого, как и шекспировского героя, был убит, и убийцы заняли придворные должности возле трона вдовы. Спектакль был вовремя отменен, и Иосиф II в благодарность за подсказку послал Брокману пятьдесят дукатов.12
В остальном пребывание Павла Петровича в Вене прошло без сучка и задоринки. «Скажу вам насчет моего здесь пребывания, – писал он барону Сакену, – что мы живем, как нельзя лучше, осыпанные любезностями императора и пользуясь вниманием со стороны прочих. Вообще, это прелестное место, в особенности, когда находишься в кругу своего семейства. Я желал бы удвоиться или утроиться, чтобы успеть все видеть и сделать… Мы прилагаем все усилия, чтобы проявить нашу признательность. Но зато у нас нет почти ни минуты покоя как для того, чтобы выполнить обязанности, налагаемые на нас оказываемыми нам вниманием и вежливостью, так и для того, чтобы не упустить чего-либо замечательного по части интересных предметов. А правду сказать, государственная машина здесь слишком хороша и велика, чтобы на каждом шагу не представлять чего-либо интересного, в особенности же, ввиду большой аналогии ее, в общем, с нашей. Начиная с главы, есть, что изучать для моего ремесла».
Понравился и Рим. «Здешнее пребывание наше, – сообщает Павел Петрович архиепископу Платону, – приятно со стороны древностей, художеств и самой летней погоды».
Во Флоренции великий князь встретился и завел пылкую откровенную беседу с великим герцогом Леопольдом Тосканским, братом австрийского императора Иосифа II. Он осудил захватническую политику своей матери и сыпал угрозами в адрес ее фаворитов. Но уже на следующий день, понимая свою оплошность и боясь мести со стороны соглядатаев матери, за обедом ничего не ел, боясь, что его отравят.
Своей элегантностью, умом и детской искренностью, часто переходившей в восторженность и привязанность к людям, развлекавших и знакомивших его с достопримечательностями, великий князь покорил сердца многих. Особенно роскошный прием ему был оказан во Франции. «В Версале великий князь производил впечатление, что знает французский двор, как свой собственный, – подметил Гримм. – В мастерских наших художников (в особенности, он осмотрел с величайшим вниманием мастерские Грёза и Гудона) он обнаружил такое знание искусств, которое только могло сделать его похвалу более ценной для художников. В наших лицеях, академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что не было ни одного рода таланта и работ, который не возбуждал бы его внимания, и что он давно знал всех людей, знания или добродетели которых делали честь их веку и их стране. Его беседы и все слова, которые остались в памяти, обнаружили не только весьма проницательный, весьма образованный ум, но и утонченное понимание всех оттенков наших обычаев и всех тонкостей нашего языка».
Но повсюду кружили соглядатаи матери, доносившие в Петербург о блестящем впечатлении, которое производил при европейских дворах ее сын-наследник, о его неосторожных словах, в которых великий князь хулил государственное управление России. Екатерина, не смея наказать сына, вымещала зло на его немногочисленных друзьях. Она полагала, что раз они часто беседовали с великим князем, то, естественно, не могли не касаться неприятных для императрицы вопросов.
– Правда ли, – спросил Павла Петровича французский король Людовик XVI, – что в вашей свите нет лица, на которое вы могли бы положиться?
– Я был бы очень недоволен, – ответил великий князь, – если бы возле меня находился какой-нибудь привязанный ко мне пудель. Прежде, чем мы оставили бы Париж, моя мать велела бы бросить его в Сену с камнем на шее.
Самым тихим местом, где великокняжеская чета почувствовало себя раскованно и окруженными исключительно друзьями, стал Этюп – скромная резиденция родителей Марии Федоровны. «Мы уже восемь дней живем в семейном своем кругу, – писал Павел Петрович графу Н.П. Румянцеву. – Это совсем новое для меня чувство, тем более сладкое, что оно имеет своим источником сердце, а не ум».
Но всему хорошему приходит когда-нибудь конец – пора было возвращаться в Россию. Посетив еще раз на обратном пути Вену, граф и графиня Северные в октябре 1782 года пересекли границу отечества. Опережая неторопливых путешественников, в Петербург летела депеша Екатерине от Иосифа II: «Мне кажется, что путешествие, которое только что совершили их императорские высочества, действительно принесло им пользу и, я думаю, не ошибусь, если осмелюсь утверждать вашему императорскому величеству, что они возвратятся с несравненно более приятным обращением и что недоверие, подозрительность и склонность к возможной мелочности исчезнут у них, насколько это допустят прежние привычки и окружающие их лица, которые одни только и вселяли подобные взгляды».
Более искренен австрийский император был со своим братом Леопольдом: «По всей вероятности, великий князь после возвращения встретит, быть может, более неприятностей, чем он испытывал ранее, до своего путешествия».
Гатчинский затворник
Так оно и случилось. В Петербурге Павла Петровича встретили после более чем годичного отсутствия куда холоднее, чем в европейских столицах. Он погрузился еще в большее уединение, чем до поездки. Тем более, что его друга П.А. Бибикова сослали в Астрахань, другого друга князя А.Б. Куракина отправили жить в его саратовские деревни. Ко всему прочему, 31 марта 1783 года скончался его наставник с малых лет и защитник перед императрицей граф Н.И. Панин.
На следующий день после рождения у цесаревича Павла Петровича и его супруги Марии Федоровны дочери Александры самодержица Екатерина забрала внучку к себе и старалась не допускать к ней родителей – точно так же, как раньше поступила с внуками Александром и Константином. Сыну же, как бы в утешение, пожаловала мызу Гатчина с увеселительным замком, со всеми мебелями, мраморными статуями, оружейной, оранжереей и двадцатью близлежащими деревеньками с пустошами.
Павел Петрович, конечно же, понял, что мать желает пореже встречаться в своей столице с сыном, и с грустью отправился на житье в подаренный дом за тридцать три версты от Петербурга.
Больше всего в Гатчине его бесило, что поместье куплено у наследников покойного князя Григория Орлова, долгое время бывшего у матери в фаворе. Цесаревич и мертвому не мог простить светлейшему красавцу, делившему с императрицей и власть, и ложе, высокомерного презрения к себе, бессовестного грабежа государственной казны, всемогущества. Теперь наследник престола вымещал долго копившиеся обиды на бывшей орловской усадьбе, с диким упорством переделывая в округе все, созданное князем.
Павел Петрович надстроил и переделал внутри Гатчинский дворец, луг под окнами превратил в плац, обнеся его рвом и бастионной стенкой с амбразурами для пушек. Через дворцовый парк проложил прямые, посыпанные гравием дорожки, спустил в Белое и Серебряное озера «боевые эскадры» – полтора десятка яхт и яликов. Ему захотелось завести, по примеру молодого Петра I, «потешное войско», и он набрал к себе на службу с полсотни иноземных бродяг, уверявших, что хаживали в строю у Фридриха Великого, да сотню оголодавших российских провинциалов, готовых за кусок хлеба на все, даже пудрить голову и от зари до заката маршировать.
В окрестных деревнях Павел Петрович понаставил шлагбаумов, окрашенных полосами в черный, красный и белый цвета, и часовых при них. Возле изб гатчинских обывателей одна за другой стали подниматься казармы, конюшни, заставы.
Народ поначалу ворчал на полуосадное положение и обилие служилых людей, от которых происходило немало беспокойств. Но плетью обуха не перешибешь, к тому же наследник российской короны начал проявлять заботу о простолюдинах: открыл на свой счет школу, посодействовал в создании стеклянного заводика, суконной фабрики и шляпной мастерской, выстроил четыре церкви, чтоб каждый молился на свой лад: православную, общую лютеранскую, римско-католическую и финскую.
Поразмыслив, местные жители простили своему благодетелю «прусские замашки» и злословили о военных нововведениях лишь сгоряча. В благостном же состоянии добродушно посмеивались над бесконечными учениями с барабанным боем и пальбою, называя их чудачествами богатого помещика, и гордились, что их господин – наследник престола, будущий русский император.
Граф Никита Иванович Панин
Множество предзнаменований и пророчеств издавна соединялось с именем Павла Петровича, о его жизни беспрестанно судачили и в деревенских избах, и на постоялых дворах, и в замках европейских государей.
Императрица с усмешкой наблюдала за новым увлечением сына и радовалась, что он не вертится под ногами и не мешает ей наслаждаться самодержавной властью. Она уже была не той неопытной вдовушкой, как в 1762 году, когда приходилось всего страшиться и льстить даже нелюбимым вельможам. Теперь она могла царствовать, милуя и наказывая по своему разумению и управлять страной даже лежа на боку. Успех сопутствовал ей, ибо она уже не почти никого не боялась и привечала опытных в государственных делах людей. К России отошел Крым, был подписан Георгиевский трактат, по которому Грузия вошла в состав России. Наконец в 1785 году появилась Жалованная грамота дворян, по которой они имели право вести паразитический образ жизни и при этом иметь безграничную власть над крестьянами и их доходами. После этого все дворяне стали боготворить свою государыню.
Обрадованные дворяне славили Екатерину Великую и ее достославное царствование, а Россия впервые за время своего существования влезла в неоплатные международные долги. Повсеместно упали урожаи из-за большого оттока молодых здоровых крестьян в армию. В государственных учреждениях процветали казнокрадство и безделье. Но дворянские свободы при рабском труде остальных сословий и громадная по численности армия создавали иллюзию процветания страны.
Во всех полезных и негодных делах, творившихся в отечестве, наследник престола не принимал никакого участия. Стоило ему сказать при матушке слово о каком-либо государственном деле, как она все делала наоборот.
«Вот я тридцать лет без всякого дела», – жаловался Павел Петрович графу Н.П. Румянцеву.
Чтобы хоть чем-то заняться, великий князь увлекся строевой и военной подготовкой нескольких десятков караульных гатчинских солдат. Всё в его миниатюрном войске было наперекор российской армии – прусские команды, прусские мундиры, прусская военная тактика, усвоенная по книгам. «Одежда и прочий прибор сих солдат – пишет Гарновский, – суть точь в точь так, как будто бы оные нарочно сюда из Пруссии выписаны были… Живучи в Пруссии долгое время, я весьма довольно на тамошние войска нагляделся, и посему смело могу сказать, что помянутый батальон совершенная копия прусских солдат. Выписанный из прусской службы офицер, служащий теперь в здешней капитаном, командует не только сим батальоном, штаб-офицеров не имеющим, но и ворочает наследниковым кирасирским полком, и занимает, как по всему видно, первое место по военным делам, когда, напротив сего, г-н Вадковский первенствует по комнатным».13
Невозможно сравнивать военные потехи сорокалетнего цесаревича со стратегией войны, которую разрабатывал председатель военной коллегии, екатеринославский и таврический генерал-губернатор князь Г.А. Потемкин. Такое сравнение было бы столь же несерьезно, как если принять детскую игру в оловянных солдатиков за настоящее сражение. 14
Павел Петрович приобретал лишь умозрительный опыт как в управлении войсками, так и во всех иных государственных делах. К сожалению, ему казалось, что этого достаточно для удачного и мудрого царствования. В своей правоте он убеждался также, основываясь на историческом опыте – все российские императрицы XVIII века, включая и его мать, вовсе ничего не смыслили в ремесле монарха, когда впервые садились на царский престол. Но он забывал, что они никогда не правили самостоятельно, и во всем полагались на искушенных в государственных делах советников. Те же действовали по старинке, тормозя развитие России в сравнении с европейскими государствами, но зато не совершали ошибок, могущих привести страну к полному краху.
Павел Петрович с его обширными познаниями понимал, что настала пора изменить подобное положение вещей, что страна должна двигаться вперед, оставив позади свое застывшее средневековье. Но он мечтал царствовать исключительно своим, а не чужим умом, не понимая, что опыт и сноровка в управлении столь обширной разноплеменной страной значат гораздо больше, чем самые прогрессивные идеи.
Людей же бывалых, трезво смотрящих на жизнь, кто мог бы стать советчиком не только в будущем царствовании, но и сейчас, когда надо было примириться с матушкой и ее фаворитами, около цесаревича не водилось. Как назло, в 1786 году умер и давнишний его кумир – Фридрих Великий. Кроме того, выгнали с русской службы за жестокое отношение к супруге старшего брата Марии Федоровны принца Фридриха. Вокруг Павла Петровича образовалась бездонная пустота, виноватыми в которой в равной степени были и он, и матушка-императрица, и стоявшие вокруг трона жадные до денег и чинов вельможи.
Все чувства, которые уважают в обыкновенном человеке, – доброта, искренность, честность, приносили цесаревичу только вред. Его уже призирали почти все сановники императорского двора. Презирали почти открыто, ибо Екатерина потворствовала подобному отношению к своему единственному сыну. Теперь ей можно было царствовать спокойно, не опасаясь внезапного дворцового переворота. Ведь не в провинции и не на улицах двух русских столиц, а в залах Зимнего дворца сосредоточена была реальная власть над Россией.
Не опасаясь более за трон, императрица решила совершить путешествие в недавно завоеванный Крым, взяв с собой внуков Александра и Константина. Сын умолял ее не отрывать детей от родителей, предложив два варианта: оставить их в Петербурге или взять с собой, кроме них, и его с супругой. Здесь больше сказалось не его привязанность к сыновьям, которых он видел не чаще одного раза в неделю, а страх еще большего одиночества. Ответ императрицы был категоричным: нет и еще раз нет. Лишь по случайности – накануне отъезда Константин заболел оспой – Екатерина оставила внуков в Петербурге, и 7 января 1787 года отправилась в семимесячное путешествие по России. Перед отъездом она не забыла сделать распоряжение о запрещении сыну вмешиваться в дела воспитания своих детей. Она писала из Крыма Н.И. Салтыкову, чтобы он не допускал никакого вмешательства сына и его жены в воспитание ее внуков, никакого сближения родителей со своими детьми.
Вернувшись из Крыма 11 июля 1787 года, спустя два месяца императрица подписала манифест о новой войне с Турцией. Великий князь, очумевший от безделья и начинавший понимать, что ему необходим опыт жизни, умолял мать отпустить его на войну хотя бы простым волонтером, «который их своей охоты и на своем иждивении при войске служит». Мать, как обычно, лишь посмеялась над новой причудой непутевого взбалмошного сына.
«По издании манифеста об объявлении войны, – писала Екатерина Г.А. Потемкину, не скрывая от него своего презрения к сыну и невестке, – великий князь и великая княгиня писали ко мне, просясь – он в армию волонтером, по примеру 1783 года, а она, чтоб с ним ехать. Я им ответствовала отрицательно – к ней, ссылаясь на письмо к нему, описывая затруднительное и оборонительное настоящее состояние поздней осенью и заботы, в коих оба фельдмаршала находятся, и коих умножают еще болезни и дороговизна, и неурожаи в пропитании. Хваля, впрочем, его намерение. На сие письмо я получила еще письмо от него с повторной просьбой, на которое я отвечала, что превосходные причины, описанные в первом моем письме, принуждают меня ему отсоветовать нынешний год отъезд волонтером в армию. После сего письма оба были весьма довольны остаться, расславляя только, что ехать хотели».
Но великокняжеская чета отнюдь не осталась довольна отказом и продолжала упорствовать в просьбах об отправлении их на войну. На этот раз Екатерина изменила своему обычному игривому стилю письма, за исключением словосочетания «дорогого сына», и раздраженно выговаривала невестке: «Дело в том, что следует слушаться рассудка и повиноваться ему. Я вам советовала не думать об этом путешествии, уже сказала это и повторяю. Могу только прибавить к этому, что если вам так трудно расстаться и быть друг без друга, то вместо бесконечных стенаний, всего лучше вам обоим остаться в Петербурге – вам и моему дорогому сыну. Тогда исполнятся желания и ваши, и мои, и империи. К тому же, я не вижу никакой надобности в путешествии моего дорогого сына, находя в том более опасности, нежели существенной пользы. Так как, во всяком случае, порицанию подвергнусь я одна, то весьма охотно принимаю его на себя, и буду сама говорить, что не пустила вас обоих».
В последнее время Павел Петрович чаще и чаще надувал щеки. Он все сильнее жаждал власти, жаждал управлять Россией и, как ему казалось, мог бы стать твердым и всевидящим самодержцем, наподобие Петра Великого, исправить многочисленные огрехи его преемников. Но мать не допускала сына, наследника престола, даже до мелких дел!
Прадеда Павел Петрович боготворил и нередко встречался с ним во сне и наяву. Однажды, когда еще жил в Петербурге, цесаревич вышел из дворца инкогнито, в сопровождении лишь графа Куракина и двух слуг. Стояла теплая весна, светлые долгие вечера. Куракин весело задирал прохожих своими полупристойными шутками, а его царственный друг был настроен религиозно и потому ушел несколько вперед, чтобы смех не оскорблял мистических дум.
День догорел. Луна светила ярко, тени лежали длинные и густые. При повороте в одну из улиц цесаревич заметил в углублении дверей двухэтажного каменного дома высокого человека, завернутого в испанский плащ, в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он вышел из своего убежища и молча пошел с левой стороны от наследника престола. Его шаги издавали странный звук, будто камень ударял о камень, от тела шел ледяной холод. Когда незнакомец прикасался к одежде Павла Петровича, тело наследника сотрясалось от дрожи. Наконец цесаревич, как бы невзначай обернувшись и стараясь придать голосу беспечность, бросил Куракину:
– Мы имеем странного спутника.
– Где? – удивился граф.
– Как видишь, он идет слева от меня, и к тому же преизрядно гремит и толкается.
Куракин изумился, не зная, что и подумать – то ли над ним подшучивают, то ли… Но нет, этого быть не может, наследник всегда отличался крепким здоровьем.
– Ваше высочество, – глупо улыбнулся Куракин, пытаясь понять, как себя вести в данной ситуации, – вы идете у самой стены, там и собаке места не найдется.
Павел Петрович протянул руку – действительно камень. Но этот камень имел очертания человека и продолжал шагать, издавая звук, будто ударяли в глухой колокол. Наконец незнакомец обернулся, и цесаревич увидел обращенный к нему взгляд грустных бездонных глаз. Из-под плаща, закрывавшего рот спутника, раздался тягуче-торжественный, замогильный голос:
– Павел!
– Что тебе нужно, призрак?
Цесаревича сильно лихорадило – не то от страха, не то от холода.
– Бедный Павел! – ласковый голос задрожал от сострадания.
Цесаревичу стало жалко себя; удивленный, он остановился. Незнакомец тоже. Повернулись друг к другу. Слуги и Куракин как будто нарочно не показывались. Сзади осталось здание Сената, спереди был большой мост через Неву. Река казалась спокойной, но было в этом что-то зловещее, Нева затаилась, чтобы подманить жертву, подпустить поближе к себе и уж тогда наброситься со всей мощью.
– Кто ты: друг или недруг? – Цесаревич уже справился с ознобом, его согрел ласковый участливый голос спутника. Никто, казалось Павлу Петровичу, ни одно живое существо с самого рождения не жалело его так искренне, без злобы на других и без корысти для себя. – Откройся мне, странный человек. Нужна ли тебе моя помощь?
– Бедный Павел! – Опять дрожь пробежала по телу цесаревича, дрожь от странного голоса и ледяного дыхания незнакомца. – Я тот, кто любит тебя и жалеет. Не привязывайся крепко к бренному миру – ты не останешься в нем надолго. Но пока живешь – живи правдиво и не презирай укоров своей совести. Они будут освещать твой тернистый путь. Скоро рассвет – прощай! Я иногда буду встречаться с тобой.
Шляпа незнакомца сама собой приподнялась, цесаревич увидел орлиный взор, смуглый лоб и строгую улыбку своего прадеда. О многом надо было его спросить, но, ошеломленный, правнук замер и очнулся, лишь когда Петр Великий исчез.
– Ты и сейчас ничего не видел и не слышал? – обернулся Павел Петрович к подошедшему Куракину.
– Не-ет, – растерянно пролепетал граф. – Впрочем, что-то холодное и странное тут есть. Наверное, от реки несет.
– Нет, – загадочно улыбнулся цесаревич, – не с реки.
С тех пор прадед являлся Павлу Петровичу каждую весну, а на площади, где они разговорились впервые, матушка вдруг приказала воздвигнуть конную статую великого самодержца. Цесаревич, конечно же, догадывался, кто натолкнул ее на это решение.
«Чем же велик Петр? – размышлял Павел Петрович в своем гатчинском кабинете. – В первую очередь, железной дисциплиной. Он не прощал подданным безделья, лжи, лихоимства, он крепкой железной рукой держал бразды самодержавия. Он не имел иного интереса, кроме интереса государства. А сейчас дела идут вкривь и вкось, потому что у каждого личные виды, каждый заботится о своем благополучии. Когда я взойду на трон, то не стану никому потакать. Пусть меня лучше ненавидят за правое дело, чем любят за неправое».
Павел Петрович подошел к отцовскому в полный рост портрету, который, несмотря на многочисленные намеки матери, не желал убирать с глаз долой. С огорчением он признался самому себе, что не было в отце силы и трудолюбия Петра Великого, не было настоящей любви к этому чужому для него государству: «Слепая доверчивость погубила тебя. Когда я окажусь на троне, буду всегда настороже. Я слишком опытен, отец, и слишком много страдал, чтобы меня можно было так же легко, как тебя, обманывать и, в конце концов, убить. Я научился скрытности, чего не умел ты. Матушка была моим лучшим учителем, поручив своим ухажерам следить за каждым моим шагом. Она даже своего духовника ко мне подсылает, чтобы он ей доносил, в чем я признаюсь на исповеди. Мои письма, прежде чем отправить адресату, вскрываются и прочитываются. Мой единственный друг – граф Никита Панин – давно в могиле. Князь Репнин далеко, фельдмаршал граф Румянцев болеет в своем малоросском имении. Всех, кого бы я ни приблизил, матушка с завидным упорством отсылает или в тюрьму, или за границу. И всегда находит предлог, будто бы все вершится для моей же пользы: будь то истребление масонства или предотвращение дуэли. Мне кажется, заведи я собаку и полюби ее, она ее тут же утопит. Сын для нее ничто! Но я не забыл о гордости, о своих правах на русский престол и не намерен унижаться перед ее лакеями. Они это понимают и мстят, наговаривая на меня. В последний год матушка совсем перестала меня замечать, ни в чем не спрашивает совета, как будто я умер. Но я надеюсь, что все впереди и потомство отнесется ко мне беспристрастно. Ведь должна же быть награда за страдания и сохраненную честь? Конечно же, должна – Бог все видит!»
