Kitabı oku: «Реальность и сны», sayfa 3
Домовушка
(миниатюра)
Я так и не узнал её имени. Прямо спросить не было повода, а в мимолётных разговорах её имя не называли. «Она», «у неё», «ей». Похоже, она настолько стала частью этого дома, что о ней говорили, как о само собой разумеющемся, как о предмете интерьера, важном, дорогом сердцу и неизменном.
Она неслышно ходила по дому серой дымчатой тенью, удивлённо глядя на гостей круглыми жёлтыми глазами. Ненавязчиво, издалека. Забиралась в укромное место, под стул или под банкетку, и смотрела на снующих мимо людей, как маленький совёнок, моргая подслеповатыми глазами.
Она была очень маленькая, миниатюрная. Над её ушками клубился редкий серый пух. А хвост пушился и щедро посыпал пол невесомой шерстью.
Старая она была. Казалось, мысли давались ей с трудом. Когда с ней кто-то заговаривал, она поворачивала голову и некоторое время изучала собеседника, глядя снизу вверх наивными круглыми глазами.
А иногда сама заговаривала с людьми. Ясно, чётко и громко, без обычного для кошек жеманства. И ждала ответа.
– Ты хорошая, – отвечал я ей, но она явно не удовлетворялась таким ответом и опять громко мявчила, глядя прямо в глаза.
– Ты хорошая кошка, – отвечал я более развёрнуто, а она всё смотрела, то ли удивляясь недогадливости гостя, то ли соображая, как ей лучше выразить свою мысль. Приходила хозяйка и, негромко ворча, словно слегка стесняясь своей питомицы, нарезала ей говядину маленькими кусочками. И она шла трапезничать без особого аппетита и рвения, всё так же тихонько, незаметно и скромно. Хозяйка хмурилась лицом и улыбалась глазами. Глубокая многолетняя любовь ощущалась между ними.
А ещё кошка любила маленькую девочку Машу. Правда, девочка давно уже выросла и всё реже забегала в родительский дом. Но она терпеливо ждала её, радовалась её внезапным визитам, забиралась к ней на руки, как десять лет назад. И Маша тоже радовалась, тискала её, как и десять лет назад, гладила пушистые ушки и улыбалась совсем детской, открытой и в то же время чуть смущённой улыбкой.
Когда мы покидали этот гостеприимный дом, наполненный, пропитанный любовью, она провожала нас, сидя у двери, как маленький домовёнок. Незаметный дух этого дома. Глядела вслед нам, спешащим и немного растерянным, своим наивным, беззащитным взглядом, проникающим до глубины человеческой души, каким умеют смотреть только кошки.
Улитки
(миниатюра)
Почему люди не летают, как птицы?
Я задался этим вопросом не в минуты романтической задумчивости, не перед лицом величия стихии, не в плену депрессии и не за философскими измышлениями.
У меня на даче мощённые камнем дорожки. Летом после дождя на них выползают маленькие садовые улитки. Я не знаю, зачем они это делают, почему им не сидится в траве. Они спешат по своим улиточным делам, переползают через дорожки вперёд и назад. Когда я иду по своему участку после дождя, я, конечно, стараюсь не наступать на них, иду, не отрывая ноги от земли, высматриваю их коричневые домики на сером камне. Улитки доверчиво шевелят усиками и прячутся в свою раковину при звуке моих шагов. Я убираю их с дорожек, сажаю на травку, чтобы ненароком не раздавить маленьких безобидных созданий.
Но ночь постепенно стирает грани света и тени, и я уже не могу различить коричневые точки на сером камне. Я иду по дорожке, как по минному полю. «Хрусть!» – и маленькая улиточья душа отправляется в маленький улиточный рай.
Я расстраиваюсь, пытаюсь разглядеть то, что осталось от улитки, в надежде, что не совсем её раздавил. Теряю бдительность. «Хрусть! Хрусть!» Ну почему люди не летают, как птицы?!
Пусть и невольно, я обрываю жизнь маленького беззащитного существа. Не ради пищи, даже не ради развлечения. Просто так, просто потому что наши пути пересеклись.
И я понимаю буддистских лам, которые ходят, подметая землю перед собой специальной метёлкой, чтобы не раздавить ненароком какое-нибудь живое существо. У меня нет метелки. Есть только веник. И понимание, что даже случайное убийство – всё равно убийство. И я прошу прощения у улиток, как наши далекие предки просили прощения у животных, добытых на охоте. Это всё, что я могу сделать, потому что ещё не научился летать…
Тунис
(очерк)
Как здорово, что мне незачем врать. Я не продаю горящие туры и не рекламирую сомнительные отели. Тунис удивляет своей простотой. Липкая привязчивость уличных торговцев, свойственная большинству южных курортов, здесь встречается лишь в редких средоточиях сувенирных лавок. Но стоит чуть свернуть с туристических маршрутов, как торговцы утрачивают свою навязчивость и предоставляют гуляющих иностранцев самим себе. Складывается впечатление, что они вообще не слишком заинтересованы результатом своей торговой деятельности. Может быть, им и не нужно многого?
Те же, кто старается навязать свои товары и услуги, не пытаются при этом обмануть и ввести в заблуждение. Нет впятеро завышенных цен, нет ежеминутных спектаклей с торгом, притворными обидами и никчёмными подарками.
– Ты очень дорого берёшь, – объясняю я таксисту на скверном французском, – я с тобой больше не поеду, не жди меня.
– Туристов мало, – тут же говорит он в ответ, – денег мало.
Такая простота если не подкупает, то обезоруживает точно.
– Месье, лететь на парашют! Сегодня будет скидка, – сухонький, худой пляжный зазывала скромно подсаживается на соседний шезлонг.
– Не сегодня, Фофу, – отвечаю я, – мы хотим просто загорать.
– Никто не хочет летать сегодня, – говорит Фофу, – у меня совсем денег нет.
И смешно, и трогательно. Ну что за наивность!
– Месье, летите бесплатно! Всё равно никто не хочет!
– Я, правда, не хочу, Фофу, – смеюсь я, – тем более бесплатно. Давай я в другой раз полечу, за деньги. Завтра или послезавтра.
– Хорошо, – грустно кивает Фофу и бредёт по пляжу, изредка приподнимая свою смешную шляпу и раскланиваясь с отдыхающими.
Здесь нет панибратства, никто не пытается набиваться тебе в друзья с первых минут знакомства. Туристы в отеле вежливо здороваются с персоналом и друг с другом. Много европейцев и местных отдыхающих. Совсем немного русских. Но те, что есть, – узнаваемы втройне.
Мы идём с гордо поднятой головой, сдвинув брови в вечном недовольстве неизвестно чем. Мы надменно и сурово смотрим поверх голов и делаем вид, что не замечаем робких приветственных кивков пожилых французских пар и шумных итальянских подростков. Нас безошибочно узнают в любой стране мира по выражению лица. Мы всегда выглядим так, как будто идём убивать. Так чего удивляться, что нас нигде не любят и везде боятся?
Да, здесь, в Северной Африке, мы не кричим «Тагил!!!» и не дерёмся с немцами в день ВДВ. Сюда русские бегут от русских. Но и здесь остаются самими собой. Разбить фужер с коктейлем в общей джакузи, включить на телефоне шансон в ланунж-зоне и подпевать нестройными пьяными голосами – да, это мы. Устраиваем Геленджик на расслабляющем и тихом Средиземноморье. На редкость противное чувство – стыд за других. Изо всех сил стараешься изъясняться исключительно на французском и английском, улыбаться и говорить «bonjour» в ответ на приветствия, но случайно поймаешь свой взгляд в зеркале и понимаешь – это внутри нас. Тоска и настороженность во взгляде даже здесь, среди песка и света, где не надо ежесекундно думать о проблемах, где не от кого защищаться и не с кем конфликтовать.
Ветер меняет направление по нескольку раз в день и несёт с собой то обжигающее дыхание Сахары, в считанные секунды обволакивающее тело липким горячим потом, то прохладу с моря, и тогда жара совсем перестаёт ощущаться, уступая место свежести и запаху морской соли, то отголоски шторма с Атлантики, взбивающего море частыми барашками и несущего вдоль берега водоросли и медуз. А вместе с ветром меняется и настроение. От сонной и ленивой дрёмы, когда часами смотришь из-под прикрытых век на слегка качающиеся листья пальм, до бодрой жажды приключений, когда бродишь по белым улицам городка, не замечая зноя, ловишь носом дурманящие запахи цветущего за заборами жасмина вперемешку с гниющим на жаре мусором.
Тунису нечем восхищать. Он скромен и незатейлив, как пресная лепёшка. И этой простотой он привлекателен.
– Месье будет пить белое или красное вино?
– Я буду пить виски.
– Мы не подаём виски, только вино.
– Тогда ничего не нужно.
Официант исчезает и через некоторое время возвращается с бокалом виски, таким, какой пьют русские – безо льда и колы.
Они искренне стараются угодить гостям. Как умеют. Часто вопреки своим же правилам и законам. И эта маленькая деталь, ощущение, что им не всё равно, подкупает и умиляет.
Здесь чувствуется Африка. Она слишком французская, слишком глубоко спрятанная за десятилетиями колониального прошлого, чтобы быть на виду. Но какое-то неуловимое ощущение иного уклада, иного мышления неотступно преследует с первых шагов по этой земле. Как будто где-то вдалеке, на границе слышимости, непрерывно стучат барабаны.
Осколки лета
(миниатюра)
Кончился отпуск. Бело-жёлто-голубые дни, дни цвета солнца, песка, моря и неба рассыпались, разлетелись осколками мрачных витражей средневековых соборов. Растрескались причудливым и сложным рисунком свинцовых окладов.
Кроваво-красный осколок. Здоровье. Куда делось буквально за пару дней? Кто придумал эту акклиматизацию? Ведь и там жара, и здесь жара, так какого?! Нос заложен, глаза слезятся, голова… Болит голова. Это что, такая расплата за три недели солнца и света? Зачем? Кому это нужно?
Тусклые бурые осколки проблем и вопросов. Откуда они появились вдруг? Как будто ждали, караулили, когда же я наконец вернусь, чтобы сыпаться, сыпаться, сыпаться… Тоскливо смотрю через разные оттенки коричневого и серого на окружающую действительность, ставшую вмиг сложной, неприятной и тягостной. Казалось бы, после отпуска с новыми силами да радостно в гущу событий! А нет событий. Одни проблемы и проблемки, вопросы и вопросики, и все требуют решения. Какие-то срочно, какие-то могут и подождать, но постоянно покалывают острыми краями, привлекают к себе внимание, требуют, требуют… Решаешь одни, а за ними, как головы у гидры, вырастают другие. И не видно конца.
Тёмно-синие осколки настроения. Глядит в глаза меланхолия через синее стекло. Как будто спросить что-то хочет. Но не спрашивает. И сам уже спрашиваешь нервно: «Ну? Что?» Молчит. И не уходит.
Разноцветные, яркие осколки впечатлений, мелких радостей, мимолётных улыбок – они тоже есть. Но вперемешку всё, в беспорядке и хаосе. Крутится, крутится жизнь, как водоворот, затягивая в обыденность, суету, беспокойство. Голова идёт кругом. Да ещё и болит.
Отпуск? Какой отпуск? Не было его. Приснилось, привиделось. Прошло лето, опять не изменив ничего, что могло бы изменить, чему давно уже пора бы измениться.
Хрустят осколки лета, как случайно разбитое витражное стекло под ногами спешащих куда-то людей.
2. В шаге от реальности
Виктория
(рассказ)
Мы всегда смеялись над Мак-Коем. Не то чтобы он был действительно смешон, скорее забавен в своём увлечении. Над ним подтрунивали даже мальчишки-курьеры. Даже невозмутимая миссис Фергюссон каждое утро делала серьёзное лицо и строго спрашивала его:
– Вы уже плавали, мистер Мак-Кой? – и мелко-мелко тряслась от смеха.
Дэйв смущённо улыбался и спешил на своё рабочее место. Он стыдился своего увлечения, понимал его бесполезность и неуместность тут, в холмах, и это только добавляло нам желания потешаться над ним.
Мак-Кой строил лодку. Она стояла на стапелях во дворе его дома. Не думаю, что он действительно когда-либо спустил бы её на воду. Да он и сам понимал, что его двор – это первая и последняя гавань его творения.
Всё своё свободное время он уделял лодке. Постоянно что-то подкручивал, пристраивал, строгал, сверлил и красил. Двигатель на лодку устанавливал специально нанятый им для этой цели автокран, и после установки этой ключевой детали Дэйв полгода приносил на почту запах мазута и машинного масла, доводя до совершенства старенький дизель и до исступления своих коллег, которые были не в восторге от въедливой вони нефтепродуктов.
Поначалу мы интересовались:
– Как твоя лодка, Дэйв, что нового?
Дэйв начинал пространно рассказывать о своих последних достижениях, делился с нами техническими решениями, а мы давились от смеха, уткнувшись в мониторы компьютеров. Со временем Дэйв понял, что мы спрашиваем его только смеха ради и перестал отвечать на наши вопросы.
У него не было девушки. По крайней мере, никто из нас никогда не видел его с девушкой. Мы шутили между собой, что ему надо назвать лодку женским именем и жениться уже наконец на ней. Дейв лишь слегка улыбался в ответ и опускал глаза.
Первые признаки катастрофы породили новую волну нашего веселья. Мы смотрели репортажи о тонущей Голландии и не могли удержаться от ехидных уколов:
– Смотри, Дэйв, скоро и до нас дойдёт наводнение, глядишь, и пригодится твоя лодка!
А потом всем стало не до смеха. И не до Дейва. Мы жили у телевизоров. Мы не выключали на ночь радио. Мы молились и надеялись. Но всё было тщетно. Великобритания неуклонно уходила под воду.
Новости напоминали сводки с фронтов. По утрам начальник зачитывал нам названия городов, куда уже не доставлялась почта. Ливерпуль, Глазго, Эдинбург… Каждый день океан пожирал прибрежные города, словно ленивый флегматичный монстр, от которого не было спасения. И тем он был страшен, что никакие человеческие средства не могли остановить его неспешное, но неумолимое движение.
Все помнят эти страшные недели. Самые дальновидные уехали на материк ещё до первых крупных потерь. Потом из портовых городов люди потянулись вглубь страны, в том числе и в наше горное захолустье. Но очень скоро стало понятно, что невозможно эвакуировать целую страну. Началось бегство, следствие истерии, страха и отчаяния. Кто мог, летел в Америку, Австралию, Азию. Кто-то переправлялся в уже частично затопленную Францию и Испанию, из которых люди бежали дальше, на восток, до самых границ Евросоюза. Но скоро и это переселение народов улеглось. Из нашего двадцатитысячного городка в своих домах остались не больше трети горожан. Нам некуда было ехать. Нас никто не ждал на материке, у нас не было денег на такие путешествия, и мы решили для себя, что наши горы устоят под напором океана. В десятке километров от города, на холмах, лежала деревушка Хиллстоун. Вот туда мы и планировали направиться, если океан постучится к нам в дверь. И он постучался.
Восьмого февраля я впервые увидел океан из окон своего дома. Я разбудил жену, и мы долго стояли у окна и смотрели, как неторопливые волны разбиваются об ограждение бензоколонки.
– Не пронесло, – сказала она.
Я молча кивнул. Мы начали собирать вещи и переносить их в трейлер.
Дом на колёсах, океан у порога дома, чайки над горами. Нас не покидало ощущение нереальности происходящего. Весь привычный мир, успевший даже надоесть за многие годы, выворачивался наизнанку, вставал с ног на голову, рушился ежечасно, ежесекундно.
Мы вышли из дома. Я зачем-то закрыл дверь на ключ. Потом вернулся и открыл. Постоял немного у порога, глядя на витые светильники в прихожей в виде старинных канделябров, за которыми мы с женой специально ездили в Эдинбург, и снова запер дверь. Нет, я не планировал всерьёз вернуться домой, но маленькая и упрямая надежда не давала осознать, что через несколько часов в нашем уютном доме, в который мы вложили столько сил и средств, будут жить лишь рыбы и прочие морские твари.
Трейлер я вёл второй раз в жизни. После моей «Тойоты» он казался огромным и неповоротливым бегемотом, неспешно выползающим из двора. Впрочем, торопиться особо было некуда. Мы влились в поток машин, медленно ползущих по улицам в сторону северного выезда из города. Вереница автомобилей тянулась к холмам, в направлении Хиллстоуна, в котором нас никто не ждал. Мы уже успели свыкнуться с мыслью о грядущей жизни на колёсах. И, несмотря на горечь от утраты всех составляющих спокойной и привычной жизни, будущее не угнетало меня. Даже такое вынужденное приключение, возможно, даже ценою в жизнь, было хоть каким-то развлечением, свежим ветром странствий в нашей размеренной жизни.
Дорога шла в гору. Я всё время поглядывал в зеркало заднего вида, пока наконец не перестал видеть в нём тонкую полоску прибоя. А вскоре из поля зрения скрылись и последние домишки пригорода.
Мы решили не заезжать в Хиллстоун. Наш трейлер был набит продуктами и вещами, как необходимыми в кочевой жизни, так и теми, с которыми мы просто не смогли расстаться. Я загодя присмотрел в паре километров от Хиллстоуна место, где дорога проходила вдоль неширокого, но ровного плато, на которое были съезды с трассы и на котором я собирался поставить наш трейлер. Кроме того, с плато открывался прекрасный вид, и в ясную погоду можно было разглядеть на горизонте наш городок, ну и океан, если он доберётся и досюда.
Когда мы прибыли на место назначения, оказалось, что на плато уже расположились несколько десятков семей. Люди ставили палатки, кто-то небольшими кучками, кто-то обособленно. Я проехал чуть дальше, ближе к краю плато, насколько это было возможно, пока камни под колёсами не стали слишком крупными, а кустарник слишком густым. Здесь я и припарковал наш новый дом.
Мы неплохо устроились. Мне удалось настроить связь со спутником, и у нас работали Интернет на ноутбуке и телефоны. Мы перезванивались с несколькими знакомыми, которые осели в Хиллстоуне, и теми, что отправились дальше на север, в горы. Заняться было особо нечем. Мы с женой гуляли по окрестностям, разговаривали. Я поймал себя на мысли, что мне не хочется узнавать новости, не хочется следить за движением океана. Наше зыбкое положение не позволяло строить планы и окружать себя заботами. Мы жили как птицы, одним днём, одним часом, одной минутой.
На третье утро нашего пребывания на плато мы проснулись от шума. Работали моторы, переговаривались люди. Я оделся и вышел из трейлера. Плато заполонили автомобили. Люди оставляли машины и шли к краю плато.
– Что случилось? – спросил я проходящего мимо трейлера пожилого джентльмена.
– Океан пришел в Хиллстоун, – ответил он, – надо двигаться дальше в горы.
Я побежал к краю плато. Перед нами лежал океан. То, что ещё вчера было подёрнутой сизой дымкой долиной внизу, сегодня стало водной гладью до самого горизонта. Люди стояли на краю обрыва и вглядывались в беспредельную даль. Мы прощались с нашим городом. Теперь уже навечно. Многие из людей были мне знакомы. В толпе я видел миссис Фергюссон с мужем, а рядом со мною стоял мистер Арчер из мясного магазина, но мне не хотелось заговаривать с ними. Мы перестали быть горожанами, односельчанами, соседями. Судьба каждого из нас была в наших руках. И каждый должен был решить, как ему поступать дальше. Мы молчали и смотрели на воду.
– Смотрите, что это?! – вдруг выкрикнул кто-то из толпы.
Я пригляделся и увидел на горизонте черную точку, которая быстро увеличивалась в размерах.
– Это корабль, корабль! За нами выслали спасателей! – кричали в толпе.
Вскоре послышалось веселое урчание дизеля. И тут я понял, что это был не корабль.
– Это же Дэйв! – услышал я невдалеке голос миссис Фергюссон. – Господи, это наш Дэйв!
Да, это был Дэйв. Он стоял на корме своей лодки, за штурвалом, как заправский капитан. Метрах в ста от нас он развернул лодку бортом вдоль берега и остановился.
– Дэйв, Дэйв! – кричала миссис Фергюссон. – Мы здесь, плыви сюда!
Мак-Кой услышал её и медленно двинул своё судно в нашем направлении. Однако, не доплыв до берега пару десятков метров, он застопорил ход.
– Ну же, Дэйв, – миссис Фергюссон, казалось, готова была спрыгнуть в воду и броситься вплавь, – мы тут. Забери нас с собой, Дэйв!
На лице Дэйва читалась растерянность. Его лодка не вместила бы и десятка человек, из нескольких сотен, стоящих на берегу. Дэйв молчал и пробегал взглядом по лицам людей, выжидательно смотревших на него. Похоже, он и сам не очень понимал, зачем сюда приплыл. Люди на берегу тоже утихли и молча ждали, что же он сделает дальше. Молчание снова нарушила миссис Фергюссон.
– Да будь ты проклят, Дэйв Мак-Кой! – громко воскликнула она, подняла с земли камень и швырнула в сторону лодки.
Камень не долетел до цели и гулко булькнул в паре метров от борта. Однако из толпы вылетел ещё один камень, который со звоном отскочил от обшивки, а следом ещё и ещё. Пятый камень попал Дэйву в руку. Дэйв словно очнулся, присел и начал нажимать кнопки и тумблеры возле штурвала. Дизель взревел, лодка приподняла нос из воды и под градом камней начала разворот в открытое море. Еще один камень ударил Дэйва в спину, между лопаток, но он только втянул голову в плечи и прибавил ход. Последний долетевший до лодки камень ударился о корму, на которой от руки белой краской было написано «Виктория».
Мы смотрели ему вслед, пока лодка не пропала на горизонте. Дэйв ни разу не обернулся.
