Kitabı oku: «Молодость Мазепы», sayfa 31

LXI

He раз у слушателей замирало сердце, когда же Чортовий рассказал, как они отбили в Рашкове «льох» и, вместо Мазепы, нашли там действительно Дорошенковых послов, но только совершенно других, – Кулю с товарищами, – то присутствующие совершенно затаили дыхание.

Чортовий замолчал и, наслаждаясь минутой удивительного эффекта, обводил всех слушателей интригующим взглядом.

– Да как же это сталось? Ведь вы след-то нашли! Каким же образом не туда попали? – раздались кругом нетерпеливые голоса.

– Гм… Каким образом не туда попали? Вот в этом-то и штука! – отвечал загадочно Чортовий, расправляя двумя пальцами свой длинный ус. – А вот оно как сталось, – он осушил кубок, крякнул, оперся локтями о стол и заговорил снова. – Помните вы, как я вам говорил, что, по словам молодицы, бросились мы за кожухом в лес, да и набрели на кладбище, на груды костей…

– Помним, помним, – отвечали торопливо соседи.

– Ну, вот и бросились мы от него врассыпную искать следов лиходея Тамары, доскакали до опушки, а дальше, смотрим, следы-то теряются; остановились – не знаем, что делать? А тут, как на грех, подсунул «куцый» атаману Безродьку какую-то хату, окруженную частоколом; он «зараз» к нам: кричит, рассказует, машет руками… Ну, мы сразу и шляхтича в кожухе с закрученными усами, и следы его из головы выбросили, так и бросились все к хате, – тут, мол, Мазепа и запрятан…

– Ну, ну! – раздались кругом нетерпеливые голоса.

– Ну и что ж? Дид ведь такое похожее начал говорить, что все мы поверили. Вот только одначе не сообразили, отчего бы это они стали опять Мазепу назад везти? Да как же было не поверить, ведь дид нам наверняка сказал, что сам слыхал, как кричали стражники, что этих Дорошенковых послов надо в Рашковские «льохи» запрятать, а потом в Москву заслать. То же самое и жид нам в корчме сказал, что в Рашкове Дорошенковы послы, об этом мы и не думали. Мы ведь знали, что только Мазепа от Дорошенко прибыл. Отбиваем, наконец, лех, а там, вместо сокола, старая сова сидит! – Чортовий разразился громким хохотом и указал на Кулю, который со своими мохнатыми седыми бровями действительно напоминал отчасти старую сову.

– Хе-хе, – усмехнулся добродушно Куля, – правду ты сказал: сова, говорят люди, мудрая птица, вот она вам и помогла из беды выкарабкаться. А что бы вы делали без этой совы?

– Да как же ты туда попал? Откуда? Каким родом? – заговорили все кругом, останавливая теперь любопытные взоры на старом запорожце.

– Как попал, – усмехнулся Куля. – Меня следовало бы назвать не Кулей, а «пулей». Гетман Дорошенко прицелился в Бруховецкого, вот я ему и попал в самую «пащу».

– Го-го! Да и добре же завяз ты там! – разразился густым хохотом Чортовий, – когда бы не мы, так проглотил бы тебя бес!

– Ну, еще бабка на двое ворожила, – возразил Куля, – может бы, и подавился.

– Ого, такой он! Он не то, что пулю, он и целую бомбу проглотит! – заметил чей-то голос, но его перебили громкие восклицания.

– Стой! Не мешай! Молчи! Ты, Куля, говори, как попал в «пастку»? Откуда явился? Зачем прибыл сюда?

– А вот зачем, детки, – заговорил степенно Куля. – Ждали мы, ждали в Чигирине нашего пана ротмистра, – не приезжает и вести не присылает: видим, значит дело плохо… Попался, несчастный! А тут уже пришла весть, что татаре наступают. Что же делать? Посылать на ту сторону войско, чтобы «рятувать» Мазепу – невозможно; сейчас Бруховецкий стал бы полки собирать, а нам надо было так думать-гадать, чтобы врасплох его захватить, потому что татаре уже приближались. Ну, что ж, думали мы, гадали, разумом и так, и сяк раскидали и порешили все, что никак нельзя «вырятувать» Мазепу, придется ему погибать за всех. На том и порешили, на Бога положились. Ну, а гетман наш не мог того вынести! Такое уж у него сердце: кого полюбит, – все равно ему полковник ли знатный какой, или простой казак, рад за него и душу положить. А Мазепу полюбил он совсем как родного сына. Так вот он думал, думал и решил, что нельзя же так пропадать казацкой душе, что если нельзя послать целого войска, то можно послать тайным образом хоть малый отряд, авось Господь милосердный и допоможет вызволить как-нибудь христианскую душу. Вот и послал нас с товарищами. Приехали мы ничего, благополучно, и в Гадяч уже пробрались; все высмотрели, вынюхали и узнали, что никого здесь нет. Да видно мы за ними присматривали, а они, Бруховецкого слуги, с нас тоже очей не спускали, потому что едва успели мы от Гадяча «гон» пять отъехать, как нас схватили, связали и завезли в эти самые Рашковские «льохы». Они, видите ли, думали, что этим самым окончательно погубят Мазепу, а от этого ему спасенье пришло.

– Как? Что? – перебили рассказчика нетерпеливые голоса.

– А так, – продолжал Куля, – когда сидели мы в том самом «льоху», то прилетел к нам Тамара. Кого велел на дыбу брать, кого колесовать, кого огоньком пригреть, – досталось и моей грешной спине, да что там пустяки вспоминать! А только кричал он при мне коменданту нашему, может думал, что я без памяти лежу, а может думал и то, что нечего от колодника и «ховатыся», но слова его я хорошенько запомнил, приказывал дьявол, чтобы заковали нас по рукам и по ногам, да везли бы скорее ночью на Московский рубеж, в корчму, коло Лысого бору, что там он, Тамара, будет поджидать нас с такими же Дорошенковыми «птахамы», да расспросивши хорошенько на свободе, отправит или сам отвезет нас с доброй ассистенцией в Москву.

– Так, так! – подхватил Чортовий, – когда бы не он, так уж может быть до сих пор с нашего пана Мазепы жилы тянули или «червони чоботы» снимали. Дело в том, что мы и наказывали оставить кого-нибудь из ратных людей для допроса, да хлопцы наши как принялись их «локшыть», так ни одного и не оставили, может они ничего и не знали, одно слово, если бы не Куля, то и не узнали бы мы ничего. Правду сказать, когда увидели мы его вместо Мазепы, так не очень обрадовались; пани полковникова так просто от «видчаю» чуть ума не лишилась. Ну, а как стали мы его расспрашивать, да узнали, что он от Дорошенко за Мазепою прислан, да как сказал он нам, что слышал от Тамары, так нас такая радость всех охватила, что, ей Богу, чуть плясать не пустились в том самом леху. Одначе времени терять было нельзя, стали мы «радытыся» о том, что же дальше делать? Где был Мазепа запрятан, теперь уже трудно нам было угадать, потому что если бы мы и вернулись к той самой молодице, которая нам следы Тамары указала, так теперь тех следов уже и отыскать было б нельзя, потому что дождь снова зарядил на целую ночь! Одно, значит, было нам известно, что Тамара думал везти Мазепу на Московский рубеж, в Гуляй-городок. Ну, вот и стали раздумывать, повезет он его или не повезет? Конечно, после Марианниных слов, которая ему такую пышную долю «напророкувала», если он Мазепу при себе оставит, надо было думать, что он бросит думку в Москву его везти; да он за этим, видно, и из Гадяча так скоро «порвався», – вот вспомнили мы это, – и опять зажурылысь. Ну, как его теперь искать? Где? Все следы потеряны! И опять «видчай» нас хватил. Сидим, молчим, совсем не знаем, что делать? Вспомнил тут атаман наш, что ведь они с Марианной старую ведьму в Дубовой корчме не нашли, «выдралась» она через окно и скрылась в лесу; значит, попрячется там день, другой, да и назад в корчму вернется, а Тамара ведь, не зная, что мы за ним гонялись, опять к той же самой Дубовой корчме вернется, иначе ему нельзя было в Гадяч приехать: он в той корчме и коня своего, и одежу свою оставлял; ну, так если он назад вернется, так старуха ему непременно все расскажет, а когда узнает он, что одурили его монахи, да узнает, что за Мазепой по следам его бросился целый отряд, так сейчас полетит назад, чтобы вывезти своего «бранця» на Московскую границу, потому что зол он на него, как дьявол, а вместе с тем и труслив, как тхор! Все это рассказал нам наш атаман, как по книге прочитал, а Марианна наша как выслушала его, так от радости и на шею ему бросилась. «Брате мой! Друже мой, – говорит, – по век твоей услуги не забуду». Ну, и мы все ожили, зашумели кругом от радости. Что мы, в самом деле, «чорту куцому» на играшку, что ли, дались! Ну, да не даром же люди говорят, как «куцый» не крути, а добрый казак всегда его за хвост схватит! Так и вышло. Уж он нам какого туману напускал, и следы путал, и чертову бабу сквозь малое оконце в лес вынес, и Тамару в старого дида «перекынув», а из каждой его штуки нам только польза выходила.

– Ну-ну, дальше! Чего стал, Чортовий! Говори уже, чтоб тебе! – раздалось отовсюду.

– Ишь, какие скорые! – осклабился довольный донельзя Чортовий. – Погоняют, не запрягши, а попались бы в такие переделки, так может теперь и языком бы не могли повернуть. Ну, слушайте ж, вражьи дети, чтоб вам горилки до смерти не нюхать, да только не перебивайте! Так вот, как вспомнили мы все это, так и решили, чтоб уже большее не сбиваться, послать кого-нибудь к Дубовой корчме, чтобы разузнать потихоньку, вернулась ли назад старая ведьма или нет? И послали Носача: нос, видите ли, у него «довгый», так от него как ни прячься, а все он вынюхает! На счастье наше и Дубовая корчма оказалась недалеко, – верст на пятьдесят от Рашкова, а это мы все, сердечные, по степи четыре дня колесили. Ну, полетел Носач, на утро и вернулся. И старуха, говорит, в корчме, и целая еще сотня, говорит, москалей там сидит; это, конечно, уже Тамара поставил, чтоб нас поймать. – Ну, закричали мы, черта лысого дурни поймают, да скорей на коней! Этих тоже, – указал он на Кулю и товарищей, – с собой прихватили, да и давай, Бог, ноги к Московскому рубежу. Недаром же зовут нашего атамана Нечуй-Витром: так летели, что только ветер возле ушей свистел.

– Ну и догнали? – вскрикнуло невольно несколько голосов.

– Ге! – мотнул удало головой Чортовий. – И они летели, да только мы имели хороших проводников, напрямик неслись. Засели на опушке леса, ждем, притаились, как мертвые; только они подъехали к нам так сажен на сто, как мы выскочили из леса, да так их черной тучей и накрыли.

– Отбили? – вскрикнул, задыхаясь, Остап, а за ним и еще несколько казаков.

– Отбили! Всех на месте уложили, – вскрикнул сурово Чортовий, ударяя широкой ладонью по столу, – уже мы им за Мазепину команду здорово отплатили! Да и бить их не трудно, все равно, что медведя, – покуда он мечом своим махнет, так я его и вдоль, и поперек саблей перекрещу. Всех, говорю вам, «покотом» уложили, вот только сам этот Тамара, чертячий «выплодок», ушел.

– Ушел? – заволновались кругом казаки. – Да как же вы его, собачьи сыны, не схватили!

– Его и схватишь, когда он с чертями «накладає», – буркнул угрюмо Чортовий и затем крикнул громко. – Ну, да тогда ему дьявол помог, а теперь мы уже с атаманом на саблях поклялись, что голов своих «збудемося», а уж достанем eгo!

– Добудем! Добудем! – закричали все кругом и бросились «чоломкаться» к Куле, к Чортовию и ко всем казакам, отбившим таким удалым образом Мазепу…

Когда первые крики восторга умолкли, Чортовий начал рассказывать своим слушателям, как они пробирались уже назад от Московского рубежа; после него заговорил Куля, потом Лобода, потом еще кто-то, а под конец в голове Остапа все перепуталось: Чортовий, Куля, Лобода, слуги Бруховецкого, Тамара, черти, оборотни, неисходимые лехи, неприступные замки. Он еще помнил только, что какой-то седой казак плакал уже на его плече, жалуясь на то, что никак ему не удается до сих пор добыть сотого татарина, а он обещание такое дал печерским святым за упокой батьковой души; но и это воспоминание вскоре исчезло, и все окончательно спуталось в его голове.

Проснулся на другое утро Остап с тяжелой, как камень, головой и, приподнявши ее с трудом, с изумлением заметил, что он лежит под лавой, а кругом по всей хате, под столами, на столах, на лавах и просто на глиняном полу лежат во всевозможных позах мертвецки неподвижные тела; только громкий храп, потрясавший стены хаты, свидетельствовал о том, что тела эти еще не расстались с жизнью. Пробравшись с трудом среди этих трупов, Остап вышел на двор, подошел к колодцу, окатил себе голову ведром холодной воды и только тогда пришел к полному сознанию. Он умылся, оправил свою одежду и отправился искать старого Лободу.

После непродолжительных поисков, он нашел его опять в компании слушателей и напомнил ему о вчерашней просьбе.

Но видимо и у Лободы здорово отшибло память после вчерашней пирушки, так что Остапу пришлось снова долго и пространно толковать старику: кто он, откуда приехал и зачем хочет видеть Мазепу, пока, наконец, Лобода вспомнил все.

– Га, га! Хлопец из Волчьего Байрака, ну, ну, вспомнил все. Так ты иди за мной, подожди немного, а я доложу его мосци.

С этими словами оба вышли из хаты. Лобода отправился в будынок к Гострому, а Остап остался ждать у крыльца.

Через несколько минут Лобода показался на пороге и объявил Остапу, чтобы он следовал за ним.

Пройдя через обширные сени и парадную комнату, Остап вошел вслед за Лободой в трапезную полковника. На столе еще стояли остатки неубранного сниданка, но в комнате не было никого, кроме Мазепы.

– Вельможный пане, – обратился к Мазепе Остап, ступивши нерешительно шага на два вперед и осмотревшись во все стороны.

– А? – вздрогнул Мазепа, очнувшись от набежавшего нежданного раздумья, – кто там? Лицо как будто знакомое… где это мы встречались, с тобою, казаче?

– Да в Волчьих же Байраках, еще как ротмистр посылал меня с гетманскими листами по всем околицам и обещал заехать к нам и взять меня с собой в надворную команду гетмана Дорошенко.

– Из Волчьих Байраков? – произнес живо Мазепа и подошел к Остапу. – Постой, постой… так это ты тот казак Остап, которого в реестры не принимают?

– Я, я самый.

– И это ты говорил о какой-то Орысе?

– Ге, а пан ротмистр и то запомнил! – улыбнулся Остап. – Ну, да, я говорил о ней. Да как же и не говорить, – давно уже мы с ней покохались, а панотец из-за того, что меня в реестры не принимают, не хочет ее ни за что отдать за меня.

– Постой, постой! – Да кто она, эта Орыся, – перебил его Мазепа.

– Орыся-то? Да дочка ж его, гарная девчина и сердце у нее щырое; давно мы уже дали слово друг другу, так батюшка ни за что не хочет за посполитого отдавать. Уже она просила и плакала, и подруга ее, что гостит там, Галина, тоже просила.

– Галина! – вскрикнул Мазепа и схватил его за руку, кровь ему бросилась в лицо. – Галина, говоришь?

– Галина, – отвечал Остап, не спуская с Мазепы глаз, – внучка Сыча, что сидит хутором за Днепром в дальних степях. Все плачет чего-то, побивается; привозил ее Сыч сюда…

– Сыч, говоришь? Тесть Морозенко?

– Так, так… дидом он ей, Галине, приходится…

– Она… она! Господи! – произнес растерянным, взволнованным голосом Мазепа и заходил большими шагами по комнате; в душе его вспыхнуло что-то ярким пламенем и жгучей струей пробежало по всем жилам.

LXII

– Галина плачет, «побываеться», говоришь? – проговорил Мазепа отрывисто, останавливаясь перед Остапом.

– И-и, так «побываеться», что боялся Сыч, чтобы она ума не лишилась! Вот и привез сюда, чтобы «розважылась» здесь с подругой своей, с моей Орысей, да вот ничего не помогло, и опять назад на хутор везет.

– Назад? На хутор! Когда быть может уже выступили к Дорошенко татаре! – вскрикнул Мазепа. – Стой! Едем немедленно! Я еду с тобой!

– Куда? – раздалось в это время за спиною. Мазепа оглянулся и увидел стоявшую на пороге Марианну.

– Куда это так спешит наш пленник? – повторила она с улыбкой, подходя ближе. При виде ее, Мазепа слегка смешался.

– Я не могу терять ни одной минуты, Марианна, – заговорил он нервным, взволнованным голосом. – Меня зовет мой гетман. Ты знаешь сама, какие ужасные последствия могут возникнуть из-за моей медлительности. Я поеду на Волчий Байрак. Это важный для нас пункт, Приднепровье, там собралась сильная «купа», загон, надо отдать последние распоряжения. Этот казак, – указал он на Остапа, – из Волчьих Байраков, он прибыл сюда с товарищами, он проведет меня. Взволнованный тон Мазепы не ускользнул от Марианны.

– Ты получил тревожные известия? – произнесла она, устремляя на него пытливый взгляд.

– Да, да, – отвечал поспешно Мазепа. – Орда уже переправилась на тот берег. Гетман в тревоге… Ступай! – произнес он отрывисто, махнув рукой Остапу, – жди моих «ордынаций». Остап поклонился и молча вышел из светлицы.

– Так, – заговорила после минутной паузы Марианна своим низким, грудным голосом, подходя к Мазепе, – ехать надо. Не думай, что я держу тебя, но ехать теперь безумно! Ты должен обождать. Тамара ведь улизнул, и вот я получила известие, что Бруховецкий разослал повсюду команды искать убежавшего «бранця»… Я выслала тоже свои загоны: они должны разведать, свободен ли этот путь…

– Но ведь так пройдет два, три, четыре дня, а гетман ждет, ждет…

– Он ждет Мазепу, а не труп его, – возразила стойко Марианна. – Пока вернутся разведчики, мы к Дорошенко отправим гонца.

– Что значит гонец! Нет, я должен сам ехать, Марианна, – возразил Мазепа. – Поверь мне, ты тревожишься напрасно. Я ведь поеду не один: с этим казаком есть команда… Неужели же Тамара должен остановить меня? Я знаю, что он будет теперь всю жизнь искать случая погубить меня, но кто знает, не расставил ли он и на том берегу своих наемных убийц, не подкупил ли он и мою «власную» стражу… Но происки его не остановят меня. Нам ли теперь бояться смерти?! Смерть теперь смотрит на нас изо всех углов, Марианна. Кто встал на оборону отчизны, для того жизнь – мгновенье, сон!

– Так! – произнесла взволнованным голосом Марианна, опуская свою руку на руку Мазепы, и по щекам ее разлился слабый румянец. – Ты прав, кто встал на оборону отчизны, жизнь для того – мгновенье, сон… Жизнь наша – не наша, от случая никто не убережется, но сами мы не смеем бросать ее бесцельно под ноги врагам. Ты видел, что и я умею смотреть прямо в глаза смерти, не страх перед местью Тамары теперь говорит во мне. Когда бы отчизна звала тебя в это мгновенье, я сама бы сказала тебе: иди и умри. Но в жертву безумью я не отдам тебя, нет! Мы подождем, пока вернутся наши разведчики, и тогда я сама проведу тебя до Волчьих Байраков. Я трижды жизнь свою полагала за твое спасенье, Мазепа, и жизнь твоя мне теперь дороже моей!

Последний возглас вырвался как-то неожиданно у Марианны. В голосе ее задрожала глубокая, страстная нота.

В комнате водворилось молчанье.

Мазепа молча поклонился, приложив руку к груди.

Прошло несколько дней после Покровской ярмарки. Старик Сыч успел уже упаковать все закупленные им на долгую зиму припасы, лошадей откормить и повозки привесть в полный дорожный порядок, но, тем не менее, отъезд его все откладывался со дня на день. Правда, на этом настаивал больше батюшка, не только по долгу гостеприимства, но и по причине упорных слухов, что татарские загоны появились в Правобережной Украине; последнее обстоятельство убеждало и Сыча подчиниться благоразумному совету своего друга и пообождать, пока эти татарские полчища станут уже под хоругвь гетмана и тронутся по определенному направлению в поход. До того же времени отряды их могли рыскать по всем окрестностям и производить грабежи и насилия безнаказанно. За свой хутор Сыч был покоен, так как он терялся в степной глуши далеко от дорог; но, чтобы добраться до него, нужно было перерезать несколько «шлюзив» и несколько речек, а тут и могли они наткнуться на какой-либо «загин», или на татарский разъезд. Оттого-то Сыч, волей-неволей, должен был поджидать более благоприятных известий, хотя дорогое, родное гнездо и тянуло его к себе все больше и больше.

Галина, охваченная неотступной тоской, была сначала обрадована вестью, что скоро она возвратится в свой хутор, где отдохнет в уютном родном уголке от людских докучных речей, от любопытных взоров и от пестрой, ей чуждой толпы; там, в тишине и уединении, казалось ей, легче, если не проспать, то хоть убаюкать на время свою безутешную скорбь, свою «тугу». Но в последнее время, когда отъезд уже был совершенно решен, Галине стало жаль расстаться с Орысей, своей единой «щырою» подругой, к которой она привязалась в последнее время всей своей нежной и отзывчивой на ласку душой. Она теперь почти не отходила от Орыси, помогала ей во всех ее работах и признавалась со слезами на глазах, что ей будет невыносимо тяжело без «посестры», что если бы она поехала пожить с ними на хутор, то она, Галина, была бы почти счастлива.

Орыся же все эти сердечные излияния подруги принимала странно, шутливо, с какой-то затаенной улыбкой, с загадочными недомолвками, или с напускным равнодушием; иногда она просто побранивала Галину за ее несуразную прихоть, – уйти в глушь, в яму от жизни, когда последняя теперь так полна и бурно течет. Иногда она упрекала ее за холодность, за то, что ей ничем не угодишь, но большей частью она задорно подтрунивала, что Галина, как ни торопится, а, в конце концов, не поедет, что она знает такое слово, – скажет его, и Галина останется не на неделю, а надолго. Галина вспыхивала при этом заявлении, сердце ей подсказывало, что Орыся владеет какой-то тайной, касающейся Мазепы, и она начинала с глазами, полными слез, выпытывать у своей подруги, чтобы та открыла ей свое магическое слово. Орысе подчас очень хотелось крикнуть своей подруге – «Мазепа», но она удерживалась, желая сохранить эффект до конца, т. е. до возвращения Остапа, – быть может, с самим Мазепой; ей казалось, что не грех помучить дня три, четыре свою «посестру», имея возможность наградить ее за эту коварную интригу безмерной радостью, и Орыся упорно молчала, прерывая чересчур настойчивые требования своей подруги горячими поцелуями и сентенцией, что если скоро будешь все знать, то скоро и состаришься!

Прошел день, другой, третий со времени отправки Остапа к полковнику Гострому, а посол не возвращался. Это обстоятельство начинало тревожить Орысю и за Мазепу, и за самого Остапа; тревога обостряла с каждым часом ее ожидания больше и больше. – Чтобы заглушить чем-либо это назойливо-щемящее чувство, Орыся придумала трепать и чесать лен, связывая расчесанные волокна его в пышные «куколкы»; она пригласила для этого и свою подругу в комору, где они обе и занялись с увлечением работой. Когда уже было приготовлено достаточно блестящих, золотистых узлов, то Орыся набрала их в «запаску» целую охапку и понесла их в пекарню, чтобы развесить там для просушки. Когда она вошла в темные сени со своею ношей, ей неожиданно заступил дорогу Остап; радостный, бодрый, счастливый, стоял он перед ней, осматриваясь по сторонам, чтобы улучить минутку и заключить свою невесту в крепкие, горячие объятия.

– О! Уже вернулся! – вскрикнула Орыся от неожиданности, растерявшись, начала ронять на землю свой лен.

– Да еще с какой радостью, моя квиточка! – промолви Остап и, воспользовавшись отсутствием свидетелей, сразу обняла девушку и ожег ее поцелуями.

– Ну тебя, «божевильный», – оттолкнула его шутливо Орыся и разбросала при этом все «куклы». – Где это научился таким «звычаям», не в шинках ли у Гострого? Собирай мне сейчас лен, коли разбросал.

– Соберу, соберу, не сердись, моя горличка! – бросился он собирать растерявшиеся по сеням «куколкы».

– Вот стоит только крикнуть, да панотца позвать, чтоб тебя вычесал добре за дерзость, «зухвальство»… – ворчала счастливая девчина, поглядывая с опасливостью на дверь «кимнаты».

– Теперь уже, не во гнев тебе сказано, и панотца мне не страшно, вот что!

– Овва! Не рано ли ты «закопылыв» губу?

– «Не дуже-то и овва», моя любая! Ведь я уже теперь настояще записан у реестры гетмана Дорошенко, – стало быть, причислен снова к казачеству.

– Кто ж это тебя там приписал настояще, – подчеркнула она, прищурив глаза и улыбаясь счастливой улыбкой, – псарь, чи звонарь?

– Ге, как бы не так! Бери повыше! – торжественно воскликнул Остап, подняв правую руку, – приписал меня к реестру сам ротмистр «надворных» команд ясного гетмана, вельможный пан Иван Мазепа! И прежде я тебе говорил, что на словах он обещал, да вот, когда он не возвратился сюда, а обещал непременно заехать, то думка такая ударила меня в голову, что он либо забыл про нас совсем, либо где пропал… Значит, тогда б и вышло, как говорится: «обицянкы – цяцянкы, а дурневи – радисть»!

– Ну, а теперь что сталось? – вся встрепенулась от восторга Орыся. – Нашел ты Мазепу? Видел? Где? Как? Расскажи! – заторопила она казака.

– Отчего бы и не видеть? Видел… у полковника Гострого видел, да не то что видел, а и говорил с ним.

– Ну, что же он?

– Ничего себе, славный да гарный, – лыцарь настоящий! Чуть было только не сгинул… – и Остап начал рассказывать про последние приключения Мазепы и про то, как дочка полковника билась и с ведьмами, и с нечистою силой, а таки вырвала лыцаря из когтей сатаны и спасла от погибели…

– Да стой! Ты не про то, – прервала Орыся своего словоохотливого «коханця» на самом страшном месте его фантастического повествования, – передал ли ты этому Мазепе, что Галина, та самая, что спасла его от смерти, гостит здесь у нас и ждет его с нетерпением?

– Как не передать – передал!

– А он же что, когда услыхал про Галину? Обрадовался?

– Чи обрадовался?… Вот про это я запамятовал…

– Да разве не видно и без спросу… Что он, когда ты сказал?

– Он, кажись, встал и хотел что-то крикнуть слугам, а тут и вошла в покой панна полковникова… Эх, славная панна! Пышная да гордая, а «красуня», – так страшно и взглянуть: брови, как пьявки, щечки, как мак, а стан…

– Ты смотри, на панянок не заглядывайся! – прервала его вздрогнувшим от досады голосом Орыся.

– Да я ничего, это только к слову, – ухмылялся Остап.

– То-то, – к слову… Что ж она, эта твоя пышная красавица?

– Она-то? Подошла к Мазепе, положила этак на плечо ему руку и сказала, что она его никуда не пустит, что без нее, мол, теперь и «кроку» не сделает.

– Ну, а он что? – вскрикнула с ужасом Орыся.

– А он! Что ж он? – Сел, взял ее за руку – и ничего.

– «Ой, лышенько»! – простонала огорченная и пораженная до глубины души этой новостью подруга Галины. – Несчастная да горемычная доля моей «квиточкы»! Наплачется она на своем веку и стает, как свечечка! «Закохався», видно, Мазепа твой в панну, а бедную девчину из головы выкинул. Того нужно было и ждать! Чтобы пан, да еще пышный шляхтич, и помнил сиротливое сердце, что изнывает в тоске по нем? Да никогда с роду-веку! Все ихние обещания и клятвы вилами на воде писаны! Стоит после этого верить вам, черти клятые! – даже выругалась Орыся.

– Не все ж черти, – обиделся, было, Остап.

– Все! – топнула ногой девчина и прибавила серьезно: – Слушай, Остапе! Если так, то ты ни слова не говори Галине про Мазепу: это известие убьет ее, бедную… а лучше еще, – и не показывайся пока на глаза. Я постараюсь ее выпроводить поскорей в степь, в их «зымовнык»; там, быть может, в глуши, вдали от людей, она мало-помалу забудет свое горе.

Так и сделали. Остап, обнявши еще несколько раз свою невесту, ушел, а Орыся, возвратясь к Галине, сообщила ей, что она решила погостить у нее на хуторе хоть недельку, так как ей самой без Галины ужасно тоскливо, что она в последнее время потому и держала себя так странно, что хотела нарочито поссориться даже, чтоб заглушить эту тоску, да вот не пересилила.

Галина была растрогана до слез признанием своей подруги и бросилась к ней на шею.

Теперь уже Орыся не только не удерживала у себя подруги, а напротив, даже торопила отъезд; но из Правобережной Украины все еще не получалось благоприятных известий.

В ожидании прошла еще неделя; в продолжение ее Орыся почти ежедневно виделась со своим милым, но его самого в свой двор не пускала. На этих свиданиях они, между прочим, условились перебраться через Днепр в одно время и встретиться где-либо в степи, будто случайно.

Наконец пришли и давно желанные вести: батюшка их добыл из верного источника и сообщил, что татаре все уже соединились с войском Дорошенко, и что теперь путь в степи совершенно безопасен.

В тот же день был решен и отъезд, только вечером, чтобы в сумерки переехать Днепр; сам батюшка пожелал проводить своих дорогих гостей и свою дочь на тот берег.

После обильного «пидвечирка» все уселись чинно в светлице, чтобы сотворить последнее крестное знамение на дорогу и проститься. Настала минута тишины, вызванная молитвенным настроением и отъезжающих, и провожающих.

Вдруг, нежданно-негаданно раздался у хаты конский топот. Все вздрогнули и в тревоге вскочили, поглядывая в недоумении друг на друга. Но не успел никто из них дать себе какой-либо отчет в значении этого топота, как дверь распахнулась, и на пороге ее появился статный шляхтич, в сопровождении вельможной панны…

Все окаменели.

А Галина, взглянув на этого шляхтича, не помня себя, не сознавая, что делает, вскрикнула: «Иван!» – и бросилась к вошедшему с рыданием на грудь.

Вельможная панна побледнела, как полотно, и, отшатнувшись, ухватилась за наличник двери…