«Исповедь» kitabından alıntılar, sayfa 2

Когда обойдешь мир, везде найдешь много зла, притеснений, неправды, а в России, может быть, более, чем в других государ­ствах. Не оттого, чтоб в России люди были хуже, чем в Запад­ной Европе; напротив я думаю, что русский человек лучше, доб­рее, шире душой, чем западный; но на Западе против зла есть ле­карства: публичность, общественное мнение, наконец свобода, облагораживающая и возвышающая всякого человека.

Это лекар­ство не существует в России. Западная Европа потому иногда кажется хуже, что в ней всякое зло выходит наружу, мало что остается тайным. В России же все болезни входят во-внутрь, съедают самый внутренний состав общественного организма. В России главный двигатель--страх, а страх убивает всякую жизнь, всякий ум, всякое благородное движение души. Трудно и тяжело жить в России человеку, любящему правду, человеку, любящему ближнего, уважающему равно во всех людях достоин­ство и независимость бессмертной души, человеку, терпящему од­ним словом не только от притеснений, которых он сам бывает жертва, но и от притеснений, падающих на соседа!

Русская об­щественная жизнь есть цепь взаимных притеснений: высший гне­тет низшего; сей терпит, жаловаться не смеет, но зато жмет еще низшего, который также терпит и также мстит на ему подчинен­ном. Хуже же всех приходится простому народу, бедному рус­скому мужику, который, находясь на самом низу общественной лестницы, уж никого притеснять не может и должен терпеть при­теснения от всех по этой русской же пословице: "Нас только ле­нивый не бьет!"

Везде воруют и берут взятки и за деньги творят неправду! -- и во Франции, и в Англии, и в честной Германии, в России же, я думаю, более, чем в других государствах. На Западе публич­ный вор редко скрывается, ибо на каждого смотрят тысячи глаз, и каждый может открыть воровство и неправду, и тогда уже ни­какое министерство не в силах защитить вора.

В России же иног­да и все знают о воре, о притеснителе, о творящем неправду за деньги, все знают, но все же и молчат, потому что боятся, и само начальство молчит, зная и за собою грехи, и все заботятся только об одном, чтобы не узнали министр да царь. А до царя далеко, государь, так же как и до бога высоко! В России трудно и почти невозможно чиновнику быть не вором. Во-первых все вокруг него крадут, привычка становится природою, и что прежде приво­дило в негодование, казалось противным, скоро становится есте­ственным, неизбежным, необходимым; во-вторых потому, что подчиненный должен сам часто в том или другом виде платить подать начальнику, и наконец потому, что если кто и вздумает остаться честным человеком, то и товарищи и начальники его возненавидят; сначала прокричат его чудаком, диким, необщественным человеком, а если не исправится, так пожалуй и либералом, опасным вольнодумцем, а тогда уж не успокоятся, прежде чем его совсем не задавят и не сотрут его с лица земли.

Из низ­ших же чиновников, воспитанных в такой школе, делаются со-временем высшие, которые в свою очередь и тем же самым способом воспитывают вступающую молодежь, -- и воровство и неправда и притеснения в России живут и растут, как тысячечленный по­лип, которого как ни руби и ни режь, он никогда не умирает

Государь, я не в состоянии отдать Вам ясного отчета в ме­сяце, проведенном мною в Париже, потому что это был месяц духовного пьянства. Не я один, все были пьяны: одни от безум­ного страха, другие от безумного восторга, от безумных надежд. Я вставал в пять, в четыре часа поутру и ложился в два; был целый день на ногах, участвовал решительно во всех собраниях, сходбищах, клубах, процессиях, прогулках, демонстрациях, од­ним словом втягивал в себя всеми чувствами, всеми порами упои­тельную революционную атмосферу. Это был пир без начала и без конца; тут я видел всех и никого не видел, потому что все терялись в одной гуляющей бесчисленной толпе; говорил со все­ми и не помнил, ни что им говорил, ни что мне говорили, потому что на каждом шагу новые предметы, новые приключения, но­вые известия. К поддержанию и усилению всеобщей горячки немало способствовали также известия, приходившие беспре­станно из прочей Европы; бывало только и слышишь: "В Берлине дерутся, король бежал, произнеся перед этим речь! Дрались в Вене, Меттерних бежал, провозглашена республика! Вся Германия восстает. Итальянцы одержали победу в Милане; в Венеции австрийцы потерпели позорное поражение. Там провозглашена республика. Вся Евро­па становится республикой. Да здравствует республика!" Казалось, что весь мир переворотился; невероятное сделалось обыкновен­ным, невозможное возможным, возможное же и обыкновенное -- бессмысленным. Одним словом ум находился тогда в таком со­стоянии, что если бы кто пришел и сказал "Бог прогнан с неба, там провозглашена республика!", так все бы поверили и никто бы не удивился.

Если бы меня кто в дилижансе спросил о цели моей поездки, и я бы захотел отвечать ему, то между нами мог бы произойти сле­дующий разговор.

"Зачем ты едешь?" -- Еду бунтовать. -- "Против кого?" -- Против императора Николая.--"Каким образом?"--Еще сам хорошо не знаю. -- "Куда ж ты едешь теперь?" -- В Познанское Герцогство.--"Зачем именно туда?"--Потому что слышал от поляков, что теперь там более жизни, более движения, и что от­туда легче действовать на Царство Польское, чем из Галиции. -- "Какие у тебя средства?" - 2000 франков.--"А надежды на средства?"--Никаких определенных, но авось найду,--"Есть знакомые и связи в Познанском Герцогстве?" - Исключая неко­торых молодых людей, которых встречал довольно часто в Берлинском университете, я там никого не знаю. -- "Есть рекомендательные письма?"--Ни одного.--"Как же ты без средств и один хочешь бороться с русским царем?"--Со мной революция, а в Позене надеюсь выйти из своего одиночества. -- "Теперь все немцы кричат против России, возносят поляков и с[о]бираются вместе с ними воевать против русского царства. Ты -- русский, неужели ты соединишься с ними?"--Сохрани бог! лишь только немцы дерзнут поставить ногу на славянскую землю, я сделаюсь им непримиримым врагом; но я затем-то и еду в Позен, чтоб все­ми силами воспротивиться неестественному соединению поляков с немцами против России. -- "Но поляки одни не в состоянии бороться с русскою силою?" -- Одни нет, но в соединении с дру­гими славянами, особенно же если мне удастся увлечь русских в Царстве Польском... -- "На чем основаны твои надежды, есть у тебя с русскими связи?"--Никакой; надеюсь же на пропаган­ду и на могучий дух революции, овладевший ныне всем миром!

Коммунизм по крайней мере столько же произошел и про­исходит сверху, сколько и снизу; внизу, в народных массах, он растет и живет как потребность не ясная, но энергическая, как инстинкт возвышения; в верхних же классах как разврат, как эгоизм, как инстинкт угрожающей заслуженной беды, так не­определенный и беспомощный страх, следствие дряхлости и нечи­стой совести; и страх сей и беспрестанный крик против комму­низма чуть ли не более способствовали к распространению пос­леднего, чем самая пропаганда коммунистов.

Образо­ванность сделалась тождественна с развратом ума и сердца, тож­дественна с бессильем, и посреди сего всеобщего гниенья один только грубый, непросвещенный народ, называемый чернью, со­хранил в себе свежесть и силу...