Kitabı oku: «Осударева дорога (сборник)», sayfa 4
– Маша, – ответил Сутулов.
Машей назвал!
– Маша, я люблю слушать тебя на досуге, и если бы не дело мое, то я тебя бы все слушал и слушал. Но я прикован к делу и все это отгоняю от себя. Некогда мне, дорогая! Но когда слышу тебя, то вспоминаю, да, это и у меня тоже было. И не только на улице, а везде: мелькнет что-то в лице человека, и все сразу поймешь и ответишь ему. Я только не знаю, для чего это все поднимать из себя? Боюсь, не это ли тебя вдруг останавливает.
– Не понимаю, что ты хочешь сказать?
– Да вот что сейчас только было в конторе. Ты такая умница, в тебе столько мысли и знания, такой ты опытный работник, и вдруг останавливаешься перед каким-то пустяком. Мы взялись построить канал, соединяющий Белое море с Балтийским: шуточное ли дело! И вдруг ты остановилась перед таким пустяком – куда нам деть людей. Тебе же известно, что план разработан в мельчайших подробностях и дан на места. И вдруг, как в сказке, чего-то пугаешься, как будто ты Зуек, а не управделами. Мы бросим их в дело, и увидишь, через два месяца, самое большое, у нас будет выстроен город.
Услыхав слова: «Целый город в два месяца», Зуек задрожал весь от радости и чуть-чуть не выдал себя. Ему стало страшно, как бы теперь не открыли его.
Такие уж, наверно, все печурки: раз залез – то и начинаешь света бояться!
– Маша, – продолжал Сутулов, – мы делаем с тобой такое большое дело, вместе учимся, вместе с тобой изменяемся и растем. И такой ты молодец! Но откуда это берется у тебя, что как только ты освободишься от дела, так и начинаешь бесполезно болтать и щебетать, как птичка?
– Милый Саша, ты очень сильный мужчина и можешь весь войти в дело свое и превратиться из Реомюра в термометр. Ты в этом прост, как ребенок, и я тебя очень за это люблю. Я же сама себе постоянно приказываю, я все время твержу себе: «Надо! надо!» – и только чуть-чуть оторвусь от дела – сейчас же пускаю себя на свободу, и болтаю о всем, что мне захочется, и никак не могу, да и не хочу, должно быть, превращаться в термометр.
А там, в падуне, в это время что-то большое делалось. Может быть, целое столетие вода била в какой-нибудь камень, подвигала-подвигала его и вдруг сейчас одолела и сбросила в бездну.
– Что это? – вздрогнула Уланова.
– Не знаю, – спокойно ответил Сутулов. – Мало ли что происходит в скалах под водой. Ты вот лучше скажи, дай мне последний ответ.
Уланова обе руки свои положила ему на плечи и ответила:
– Я люблю тебя, Саша, но…
Сутулов явно потемнел в лице, а Зуек в своей темной печурке сморщился: ему ужасно жалко стало Сутулова. Оказалось, что и у такого железного начальника есть свое желание и что-то ему хочется.
– Видишь, Саша, я люблю тебя, но мне кажется, я так многих могу любить.
Сутулов еще больше потемнел в лице.
Зуек никак не думал раньше, чтобы Сутулов мог сделаться, как мальчик, несчастным.
– Вот и начальник! – покачал он головой.
– Не огорчайся, Саша, – продолжала Уланова. – Это, может быть, не самое главное. Если я остановлюсь на тебе, то пойми, я остановлюсь навсегда. И тебе хорошо со мной будет. Но мне сейчас мешают… как бы это лучше тебе объяснить? Хвосты мне мешают.
– Какие хвосты? – воскликнул Сутулов, теряя вдруг все свое спокойствие и даже весь изменился в лице.
– Не пугайся. Все хвосты – пустяки, но большой хвост только один, и он мне серьезно мешает.
Сутулов опустил голову.
– Встряхнись, Саша, не горюй. Завтра возьмемся за дело. Я знаю, ты дело свое ставишь больше себя, правда?
Сутулов в ответ поднял голову, поглядел на нее удивленно, глазами ясными, прямо, решительно.
– Правда, – повторила Уланова, – больше себя?
– А как же? – ответил Сутулов.
Помолчал немного.
– В каждом деле, – сказал он, – вырастает человек и становится больше себя.
И так это сказал, будто ему даже не совсем был понятен вопрос о какой-то замене или смешении личной жизни с общественным делом.
– А как же, – повторила со смехом Уланова. – Ты, Саша, прекрасный, я тебя очень люблю. Ты, конечно, лучше, много лучше моего Степана.
– Степана, – прошептал Зуек, вспоминая, как она тоже в беседе с бабушкой упомянула о каком-то Степане.
– Какого это Степана? – совершенно спокойно спросил Сутулов.
Но тут водопад еще какой-то камень обрушил, и это послужило толчком для беседующих – они встали и ушли.
Для Зуйка ответ Улановой на вопрос – «кто Степан?» – смешался с говором струй падающей воды.
Выждав немного, Зуек вылез из печурки. Ему все было понятно и все прекрасно в Сутулове: как этот трехголовый великан, неуемный падун, – начальник воды, управляет и властвует водой и образует в ней мерный ход, так и начальник людей Сутулов завтра же начнет устраивать человека, падающего из всей страны. Сутулов любит свое дело больше себя самого. Но Зуйку теперь все непонятно стало в Улановой: и этот ее какой-то Степан, и какие-то эти хвосты, – особенно эти хвосты были ему непонятны.
И он вспомнил о зеркальце, какой осталась в нем Марья Моревна. Это зеркальце еще тогда, по приезде строителей, было спрятано в печурке. Зуек был уверен в этом волшебном зеркальце – там настоящая Марья Моревна.
Разве сейчас открыть его, поглядеть?
Зуек уже хотел было вернуться в печурку, но ему стало немного страшно: а вдруг он там ничего не увидит? Так он и раздумал пока спрашивать зеркальце и, спускаясь с камня на камень, все гадал о хвостах: что это за хвосты, какие это у Маши хвосты?
X. Падун
Когда в Смутное время какие-то паны, разбегаясь по русской земле, попали тоже и на Выгозеро, то будто бы какой-то местный выгозерский Иван, подобный Ивану Сусанину, посадил панов в большой карбас и повез их по озеру в Надвоицы. Проезжая мимо Карельского острова, паны услыхали отдаленный гул падуна.
– Что это? – спросили паны.
– Наше счастье! – ответил Иван.
И повез их дальше и дальше, и все ближе и ближе к Надвоицам. Тут перед самым селом на реке есть Еловый островок, совсем маленький. Тут могучий Выг, разделяясь этим камнем, прямо и падает в бездну, образуя падун.
Незаметно устремляется вода могучего Выга к падению, и ловкая привычная рука опытного кормщика легко перевозит карбас через струю. Но Иван пустил карбас с панами по струе. Лодка понеслась стрелой к Еловому острову.
– Что это? – вскрикнули паны, догадываясь о беде своей только у самого острова.
– Наше счастье! – ответил Иван. И бросил карбас в падун.
Кто мог видеть это и слышать последние слова северного Ивана Сусанина?
Говорят, будто в солнечный день, когда в мельчайших брызгах падуна появляется рай-дуга, хороший человек может видеть лицо Ивана и слышать, как явственно падун выговаривает эти слова:
«Наше счастье!»
И правда, если пристально глядеть в падун, то брызги его складываются в то самое, о чем думаешь. И звуки падуна образуют те же слова, какие держатся у нас на кончике языка.
Работнику, наморенному за день устройством вновь прибывающих, как бы падающих со всей страны людей, было на что поглядеть в падуне: все там показывалось вновь, что за день в глазу набралось.
Ехали, будто падали, из неведомых недр разноплеменной страны десятками, сотнями, тысячами люди белые, желтые, черноглазые, голубоглазые, светловолосые, и черные, и рыжие. Были среди них худые и гибкие телом, с горящими как уголь глазами горцы, были коротенькие, на кривых ногах, жители степей, черкесы, киргизы, узбеки, были даже в чалмах, татары в халатах, раскосые монголы в своих тюбетейках, и русские смешивались в наречиях: орловские, рязанские, владимирские, ростовские, сибирские…
Уланова вошла в один из наскоро сколоченных бараков, имея задание живым впечатлением понять начало жизни строителей, и ей хотелось бы в душе добиться от каждого, чем бы он мог быть лично полезен общему делу.
Она сидела за простым некрашеным столом в своей кожаной куртке, со своим собственным приказом в душе, и он выражался на лице строгостью и готовностью во всякий момент к решительному действию.
В этом закованном в закон рядовом воине строительства в не снимаемой с головы военной фуражке, с пистолетом за поясом только один Зуек мог видеть где-то в глубине глаз и движении головы скрытую, затаенную Марью Моревну. Но и Зуек даже временами терял ее из виду и вспоминал ее только по зеркальцу, спрятанному в камнях.
Они подходят бесконечной очередью и так же исчезают потом, как брызги водопада. Но весь труд Улановой в том, чтобы не дать вконец ослабеть вниманию, ожидающему встретить в каждом новом лице образ человеческий, соединяющий все мельчайшие брызги в единое существо человека с мерным шагом вперед и вперед.
Вот выходит красивый молодой человек в женском малиновом берете, брюнет с голубыми глазами, в черных усиках, с мелкой надменной улыбкой, со скрещенными на груди руками.
– Вы – русский? – спрашивает Уланова.
– Совершенно верно, мадам, я русский.
– Ваше имя, отчество и фамилия?
– Фамилии у меня не было, отчество свое – увы! – я забыл, а имя мое – честь имею представиться, мадам, я – Рудольф.
Зуек с восхищением, не мигая, глядел на Рудольфа, удивляясь, что вся власть над этим человеком была у начальника Улановой, а он вел себя, будто вся власть была в его собственных руках.
Приложив руку к своему малиновому берету, Рудольф в то же время обнажил свою грудь, расписанную синими знаками.
– Перестаньте ломаться, – ответила Уланова совершенно спокойно, как будто имела дело с ребенком. – Меня вы не удивите ни татуировкой своей, ни выдуманным именем: вы для меня не демон, и нечего вам так мне улыбаться.
Что-то дрогнуло в лице Рудольфа, улыбка сама собой сбежала с лица, и руки опять возвратились на грудь.
Тогда Зуек перевел свой пристальный, немигающий взгляд с Рудольфа на Уланову и понял, что Рудольф сдал и власть перешла к Улановой.
– Чем вы раньше занимались, чем вы можете быть здесь нам полезным?
– Только пальчиками, – ответил Рудольф.
И, опять отняв от груди одну руку, возле самого лица Улановой заиграл своими пальцами, бледными, тонкими и длинными, как у пианиста.
– Фальшивомонетчик? – догадалась Уланова.
И совершенно спокойно, даже с чуть-чуть заметной усмешкой вглядываясь в лицо фальшивомонетчика, тихонечко, настойчиво и выразительно постучала по столу.
– Уберите свою руку, – сказала она. – Ничего фальшивого нам здесь не надо. Мы здесь на правде стоим. Вы пойдете у нас на лесные работы, и вас там научат работать не пером, а топором.
– Мерси, мадам! – ответил Рудольф и присоединился к тем, кто отправляется в баню.
После своего великого пахана и лорда по очереди подходили всякие урки, скокари, домушники, «лепарды», шакалы, волчатники, медвежатники, мастера мокрого дела и самые мелкие воришки, мелкие люди – хорьки и мышата, какие ходят в городах по карнизам домов, проникают в квартиры, спускаются по водосточным трубам, – бедные мышата! – бывает, обрываются и летят с высоты больших этажей, с балконов и крыш на мостовую.
Было странно Улановой, что эти люди в своем падении, теряя образ человеческий, сами себя называли леопардами, волками, медведями, хорьками, мышатами, как будто вся природа была явлением падения чего-то великого, что называется у нас человеком.
«А если человек поднимается, – подумала Уланова, – то ему всегда кажется, будто и вся природа с ним поднимается».
И так захотелось ей отдохнуть на восходящем человеке, узнать хотя бы одно лицо!
После множества урок и урканов стали приходить люди из деревенской массы, которых раньше у нас называли просто мужиками. Но и эти мужики здесь были тоже не просты и только для виду по старой привычке представлялись иногда дурачками. Вот из них выходит высокий, статный, в черной окладистой бороде.
– Ты кто?
– Иван Дешевый. – Ясные, открытые глаза его моргнули так же быстро и незаметно, как бывает у ястребов, мелькнет на глазу на мгновение белая пленка. И уж если у человека такое мелькнет, то это надо непременно заметить и быть осторожным.
Уланова это заметила.
– Чем виноват?
– Землю потерял, – ответил Дешевый.
И опять мелькнуло у него в глазах, как у сокола.
– Можно рассказать?
– Расскажите.
– Пошел я свою землю искать и попал в большое собрание. Выходит человек от партии эсеров и говорит нам, делегатам: «Смотрите, мужики, крепко, спаянно держитесь, чтобы земля у вас не проскочила между пальцами». Я это хорошо запомнил и крепко-накрепко сжал пальцы. После того выходит другой оратор и говорит: «Ежели первый оратор сказал вам „а“, то я сейчас скажу вам „б“».
– Кончай скорей, – потребовала Улавнова. – К чему ты ведешь?
– К чему я веду?
– Ну да, к чему, скорей?
– Вот я и забыл.
– Ты дурака валяешь?
– Нет, нет, я вспомнил: как это он сказал нам, что ежели вышло «а», то сейчас у нас будет «б», я задумался, и как только я крепко задумался, то, может быть, и заснул, и тут во сне мои пальцы разжались, а земля проскочила между пальцами.
Кругом все засмеялись, и Уланова тоже не могла удержаться от улыбки.
– Что ты можешь? – спросила Уланова.
– Способен на всякую вещь, и в особенности на дела отчаянные.
«В подрывные бригады», – заметила себе Уланова.
– А вы кто, дедушка? – спросила Уланова.
Вышел Куприяныч, лесной бродяга, до того заросший по лицу волосами, что один только носик виднелся, как у перепелки. А глазки из-под этих перышков глядели устойчиво и ясно. До того устойчивы были глаза у Куприяныча, что делалось, будто их нет и нет ничего, а это виднеется сзади сквозь его щелки выкрашенная синькой стена.
– Милок! – сказал он Улановой, принимая ее за юношу. – Ты не записывай меня, я бродяга лесной и все равно убегу.
– Ну да, убежишь! – поддразнила Уланова.
– Милок, не смейся – улыбнулся ей Куприяныч.
И от улыбки с раздутыми щеками в волосах стал очень похож на ежа, и носик его из-под иголок торчал совсем как у ежа.
– Какие люди бывают! – вслух удивленно сказала Уланова.
– Всякие, милок, бывают, – ответил спокойно Куприяныч. – А я тебе просто скажу, вьюнош: буду работать и всякую работу могу, особенно лесную. Буду хорошо работать, ежели мне будет самому хорошо. А когда не захочется, все равно убегу. Только одного прошу у тебя, молодой человек, и давай с тобой сговоримся: буду работать и тебе самому услужу и удружу, только не записывай ты меня в книгу. Не будешь?
– Конечно, не буду, – ответила Уланова.
Проходили какие-то духовные лица с длинными волосами, и разноглазая монашка, и другая, красноглазая, вечно мигающая и какая-то страшная девка Анютка Вырви Глаз, какой-то китаец в косе; какой-то старый каторжник заявил, не мигнув глазом, что он на арбузной корке с Сахалина по Тихому океану вокруг света приплыл.
Их были тысячи разных людей, разных народностей, и каждый, на мгновение мелькнув, выпадал из памяти, как будто его вовсе и не было, и в то же время, мелькнув, закрывал надежду на появление какого-нибудь смысла в этом потоке людском.
И на улице так постоянно бывает со всеми нами, пока особенное лицо не покажется и не осветит человека.
Вышел пожилой, но крепкий живой человек с лицом смуглым, иссеченным морщинами, как ударами сабли.
– Волков я, – сказал он, – бывший торговец кожевенными товарами.
И охотно рассказал, что у него было несколько миллионов в банке, два каменных дома в Москве и два земельных владения под Саратовом и что он, обороняя свое имущество, поставил на крыше своего дома пулемет и в последний миг успел скрыться, но после через несколько лет его нашли. А теперь он переменил свои убеждения.
– Я не богатство свое защищал, а вечность. Я тогда думал, что все на свете меняется, все мишура, а в рубле заключена вечность.
– В рубле вечность? – удивилась Уланова.
– А как же, мы все купцы про себя в уме это держали. Русские купцы, конечно. Как из мужиков вышли, так в простоте и держали.
– В рубле вечность! – повторила удивленно Уланова.
– На этом вся моя жизнь прошла. А теперь, – продолжал Волков, – я круто переменил убеждения и понимаю: в рубле вечности нет.
Уланова положила перо.
– А разве, – спросила она, – есть на земле что-нибудь вечное?
– А как же? – ответил Волков. – Есть вечная мысля.
– Мысли тоже постоянно меняются.
– Мысли меняются, но одна мысля у человека всегда остается.
– Какая же это мысль?
– А такая мысля, чтобы на каждом месте и во всякое время как бы нам лучше.
Уланова как будто дожидалась чего-то долго, искала и вдруг нашла и вспыхнула, и глаза ее загорелись.
Зуек с восторгом глядел на нее, узнавая в ней прежнюю свою Марью Моревну.
– Если мысль эта, – сказала она, – на каждом месте, то, значит, и сейчас тут у нас в заключении, и тут тоже, как бы нам лучше?
– Ни минуты нет времени, ни вершка на земле, – ответил Волков, где бы не было этой мысли: делай лучше другим, и через это себе.
– Так это служба, – сказала Уланова с большими блестящими глазами. – Понимаю вас.
И вопреки запрету начальника называть заключенных товарищами, пожала Волкову руку и сказала:
– Понимаю, товарищ.
Так было теперь, будто сквозь хаос и гул людского падуна Уланова услышала мерный шаг человека, идущего все вперед и вперед.
XI. Имеющий власть
Раньше у нас на Севере лесные пространства медленно заполнялись своими людьми.
Так бывало в селе, что кто-нибудь в какой-нибудь большой семье уйдет на сторону куда-нибудь в лес подальше, построит себе дом, и этот свой человек сделает на новом месте починок. А когда и тут станет тесно, опять кто-то отделится и сделает новый починок, и все будут знать, что в таком-то урочище, в таком-то починке живет свой человек. Так заселялась земля на Севере своими людьми. И острова на Выгозере тоже заселялись починками, своими людьми, и все еще даже на Выгозере множество островов оставалось незаселенными, и так множество лет проходило, и все еще Север оставался почти пустым.
Но теперь пришел чужой человек, с новой мыслью, разрушающей старое медленное время расселения людей только своими людьми.
Мысль эта была в том, чтобы не своим только родом идти вперед по земле и не для себя самого строить починок, а для всего народа своего и всего соединенного великого человека.
Теперь в этой службе всему народу стали соединяться не свои люди близкие, а и всякие, и этот соединенный человек с огромной быстротой стал переделывать край.
Сказал имеющий власть:
– Всех бросить в лес!
И не прошло даже месяца после приказа, как вот уже на месте тайги стоят готовые просторные бараки, и улицы складываются, как в городе, и собака бежит с костью по улице, за ней вороны летят, и повар, весь в белом, высунулся из жаркой кухни дохнуть свежим воздухом, и треплется красный флажок на ветру, и радио из невидимого рта своего бросает слова, уговаривает, приказывает, и орет, и поет.
По-прежнему еще далеко слышится непрерывный гул водопада, и все больше и больше становится похожа эта падающая вода на павшего дробного человека. Разбивается вода, разбивается когда-то цельный, натуральный человек на отдельных людей. Собирается в реку падающая вода, и с большим трудом приходит в себя, в свое единство вдребезги разбитый единый человек и берет на себя власть над природой.
XII. Рабочий день
Управление строительством узла по-прежнему оставалось в Надвоицах, но работы по заготовке лесных материалов велись на той стороне Выга. И туда, на ту сторону, и оттуда сюда, в Надвоицы, с утра до ночи ходили паром и карбасы, а кроме того, воздушным путем по тросам перебегала грузовая тележка.
Однажды вечером, поздно возвращаясь с той стороны, Зуек приметил: тележка, вероятно, для ремонта, была снята, ролики оставались на тросах. Хорошо подумав об этом, Зуек пришел в контору и улегся на лавочку на своем месте в передней. В этот раз он не мог заснуть сразу, ему мешали разные впечатления, проплывающие, как кораблики по теплому морю. Так в прежнем своем виде, как прекрасная Марья Моревна, проплыла Уланова, и могучий начальник Сутулов, и черный карбас с черепами бабушки, и бородатый дедушка, и какие-то китайцы желтые с черными косами, и вслед за китайскими косами белые лошадиные хвосты. И среди них он ищет единственный, опасный для счастья Сутулова.
Одну бы минуточку задержать проплывающие хвосты, но ничего самому задержать невозможно, и загадочный хвост вместе со всеми куда-то ушел. Но тут как раз и пришло то любезное место на живой воде, из-за чего и проплывали все эти кораблики: это была грузовая тележка, пробегающая по тросам за Выг.
Оказалось, при переправе через Выг он заметил эти ролики, и ему на другой день захотелось прицепиться к ним и перенестись через Выг на вытянутых руках, как в тележке.
Всю ночь он переносился по воздуху на роликах с одного берега на другой или, может быть, так пригрезилось в одно мгновение перед тем, как пробудиться, что всю ночь он катался.
Но проснулся он рано, как это ему и надо было, до начала работ, когда, бывает, и сами сторожа еще спят крепким утренним сном. И как только открыл глаза, прямо же ухватился за эту мысль, как за ролики: ему надо бежать туда поскорее, пока не проснулись.
Неслышно он выкрался из управления, оглянулся – не смотрит ли кто – и пустился бежать туда, где ходила тележка. Неподалеку от роликов на штабелях леса шкуреного, склонив голову, дремал ночной сторож. Ролики были закинуты так, чтобы не могли сами укатиться на ту сторону. Зуек умело выправил их, попробовал, примерился, схватился, разбежался…
– Держи, держи! – закричал сторож.
Но Зуек в это время со всего разбега скакнул, поджал ноги и полетел.
– Держи, держи! – кричал сторож.
И на другой стороне, кому сторож кричал, услыхал.
Плохо бы кончилось это путешествие Зуйка по воздуху на роликах через Выг, если бы на помощь ему не пришел старый, заросший волосами Куприяныч. Случилось так, что в эту ночь старику не спалось и он рано своим бродяжьим способом неслышно выполз из палатки с чайником в руке и развел теплинку на берегу Выга.
Тихо было в воздухе, тонкой синей струйкой дымок потянулся вверх. Бродяга, умыв лицо, не вытер его и, весь в росе, делая рожи кому-то, подобные нашей улыбке, со своим бормотанием стал поджаривать корочку черного хлеба. Невидимые струйки в дыму дрожали, обнимаясь теплом, и от этого сквозь них казалось, весь мир там дрожит, колышется, и дружно все сходится в блаженстве бродяги за утренним чаем. Но вдруг, как это редко бывает у людей, но все-таки и бывает, кончики ушей Куприяныча дрогнули и повелись, как у собаки, на ту сторону за Выг.
– Держи, держи! – кричал сторож.
Куприяныч поднял глаза на шум роликов.
По воздуху несся мальчик, сжимая посинелыми от напряжения руками толстый витой стальной трос.
– Держи, держи! – кричал сторож.
– Держу! – ответил Куприяныч сторожу.
Куприяныч вскочил, выждал с расчетом, напустил и, вдруг прыгнув высоко, как заяц, схватил в воздухе мальчика и повалился с ним вместе на мягкий мох рядом с костром.
Бродяга все на свете видал. И теперь, поймав мальчика, вернулся к чаю с таким видом, как будто он каждый день таких ловит и это его самое привычное дело.
А Зуек сидел рядом смущенный и как бы с толку сбитый: видно, путешествие на роликах ему было не так приятно, как оно казалось во сне. И особенно неприятно было, что его, курьера начальника, имеющего власть над всем узлом, поймал какой-то старик со звериным лицом.
Он сидел дикарем и молчал.
– Откуда ты взялся, пацан? – спросил Куприяныч.
– Какой тебе я пацан? – ответил Зуек.
– Кто же ты?
– Я курьер начальника узла.
Куприяныч немного откинулся назад, поглядел на мальчика без шутки и с таким видом, как будто в первый раз в жизни видит курьера и теперь ему надо что-то еще понять и вести себя, как подобает вести с курьером.
– Чего же ты так рано прилетел? – спросил Куприяныч.
– А тебя не спросил, – ответил Зуек. – Вот вздумал с тобой чаю напиться и прилетел.
– Дело! – сказал Куприяныч. – Пить так пить. Я люблю с утра брюхо попарить. Выпьешь горяченького – душка-то и повеселеет.
– Какая это душка у тебя?
– А птичка есть такая у каждого человека.
– Птичка?
– Ну да, птичка. Слышу рано: «пик-пик!»
– И что?
– Ничего… «пик-пик!», а я понимаю, это Пикалка зовет меня: «Ты бы, – пищит, – Куприяныч, чайку заварил, брюхо попарил». – «Матушка, – отвечаю, – рад бы, вот как рад бы был чайку заварить, да где же я себе чай достану?» Тихонечко нащупал свой чайник, выполз на волю, оглянулся, нет ли кого? Нарвал с кочки брусничного листу, корочку хлеба поджарил, заварил. На-ка, хлебни нашего чаю, пацан!
– А птичка улетела? – спросил Зуек.
– Какое тебе улетела! Эта птичка, милок, всегда со мной. Я брюхо парю, а птичка веселеет, поет и поет.
В это время по железной бочке ударили, а после того заревело радио:
– Вставайте, вставайте!
– Ну, милок, – сказал Куприяныч, – надо на поверку идти, прощай, друг!
– Погоди, – попросил Зуек, – скажи мне, куда ты теперь?
– А к своим, вон они выходят: это олонецкие. А вон рядом со знаменами выстраиваются – это орловские, там вон рязанские, там, гляди, татары лезут казанские, китайцы, корейцы. Я всю землю нашу обошел и лучше не нашел земли, где сам родился. Наши олонецкие сплавщики, по лесу лучше их нет. Пойду им помогать лес шкурить.
– А птичка?
– Со мной полетит.
– И птичка с тобой тоже шкурит?
– Нет, птичка моя не шкурит, а поет и меня утешает. Вот я и не злобствую и спокойно дожидаюсь своего срока.
– Какого это срока?
– Своего сроку дожидаюсь, какой есть у каждого человека. Придет мой срок, – и я опять в лес.
– И там хорошо тебе будет?
– Но-о!
– И птичка с тобой полетит?
– Там птиц много всяких, там им нечего нас утешать: там мы цари.
– И можно там приказывать птицам?
– Можно.
– И что им можно приказывать?
– Все, что только захочется.
– И все нас слушают?
– Но-о!
– И не работают?
– Милок, я же русским языком сказал: мы там цари.
Куприяныч остатки брусничного и хлебного чая вылил на огонь, затоптал и неторопливо пошел.
А к берегу на карбасе подплыл Сутулов и начал подниматься вверх с камня на камень на то свое место, откуда ему была видна вся работа в лесу. Зуек подбежал к нему и тоже медленно стал подниматься за ним выше и выше с камня на камень, пока наконец Сутулов не остановился и не воткнул свою палочку в торф, обнимающий карельские скалы, как шубой.
Внизу выстраивались со знаменами, шли шеренги на места, брались за топоры, за пилы, а прорабы каждому указывали его назначение.
– Ты, Иван Дешевый, – говорил один прораб, – иди вон туда, к Лисьим норам; ты, Рудольф, с урками в Камень; ты, старик Волков, веди свою бригаду на Бараний Лоб.
И так потом дальше от бригадиров каждый узнавал свое место. Они обращались к каждому отдельно, а музыка гремела для всех.
И так начался и загремел рабочий день надвоицкого узла Беломорско-Балтийского канала.
