Kitabı oku: «Еврейская нота», sayfa 4
Положение евреев в Эстонии было примечательно. Таллинскими русскими они воспринимались как свои: люди родного русского языка, культуры и ментальности. Так же отличавшие себя от эстонцев, людей иных. Культурно-политическая наша ниша. Вторичное по отношению к коренному, титульному народу место. А ведь мы – люди великой и главной России.
Эстонцы же отчасти сочувствовали евреям как соседям по несчастью: вы тоже угнетены этими русскими, вас тоже унижают и ограничивают права. У нас нет независимости, своего государства, мы вынуждены кланяться Москве и подчиняться, республикой руководят вторые (русские) секретари. Вас не пускают на хорошие должности, запрещают изучать свой язык, поливают помоями Израиль, разжигая неприязнь к вам.
Эстония оказалась первым местом в моей жизни, где на уровне неофициального человеческого отношения скорее уж приветствовали евреев, нежели русских. (Позднее я узнал, что во время войны немногочисленная еврейская община была ликвидирована полностью, и Розенберг лично прилетал поздравить Эстонию со статусом «юденфрай». Но – это был другой вопрос, другая эпоха, и законы другие, и порядки: другое измерение.)
Что же касается еврейской взаимопомощи, то видный «русский писатель Эстонии» написал на меня донос в КГБ: живет на неизвестные доходы, уехал из Ленинграда из-за проблем с властями, советскими печатными органами не публикуется, имеет связи с Западом.
Другая коллега той же национальности, когда через четыре года (!) у меня вышла книга «Хочу быть дворником», сорвалась в истерику: да как я смею такое писать, это пренебрежение к читателю!.. Она сама хотела быть тут «главным русским литератором нашего поколения» – на хрен ей этот свалившийся невесть откуда я, о котором говорят! да вдобавок замусоривший место еврея в русской секции – там стариков и так половина евреев, а молодых и ее одной хватит. Творческие люди особенно ревнивы… ну, и завистливы.
«Иерихон»
Много лет я мечтал издавать себя сам. Согласен даже на цензуру, но не надо редакторов и планов – бумагу и типографию найду сам как угодно.
И вот к 1988 году в либеральной (и подспудно всегда антисоветской) Эстонии возникло первое в СССР этническое культурное общество. Разумеется, это было Общество еврейской культуры Эстонии. Автора гениальной идеи я так и не знаю, но десяток инициаторов обнаружилось мгновенно.
Это ничтожное в масштабах Перестройки событие – означало, однако, акт легитимации евреев как нормальной и полноправной… национальности? этнической группы? народа?..
Я понятия не имел об еврейской культуре. Вот об евреях в русской советской культуре – это совсем другое дело. Но идею имел.
На разрешенных кооперативных основах стремительно проклевывался издательский бизнес и сулил горы золотых монет с деревьев Поля чудес в Стране Дураков. Но. Издательство как таковое кооператорам еще не разрешено. С какого конца браться? А откуда деньги, бумага и прочее?
Я предъявил еврейскому обществу, которое на том этапе состояло сплошь из дюжины человек руководства, гениальный план славы и обогащения. Надо издавать литературный журнал, который на деле будет еще и публицистический. Спрос обеспечен: в то время рынок глотал любые тиражи, миллионами.
Надо только достать бумагу. Типография напечатает в долг за договорную цену (от полутора до трех государственных расценок). Весь тираж сдаем оптовику сразу – знакомый в Москве есть. Он платит по факту получения, три дня телеграфный перевод, и с этих денег расплачиваемся за бумагу и типографию.
Остальная прибыль идет Обществу. На жизнь и культуру. Вот калькуляция. Вот цены, вот сроки, вот варианты тиражей. А это – содержание первого номера. Никому никаких гонораров – Конвенцию по авторским правам СССР не подписывал.
Что требуется? Марка «Общество еврейской культуры Эстонии». Оно входит в Культурный Фонд Эстонии, который утвержден ЦК Компартии Эстонии и им курируется. Виза «Ээсти Куультури фонд» – это разрешение на печать.
Все мигом сообразили, что им принесли дармовые деньги, и единогласно утвердили меня главным редактором журнала.
Батюшки-светы! Национальность впервые в жизни запахла привилегиями! Вот так штука.
…Дальше было смешно. Автоматически включились шестеренки еврейского бизнеса. Об этом бизнесе прекрасно писал Шолом-Алейхем – в главах про предпринимателя мальчика Пиню, которого опасались, как чумы.
Первым делом они решили поставки бумаги возложить на братскую и старшую Еврейскую Общину Финляндии. Зачем? Под это дело можно на казенный счет ездить в Хельсинки и жить там несколько дней в отеле. Раза три-четыре в год. Для координации действий.
Вот так невыездной я в одни сутки получил синий служебный загранпаспорт! И в сорок лет впервые посетил заграницу! Финляндию! Без группы, без стукачей, втроем с председателем Общества и зампредседателем Культурфонда. Это отдельная песня.
Вторым делом финские товарищи решили поставить еврейскую культурную инициативу на деловую основу. Они поселили нас в пятизвездном отеле. Выдали на три дня по пятьсот марок (это сто баксов) «командировочных», зная советскую нищету. И составили бизнес-план: братская Еврейская Община Нью-Йорка, у которой, как все знают, денег куры не клюют, будет финским сельтсемеесет жертвовать деньги на еврейский журнал для обретающей еврейское самосознание оккупированной Эстонии. Не много: примерно один миллион долларов в год. Они ведь там в Нью-Йорке тоже что-то себе отщипывают от всех пожертвований – ставки в своем аппарате, поездки, суточные, гостиницы. Им это даже выгодно.
Ну, а финским благотворителям тоже что-то перепадет. Эти деньги пойдут одному члену правления общины, у него своя маленькая бумажная фабрика, и он будет посылать к нам в Эстонию бумагу. Паромом. В порт.
Я не стал ломать хорошим людям планы. В самом деле, чужих денег не жалко. Особенно денег акул Уолл-Стрита любой национальности. Пусть бедный финно-еврей заработает свою копейку. А я буду раз в квартал на халяву кататься в Хельсинки. Жрать фантастические бифштексы в «Рамада-Президенте» и неописуемые пироги в заведении на скалистом берегу и с пианистом за белым роялем под пальмой.
По возвращении в Таллин председатель Общества радостно потер руки и обратился к правлению:
– Ну, давайте думать, как мы будем жить еврейской жизнью!
Они подумали и вскоре все свалили в Израиль или США. Там жить. Еврейской жизнью или какой другой.
…Денег жадные евреи Нью-Йорка не дали. Через полгода из Финляндии приплыли двадцать четыре тонны бумаги в ролях (рулонах). Не того размера. 80 сантиметров. У нас такого стандарта вообще нет.
Типография ругалась. Переналаживать линию. Отходы от обрезки были огромные. Я проклял этих гешефтеров. Но номер раскупили, и прибыль была!
Это был единственный номер первого в СССР еврейского журнала «Иерихон».
Сохнут
1990-й год, Большая Алия валит в Израиль, в Прибалтику прибыл уполномоченный Сохнута, и вот он посетил Таллин. Большой зал, за кафедрой немолодой мужчина: худое лицо, остатки редких волос, нахальные манеры, истеричные интонации. Поучает и стыдит в жанре нотации с претензиями. Почему вы еще здесь? Кто вы вообще такие? Послушайте иврит, послушайте, вам полезно! Я скажу, когда можно задавать вопросы. Вам должно быть стыдно, что вы еще не в Израиле! Возникшие сильные чувства сдерживались с трудом, особенно возмущение.
Потом был перерыв, курили у окна в коридоре, и я сказал этому посланцу Святой Земли про манеры, вызывающие желание пинком вернуть его на родину, и про деньги американских евреев, на которые он разъезжает по миру и имеет наглость хамить тем, кто его принимает.
Сохнутовец сделался тих, печален, миролюбив, вспомнил про Аушвиц, в котором он уцелел ребенком, и здоровья уже нет, а вот он все ездит, делает что может.
С благодарностью и уважением я заподозрил вслух, что если он здесь так выступает, то можно представить, как они обращаются с приезжающими, простите, репатриантами, когда те попадают под их власть в Израиле.
Я не собирался уезжать ни тогда, ни раньше, и все равно мероприятие оставило по себе неприятный осадок.
Брат
Мне исполнилось семнадцать в 1965 году, а брату – в 1973. А это принципиальная разница. Он с ранних лет не питал иллюзий и симпатий насчет Советской Власти. Он хотел свободу, видеть мир и хорошие машины. И заниматься медициной не на советском уровне. В тридцать три года он улетел из Шереметьево – в единственных джинсах и замшевой куртке, с единственным полупустым чемоданом. Таможенники выразили одобрительное изумление.
Через год он встречал меня в Израиле. Старенький деревянный аэровокзал в Бен-Гурион напоминал сибирский областной. Вода и пиво оказались по одной цене! И +38◦ Цельсия – при хорошей влажности: август.
Я ощущал дрожь и вынос мозга при мысли о двух вещах: Средиземное море и Стена Плача. Когда открылось синее пространство за окном автобуса, я потерял самообладание, и от тахана-мерказит в Хайфе пешком, как сомнамбула, устремился через пустыри к воде, разделся дрожащими руками и изрезал ноги о камни, забираясь в волны. Мне было сорок два года. Сорок из них я твердо знал, что никогда в жизни не увижу Средиземного моря – оно было мифом из иностранной жизни в другом измерении. Брат стоял на солнцепеке и смотрел сочувственно.
Брат снимал в Цфате крошечную квартирку, учил в ульпане иврит и готовился подтверждать свою кардиологию. В воскресенье мы поехали в Ерушалаим. Пошли в Старый Город. Я увидел Стену Плача.
Струился нереальный пейзаж. Это уцелевшая стена Храма. Ее видели римляне, ассирийцы, персы. Понтий Пилат, Навуходоносор и Кир. Здесь молились царь Соломон и царь Давид.
Я имею к этому отношение. Здесь жили, работали и сражались предки моих предков. Здесь произнесли впервые, оглядываясь на пожары: «Да отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим!»
Свой своему
Еврей, впервые приезжающий в Израиль, испытывает предварительное чувство всеохватного братства, в которое он сейчас погрузится. Это страна, где все – евреи. Какая бы то ни было готовность к национальному ущемлению исчезает абсолютно. Напротив – здесь все свои. В прошлой жизни так или иначе униженные и оскорбленные, клейменые, неполноценные. Наступает блаженная и благородная компенсация. Здесь мы все уважаем и ценим друг друга, поддерживаем и помогаем, отлично понимаем и сочувствуем, радуемся успеху соседа. Мы в своем государстве, в своем праве и достоинстве – наконец-то.
Вот вам фига. Большая и смачная.
Среди людей нормальных, среди людей приветливых – вдруг нарвешься на грубость, а случаем на хамство – это может неожиданно и на твой взгляд без повода вспыхнуть при таможенном контроле, на рынке, в автобусе. Израильтяне встречаются резки и громкоголосы. Такое редко – но действует сильно. Как?! Здесь?! Меня?! Почему?..
Потом начинаешь различать. Таксист случается хам редкий, но практически всегда это арабы, наглые и агрессивные, если дело касается их удобства и их денег. Евреев различают по странам исхода. Румын презирают за жадность и ложь. Марокканцев – за дикость. К русским отношение неоднозначное: они работящи и образованны – но хотят высоко влезть, а прибыли на готовое. За высший сорт идут американцы и немцы: богаты, высококультурны и сознают свое превосходство.
Адвокаты наивероятнее – эталонно бездушные вымогатели.
Будь готов, что назначенное время встречи или сделки ничего не значит. Не всегда! Но заказанную покупку тебе пообещают привезти завтра в час, раздражаются на вопрос послезавтра в шесть, через три дня ответят, что тебя не было дома, и вдруг привезут через неделю в неожиданный момент. А могут вообще не привезти. Могут потерять. А могут кинуть.
Первое время эти подробности соединения со своим народом шокируют, и вмятину оставляют глубокую. Ты уже было сентиментально расслабился среди сплошных родных доброжелателей – и вдруг, как от укола, собрался вновь, прикрыл ранимое нутро, вернулся в нормальную жизнь, где никто не собирается баюкать тебя режимом наибольшего благоприятствования.
Израильтянин относится к этому спокойно, даже если грозно орет.
Восточная страна – с народом после европейской прокрутки.
Сабры – коренные – то есть израильтяне, родившиеся здесь, иные в третьем-пятом поколении: не европейцы. «Сабра» – плод съедобного кактуса: колючий и жесткий снаружи, мягкий и сладкий внутри. Все самоназвания лестны: зато у нас чудесная душа.
В Израиле все – евреи: каждый думает, что это он схватил Бога за яйца. Там часто так говорят.
Жан
Южнее Мертвого моря, на краю пустыни Негев, есть кибуц. Один из многих. Там выращивали овощи: большая картофельная плантация, помидоры, морковь, кабачки. Жили, естественно, семьями; гастарбайтеров еще не было.
В субботу после завтрака мы сидели с троюродным братом, бывшим ленинградцем же, у бассейна. Бассейн был знатный: метров тридцать, изогнутый, в голубом кафеле, с вышкой над глубокой стороной. Дети плескались, народ пил пиво под пальмами.
– Хочешь, я познакомлю тебя с Жаном? – спросил троюродный. – Тебе будет интересно.
Он подошел к седому старику, отдыхавшему в шезлонге неподалеку, стал говорить, указывая на меня. Потом подозвал.
В 1942 году их семью, французских евреев, арестовали и, набив заключенными автобус, повезли в концлагерь Дранси, под Парижем. Жану было четырнадцать и он, худой и мелкий, на повороте протиснулся в открытую для воздуха узкую форточку, вывалился в кустарник и откатился. Днями он скрывался в зарослях, канавах, заброшенных постройках, а по ночам воровал яблоки в садах и шел на юг. Он хотел пересечь Пиренеи и уйти в Испанию: она не выдавала.
Осенью, на полпути в Испанию, он добрался до Лимузена. И отсыпаясь днем подальше от дороги, в кустах на склоне горы, услышал говор и шаги. Так он наткнулся на маки.
Он сменил план, решил мстить и упросил взять его в отряд. Дежурил по лагерю, собирал хворост для костра, чистил посуду. Несколько раз его брали на операцию: группа минировала дорогу, он стоял в дозоре. Стрелять довелось пару раз, и не знает, попал ли.
В 44-м союзники освободили Францию. Дома Жан узнал, что всю семью вместе с остальными евреями немцы отправили в Освенцим.
Редкие уцелевшие евреи передавали вести о переселении в Палестину: англичане обещают позволить евреям создать Израиль как государство, ведь Декларации Бальфура уже почти тридцать лет. Оставшийся один на свете шестнадцатилетний Жан понял, что поедет в Израиль.
Но англичане не пускали туда евреев. Репатриация была жестко лимитирована ничтожной цифрой. Политика, арабы, нефть, деньги, влияние на Ближнем Востоке… Евреев перехватывали по дороге, суда не выпускали из портов, дошедшим запрещали выгружать пассажиров.
Контрабандисты высадили Жана с катера, вместе с десятком таких же юнцов, ночью на пустом берегу. У репатриантов было полсотни долларов, двадцать фунтов и на пару дней еды. Утром они пришли в городок и объяснились на идише, на нем тут, естественно, говорили все: вернулись на родину предков, Эрец-Исраэль.
Одного взяли в Хагану. Еще одного, механика – в гараж. Работавшего на стройке отправили в какую-то строительную бригаду. Жан не умел ничего. Но стрелять умел. Его отправили в Негев. В организующийся кибуц. Через месяц он отметил там свое семнадцатилетие.
Кибуц был – одиннадцать человек в палатке на голом месте. Десять пахали землю, одиннадцатый с винтовкой дежурил на ржавом остове английского броневика. Остальные десять винтовок стояли прислоненные рядом. По сигналу тревоги все бежали к ним. К нападению арабов были готовы всегда. Раз в неделю им привозили воду и еду.
Все были молоды и самоуверенны, опыта не хватало, агроном был самоучка, они попробовали в самом начале весенних дождей сеять пшеницу, сеяли засухоустойчивую неприхотливую кукурузу, пролетали, жили впроголодь. Людей делалось больше, стали выращивать картошку, продавали, начали появляться деньги, строили после работы самые маленькие простые дома.
Приезжали люди, женились, рожали детей, дети росли, учились, шли работать. Вот и все. Так и прошло пятьдесят лет.
Жан обвел рукой вокруг и стал указывать. Вот это детский сад и ясли. Это школа. Это – синагога и наш культурный центр. Это – столовая. Магазин. Медпункт. Там – склады. Рядом – маленький консервный завод: овощные консервы. Дороги – видишь, какие. Деревья. А был голый песок.
…Первый и последний раз в жизни я видел Пионера. Он пришел сюда юнцом на голую землю, и возделывал ее, не расставаясь с винтовкой. Охранял свою землю, своих братьев и свой труд от врагов. И вот он состарился. Жизнь прожита. Седой старик отдыхает в цветущем саду, кругом дома и поля, играют дети, переговариваются в тени взрослые, блестят машины и застыла зелень пальм над черепичными крышами. И маленькая стела – своим погибшим в войнах за Израиль.
Вот что такое Израиль – его спрессованная новейшая история. Дай Б‐г каждому так увидеть, на что потрачена и во что воплощена жизнь.
Солдаты
Солдаты в Израиле везде: в кафе и на улицах, в автобусах и каньонах (в России они называются торговый центр). С оружием, обычно М16, их носят за спиной стволом вниз; отомкнутый магазин заряжен и закреплен сбоку приемника в гнезде или просто прижат резинкой. Берет под погоном – солдат не на службе.
Форма образца шестидесятого примерно года: однотонный зеленый цвет, плотная ткань, большие накладные карманы, рубаха в штаны под широким ремнем. Никаких комбезов, камуфляжей, свободных курток. Не то экономия, не то смысла не видят в военной моде: на эффективности действий это не сказывается. Армия – ЦАХАЛ – Силы Обороны Израиля – существует исключительно ради военных действий, любая показуха излишня.
Наград здесь нет. Не принято. Есть только три медали, за всю историю во всей стране было награжденных 800 человек. За это время в войнах погибло 20 000 бойцов, 75 000 было ранено, многие тысячи остались инвалидами. Пример: Цви Грингольд не выходил из боя несколько суток, сменил четыре подбитых танка, обгорел, был контужен, уничтожил 50 танков врага, удержал важнейший участок фронта. Награда – медаль «За героизм».
К солдатам все относятся с симпатией и подобающей долей уважения: через армию прошли все, армия необходима.
Мальчики служат три года, девочки – два. В боевые части их (тогда) не брали – но инструкторами во всех учебках девчонок было полно: и гоняли мальчиков, и учили владеть техникой.
Каждый второй шабат – с конца дня пятницы до вечера субботы – солдат отпускают в увольнение домой. Матери стирают белые футболки.
Как-то в автобус входят три солдата: типичный смуглый сабра, второй – типичный рязанский Ваня голубоглазый-курносый, и третий – типичный негр. Такая страна. Все – евреи, солдаты Израиля.
Я упоминаю эти общеизвестные детали только чтобы передать впечатления человека, попавшего в Израиль впервые – и ощущающего прирастания эмоций и смыслов своего существа через причастность к еврейской стране, причастность историческую, генетическую, эмоциональную.
И одновременно возникает и проявляется чувство некоего стыда и позорности: ты не поднимал здесь страну на голой пустыне, не воевал за нее, не противостоишь целому миру, ты даже сейчас не живешь в ней, не разделяешь ее судьбу, ее опасности и риски.
И становится яснее и отчетливее гордость за эту страну – Эрец Исраэль, Израиль – которой хватает мужества, таланта и сил возродиться и жить, побеждать в войнах, растить сады и создавать современную промышленность.
Три танкистки
Для понятности:
Был выпуск из танковой учебки, а на него пускают родителей. И одна знакомая знакомого, русская же, в смысле из Советского Союза, протащила меня с собой – как папу, в смысле своего мужа. Посмотреть. Документов у меня не спросили.
Рядом с частью танкодром, и командование устраивает выпускную сдачу вождения. И танки – «СуперШерман», «Меркава 1» и «Меркава 2» – по одному проходили дистанцию: неслись по пыли, прыгали с горки, вползали на эскарп, преодолевали траншею и ползли по узенькому мостику. Потом наблюдатель объявлял время и очки, зрители аплодировали, и экипажи менялись.
Среди наблюдателей был приглашенный американский генерал. В это время Израиль решал: купить у США «Абрамсы» или выпускать свой «Меркава 3». И два этих «Абрамса» были видны в ряду танков в парке. Их тут испытывали и обкатывали для местных условий.
И генерал попросил командира учебки показать, как они владеют «Абрамсами», а то что ж стоят.
Минут через пять, дистанция освободилась, вылетел из парка «Абрамс». Он пер, как пришпоренный. Хвост пыли до неба, с горки слетел так, что земля вздрогнула, вскарабкался и запрыгнул на эскарп, через мост рванул не сбавляя, юзом вошел в вираж – и у финиша осадил, ткнулся вперед на вставших гусеницах.
Генерал одобрительно покивал, улыбнулся и выразил желание поблагодарить экипаж. Командир приказал в микрофон.
Танк, шестьдесят тонн горячей брони, тихо свистя турбиной пополз и встал без пыли перед начальством. Люки открылись, и на песок спрыгнули три веселые девочки, шпингалетки по полтора метра. Они подбежали, вытянулись и отдали честь.
Слушайте, генерал заплакал.
Память и благодарность
Только в Израиле День Победы отмечался 9 Мая. Не 8, как на всем Западе. Ветераны надевали награды и выходили на улицы. И были тех ветеранов многие десятки тысяч. Им дарили цветы, с ними шли семьи. Такие парады проходили во всех городах, и колонны несли советские и израильские знамена. Звучало «Прощание славянки» и «Ярость благородная». Встречи и объятия, воспоминания и слезы, выпивка после окончания.
Советская Родина лишала их гражданства, называла предателями, приказывала сдать награды. Ордена вывозились украдкой, мимо закона.
Это их Советская Родина клеймила врагами и отщепенцами. Это их стремились уничтожить «наши арабские друзья». Друг Гитлера муфтий Иерусалима. Уничтоживший всю компартию Египта Гамаль Абдель Насер. Милые арабские лидеры, спецслужбы которым создали после 2-й Мировой специалисты из Гестапо и СС, тысячами бежавшие на Ближний Восток и нашедшие там себе применение.
Это для уничтожения ветеранов Войны и их семей Советский Союз привез арабам тысячи танков, самолеты и зенитные комплексы, миллионы автоматов, мины и артиллерию. Для их уничтожения были посланы советские летчики и ракетчики, инструкторы и минеры.
Что плохого видела Россия от Израиля? И что хорошего – от Сирии, Египта, Иордании и Ирака? Такая любовь.
Гиват Шауль
Для моих родителей вопрос отъезда из СССР никогда не стоял. Они родились в 1925 году, были пионерами и комсомольцами, отец надел погоны в 1942 и снял в 1976, – они были советские люди.
В 1991 советская власть кончилась. Кончился Советский Союз, и кончилась КПСС, а в партию отец вступил в 1944. Белоруссия, где он, ленинградец, закончил службу и вышел в запас, стала независимой страной. Как-то на их дверях нарисовали свастику. Это повторилось.
В семьдесят отец заболел раком. И тогда они уехали в Израиль. Лечиться. Уехали поздно.
После его смерти мать осталась там. И в свой срок ушла к нему.
Они лежат на кладбище Гиват Шауль. На Хар ха-Менухот – Горе Упокоения, над Иерусалимом. Их могилы на самом краю террасы, в головах бросает короткую тень кипарис, а впереди и внизу, на западе, простор и выжженные холмы.
Раз в несколько лет, бывая в Израиле, я приезжаю туда. И делаю все, что делают дети на могилах родителей. И по древнему обычаю пустыни кладу камушки в знак свидания. Но не по одному за себя, а от всех родных, что еще остались.
Никто никогда и подумать не мог, что так сложится. Теперь здесь.
Ион Деген
Когда мы познакомились, ему было уже хорошо за восемьдесят.
Ион Деген после отъезда в Израиль был вычеркнут и забыт в СССР. О нем, ветеране войны, танковом асе и авторе знаменитых стихов, вспомнили через треть века, в 2010-х. Евтушенко, составляя свою беспрецедентную по охвату и подробности «Антологию русской поэзии» в пяти томах, нашел адрес и приехал к автору легендарных строк «Мой товарищ, в смертельной агонии не зови понапрасну друзей…».
В июле 1941 шестнадцатилетний Ион Деген, вчерашний девятиклассник, становится бойцом истребительного батальона, потом командиром взвода и роты ополчения, потом от роты остается два человека. Не раз тяжело ранен, был стрелком, разведчиком, командиром отделения разведки, танкистом, командиром танка, танкового взвода, командиром танковой роты. Уничтожил 12 танков и четыре самоходки немцев: «Тигр», «Пантеры», «Фердинанд». Дважды представлен к Герою Советского Союза – не получил из-за крутизны характера в отношениях с политорганами. Комиссован по инвалидности после тяжелейшего ранения весной 1945.
Врач, хирург, доктор медицинских наук. Впервые в стране пришил пациенту отрезанную станком кисть руки.
Уехал в 1977 по причине удушающего антисемитизма и невозможности работать по своему уровню и без унижений.
В интервью со мной плакал, вспоминая погибших боевых друзей.
Для меня было честью собрать и продвинуть в крупнейшем издательстве России его книгу «Война никогда не кончается». Единственный большой тираж в его жизни.
Изя
Еврей, война и судьба – интересная тема. Богатая.
Дядька, брат матери, громоздкостью и шерстистостью напоминал медведя. С маленькими обманчиво-добрыми глазками и широкой улыбкой, чреватой мгновенным оскалом.
В 41 он окончил десятилетку, был мгновенно мобилизован и по грамотности отправлен на лейтенантские курсы. Рослый, здоровенный, со знанием немецкого (в советском школьном объеме) в дивизии был определен в разведку. Воевал командиром взвода и роты дивизионной разведки. Ранен в октябре 1942, год лечился, комиссован по инвалидности. Малый командирский набор: Красная Звезда, Отечественная война, медали «За отвагу» и «За оборону Москвы». С недействующей правой рукой поступил, через дорогу от госпиталя, в ташкентский медицинский, руку разрабатывал по собственной методе и научился поднимать до уровня плеча.
Война кончилась, эвакуированные врачи вернулись в освобожденные города, уровень узбекских медиков вызывал у Изи бешенство. В 49 он переехал в Ригу. Там только что в рамках расцвета Советской Латвии создали НИИ ортопедии и восстановительной хирургии. Красивое имя. Для начала в нем лечили переломы и плоскостопие.
Изю, фронтовика и коммуниста, немедленно взяли на работу. Но подоспела борьба с космополитами, и дышать помногу ему не давали.
И тут Рижский мед оканчивает национальный кадр, сын знатных красных латышей, вчерашних коминтерновцев, присланных из Москвы на руководящую работу в Латвийскую ССР. Чтоб контролировать вливание в братскую семью советских народов.
Национальный кадр. Его надо выращивать. И Исидору Вассерштейну, русскому еврею, объясняют: надо помочь товарищу Калнберзу с написанием кандидатской диссертации. Короче: только после того, как он написал кандидатскую Калнберзу и тот мгновенно защитился – товарищу Вассерштейну тоже разрешили оформить соискательство и защитить кандидатскую. Товарищу Калнберзу такой метод научной работы очень понравился. И в тридцать лет он защитил докторскую, которую написал Изя, и стал профессором, что Изе позволили много позднее. Главное же – в тридцать лет Калнберз стал основателем и директором знаменитого Рижского Института Ортопедии и Травматологии. Который Исидор Вассерштейн десять лет создавал из первоначальной кустарной больнички.
Профессор Вассерштейн оперировал пять дней в неделю. Пять дней в неделю он выпивал после работы поллитра для снятия напряжения, а два выходных – для отдыха.
– Неделю назад я делал хер маршалу Якубовскому, – рассказывал он, грызя огромный кус жареного мяса. – Знаешь такого? Так он мудак. Как такого мудака держат в Генеральном Штабе? Что, он в ГлавПуре? Тогда понятно, там все мудаки, на фронте все это знали.
Главным хозрасчетным направлением Рижского НИИ ТО было лечение от импотенции. Механическим способом. Под кожу члена вставлялись две полуцилиндрические пластмассовые пластинки.
– Хер-полуавтомат, – объяснял профессор медицины, знаменитый хирург Вассерштейн. – Поднимаешь рукой, а падает сам.
Я редко приезжал в Ригу. Изя сграбастывал меня в медвежью горсть, совал трешку и гнал за бутылкой. Принесенную ставил в холодильник, а оттуда доставал холодную. Чтоб всегда имелась холодная.
– Когда не было боев, или во втором эшелоне – я менял папиросы или махорку, что выдавали, на водку. Я же не курю. У меня каждый день пол-литра была! – с одобрением в свой адрес рассказывал он.
И каждый раз у него в спальне листала журналы и ждала очередная платная девица, порой ошеломительно профессиональной внешности.
– Мне необходимо снимать напряжение, – медицинским тоном пояснял он.
В книжном стеллаже за стеклом, развернутые обложкой в комнату, стояли его книги. Он еще в 49 году разработал методику удлинения конечности до 24 сантиметров – 12 см бедро и 12 см голень. Приживление отрезка консервированной кости в распил родной кости пациента с растягиванием тканей и последующей фиксацией аппаратом собственного изобретения. Этот аппарат – охватывающие ногу кольца и соединяющие их спицы, проходящие сквозь ткани и кость – был почти как аппарат знаменитого некогда доктора Елизарова. Только намного раньше сделан. Тот был копией.
Разница между Вассерштейном и Елизаровым была в том, что Елизаров подавал себя как сын маленького горского народа – что правда, если горских евреев считать маленьким горским народом. Вассерштейн же громогласно заявлял: «Я – еврей, а кому не нравится – может идти на хер!». Научное окружение и латышская публика его достали.
Он уехал в Израиль перед Московской Олимпиадой, в 1979 году. Я приехал попрощаться и заполнял ему многочисленные документы: он не любил писать, истории болезни заполняла медсестра: правая рука ныла всю жизнь. Он тратил усилия только чтобы работать скальпелем, узлы вязал левой.
– Вот трехкомнатная квартира, – он обвел рукой. – Гараж, «Жигули»-шестерка – все у меня есть. Ничего не надо! Все им оставляю! Пусть подавятся. Только чтоб выпустили. Вот как они мне все надоели.
Он прилетел в Израиль, предъявил достижения, срочно выучил иврит, в травматологии Тель-ХаШомера, центрального госпиталя, быстро переругался со всеми и переехал в Италию. Итальянский его раздражал, он предъявил свои регалии в частной клинике и стал оперировать; административные и профессиональные разговоры – через переводчика. Персонал был туп и уровня его работы не понимал. Он переселился в Германию, там действовали льготы и пособия как для евреев, так и для участников войны, боровшихся с фашизмом. Профессор с немецкой фамилией Вассерштейн усовершенствовал свой школьно-военный немецкий и стал хирургом, а затем завотделением Клиники оперативной травматологии и ортопедии в Бремене. В семьдесят перешел в частную клинику и работал до семидесяти пяти. Ездил на БМВ, отдыхал и лечился в Висбадене, жил в тихом дорогом районе, окнами на зеленый канал в плакучих ивах.
