Kitabı oku: «Очерки Заилийского края и Причуйской страны», sayfa 12

Духовное развитие бурутов так же низко, как вещественное благосостояние. По справедливости, их можно б назвать детьми природы в самом печальном смысле этого слова. Вся масса их понятий и нравственных убеждений составляется из грубых поверий и предрассудков. Средств для перехода к лучшему состоянию почти нет. До прихода русских на Иссык-Куль, в орде источниками мудрости были бродячие ташкентцы, которые изредка обучали детей грамоте, но так, что они в состоянии лишь были читать 1 главу Корана, плохо понимая ее. Со времени появления наших татар, число грамотных стало несколько возрастать, и даже потребность образования настолько развилась, что некоторые дикокаменные, не имея возможности найти у себя в орде учителей, отсылали своих детей в Большую орду, к своим друзьям, у которых в аулах почти всегда находятся грамотные татары, занимающиеся обучением. Но, впрочем, и теперь едва ли на тысячу человек кара-киргиз есть один грамотный; многие манапы, даже большая часть их, не умеют ни писать, ни читать. Я был свидетелем забавного удивления одного из них, когда ему показали документ за его тамгою, в котором он признавался в баранте: прикладывая печать к этому клочку бумажки, он не думал, что враг подсовывал ему донос на себя.

По вероисповеданию, дикокаменные принадлежат к исламизму; но магометанство их весьма поверхностно, особенно у родов, соседних с Китаем. Есть кара-киргизы, не знакомые даже с именем своего пророка, не только с девяносто девятью именами Аллы. Только немногие знают обряды омовения, посты, даже самый намаз. Пьянство, преследуемое Кораном, у дикокаменных вовсе не считается грехом, и какой-нибудь Менде, почтенный шестидесятилетний манап, выпив в день четверть ведра водки, еще хвалится под вечер, что он проскачет сколько угодно, не свалившись с лошади. Во многих других случаях они поступают прямо против закона, не опасаясь за греховную жизнь наказаний в будущем, по той простой причине, что ученье веры вовсе им незнакомо. Но всего любопытнее, что у народа этого сохранились хотя слабые следы шаманства. По словам г. Бардашева, женщины и иногда даже мужчины поклоняются огню, поливая его салом и совершая это поклонение перед девятью светильниками в ночь с четверга на пятницу (джуму). При церемонии поклонения, если есть грамотные, читают молитвы. Кара-киргизы чтут и некоторые памятники народов, обитавших прежде на их земле. Так, около Токмака есть высокий столб из сырца, который уважается у них потому, что в нем, по преданью, умерла какая-то ханская дочь, которую отец засадил в этот столб, чтоб спасти от фаланг и других насекомых. Памятники собственной старины ценятся еще выше. В долине Большого Кебина есть, напр., каменное укрепленьице около могилы одного знатного старика, Ниазбеков курган. Отряду 1860 года надобно было просить особого позволения ночевать в этом кургане и притом с условием ничего в нем не трогать, ничего не ломать. Могилы предков вообще очень почитаются и делаются наподобие часовен с каменными стенами. Украсть скелет или какую принадлежность мертвого считается преступлением.

На поминках по умершем, особенно человеке богатом, обыкновенно устраиваются игры, как у прочих киргизов. Эти игры составляют байгу. Известно, что главнейшая часть всякой байги есть скачка. Как дикокаменные беднее прочих киргизов, то призы у них никогда не бывают так богаты, как напр. в Средней и даже Большой орде. Там они, как известно, достигают иногда до девяти девятков скота (верблюдов, лошадей и пр.), даже с придачею пленных людей. Буруты, хотя тоже ставят на приз пленников и пленниц, но скота жалеют в большом числе. Другим любимым удовольствием на байге служит борьба, потом, доставанье ртом монет со дна полного простоквашею сосуда. Последняя забава особенно им нравится. Смех, шум, говор распространяются во всей толпе зрителей, между тем как любитель доставать зубами деньги ищет их в жидкости, не смея помочь делу руками. Иногда подобная забава кончается тем, что кровь потечет у искателя изо рта и ноздрей, тогда его сменяют другие.

В 1860 году при нашем отряде находился сары-багышский поэт или, точнее, рапсод. Каждый вечер собирал он около себя толпу слушателей, которые удивлялись его рассказам и песням, разиня рты. Воображение его, неутомимое в исчислении подвигов своего героя, какого-то ханского пасынка или приемыша, принимало иногда самый смелый полет в область чудесного. При этом большая часть поэмы импровизировалась, и только содержание ее взято было из народных преданий. Удивительно верная интонация, которую можно было ценить даже не понимавшему слов поэмы, уменье вовремя употребить скороговорку, речитатив или протяжное, унылое пение составляли неотъемлемое достоинство рапсода, который, впрочем, считался одним из лучших. Когда на Кутемалдах сделана была для киргизов пирушка, то поэт их потом громко прославлял хозяина праздника… впрочем, может быть, отчасти для того, чтоб получить четвертак. Его выражения несколько напоминали Гафиза, и киргизы были столько же в восторге от его песни, как и от съеденного пилава.