Kitabı oku: «Ведьма», sayfa 5

И опять захлестнуло. Не вдохнуть – не выдохнуть. Красный жар внутри.

– Кать, подожди, – понеслось ей вслед.

Трескотня насекомых. Чьи-то крики. Отдаленный лай. «Ма-а-ам, Мама-а!» кричал визгливый детский голос. Музыка пульсирует. Попса. Повтор. Снова повтор. Все гудело, шевелилось, кричало, небо блестело голубым так, что выжигало глаза. Опрокидывало. Всасывало, как воронка.

За примятым к земле хозяйским домом черной стеной стоял лес.

Катя надела худи, висящее тут же на перилах, натянула на голову капюшон и пошла через участок к прорехе в заборе. Протиснулась. Потом проломилась с усилием сквозь плотно стоящие ели и оказалась в тишине.

***

Резко стало темно. Только вот был белый день и вдруг взял, да и исчез. Тягучие тени полезли из-под папоротника, расползлись в стороны, налились густой синевой. Белые стволы сосен были едва различимы.

Тяжелые ветви трогают ее за плечи. Лес молчит. Ждет. Зверек, теплый мокрый комочек, укрытый штормовкой, бьет лапками, царапается. Она прижимает комочек к груди. Не бойся, ничего не бойся, малыш. В руке блестит молния. Во рту остается соленый привкус. Лес все так же молчит. Тьма дрожит укрытая елями.

До нее долетает его запах. Такой уютный, саднящий. Она может учуять этот запах за тысячи, многие тысячи километров. Запах зовет.

Тело реагирует быстрее, чем она дает ему осознанные команды. Невероятная сила захлестывает мышцы. Штормовка и прочая одежда летят на землю. Ноги сами несут ее. Бег. Мох пружинящий, как ковер. Сухие сучья и иголки слабо покалывают подошвы ног.

Она бежит. Ветви хлещут ее по лицу и голым плечам. Она вырывается, падает из одних объятий в другие, рвет зеленые сети под ногами. Из расцарапанных ран сочится кровь. Кровь бежит по венам. Кровь пульсирует в голове. На руках кровь.

Запах становится нестерпим. Она уже близко. Из окна сочится свет. Влажные тела сплетаются и распадаются. Вновь перекручиваются. Мышцы перекручиваются. Сочится пот. Запахи смешиваются. Свой и чужой. Это невозможно терпеть. Жжет. Страшно жжет изнутри. Красный свет, красный жар. Красная боль располосовала грудь и живот, ухнула вниз, выжгла все.

Она подняла вверх лицо и завыла, и только тогда ударила гроза, с такой силой, которой еще никогда не бывало в этих местах.

***

…Еще минута по вполне себе приличной грунтовой дороге и деревня осталась позади.

Машина, застоявшаяся под навесом, отвыкшая за месяц от движения, с удовольствием гоняла через свое нутро бензин, масло и прочие жидкости чуть громче обычного, пружинила на кочках и ухабах с какой-то особой лихостью и казалось, вот чуть надави подошвой на благодарно податливую педаль газа, она сорвется и забодает ближайший стожок сена.

Из открытых окон вдруг резко пахнуло конюшней, свинофермой, свалкой бытовых отходов, всем сразу. Катя подняла окна и включила кондиционер. Холодный воздух сразу отрезвил – а ты куда, Катя, собралась-то? В Малиновку. А Фомин где? Не знаю, с утра не видела. Как же так? А вот так. Холоднее стало, а вот запах никуда не делся. Сладковатый дурман. От него спазм в горле и глаза слезятся. Или глаза от другого чего? Катя опустила окно и кондиционер тоже оставила…

…Малиновка сияла будто свежевымытая. Была она легкая, радостная, не то, что зачуханная деревня, в которой Катя с Фоминым дом сняли. Улицы шире, одежды ярче, наличники наряднее. Большая площадь в центре, торговые прилавки, бабки зеленью торгуют и творогом, магазин, магазин, церковь. Стены беленые, золото блестит. Солнце, простор и люди. Вот такая Малиновка.

Катя, повязав платок, легко выпрыгнула из машины. Сандалии, один ремешок и тоненькая подошва, утонули в пыли. Катя поправила помятый сарафан. Черная татуировочная вязь на запястье сойдет за браслет, не кофту же с рукавами надевать в такую жару.

– Ишь, вырядилась, – послышался дребезжащий голос за спиной.

Катя оглянулась и никого не увидела. Не успела даже удивиться, как из-за машины вытянулась коричневая сухонькая ручка и тот же дребезжащий голос сказал:

– Дай, доченька, денежку, славь, славь, славь тебя Господь.

Катя заглянула за остов машины и увидела старушку, маленькую, как кошечка или девочка. Лицо изрыто морщинами, платок солидный, не по погоде. Глаза у старухи были мутные и влажные.

– Сейчас, – Катя дернулась за сумкой и тут же вспомнила, что сумку-то она и не взяла. Вообще не взяла, та так и осталась висеть на спинке стула в доме вместе со спрятанными в ней документами на машину и деньгами. Телефон вот взяла, не забыла, даже зарядила для важного разговора, а сумку не взяла.

Старушка ждала, руку не опускала.

– Вы знаете, я … – запнулась Катя. – Я вам привезу. Завтра привезу.

Старушка кулачок сжала и зашептала тихо под нос, как будто только для себя:

– Ведьма ты, ведьма, как есть… Гадина ползучая… Не будет тебе… Сама виновата… Сама… Не примет Господь… Заберет она все…

– Что, простите? – Катя даже нагнулась к маленькой старушке.

– Жадоба ты, – неожиданно ясно сказала та. – Мужик твой к другой бабе уйдет.

Старушка плюнула Кате под ноги, развернулась и бойко поскакала в ближайший магазин…

…В церкви было прохладно. Тихо. Спокойно. Сладко пахло расплавленным воском, ладаном и пылью. Людей немного. Из-за сен-лорановского нездешнего белого сарафана на Катю посматривали, но без особого интереса. А вот Богородица из темноты, сгустившейся по краям иконы глядела проникновенно, с сочувствием. В зрачках блестели огоньки от свечек, колышущиеся на слабом сквозняке. Вдруг Богородица полетела вверх. Вспорхнули разом и огоньки свечек, как стая бабочек. Сотни, миллиарды бабочек.…

– Беременная? – на скамейке у церкви незнакомая женщина лила воду из бутылки на платок и прикладывала его к Катиному лбу. С платка по вискам и щекам стекали холодные ручейки. – Господи спаси и сохрани. Точно тебе говорю. Тошнит?

Катю сразу вырвало тут же у скамейки в пыльную траву. Женщина помогла ей добраться до машины и перекрестила напоследок. Катя посидела еще немного с открытой дверью. Спазмы тошноты и головокружение прекратились. Беременная? Я?! На миг привиделся черный провал в лесной глуши. Грубый шепот между веток. Ветер по полю. Остро блеснул и сразу погас солнечный луч от стекла проехавшего автомобиля. Автомобиль был новенький, красный. Тренькнуло на колокольне. Над головой раззявилась голубая бездна – хоть падай в нее…

Катя достала мобильный и позвонила Донцову. Донцов, как ждал, ответил сразу.

– Привет, – сказал Катя. Во рту у нее было кисло. Запах, пробравшийся в машину по дороге, опять вернулся. – Фомин тебе не звонил?

– А че ему мне звонить? – грубо ответил Донцов. – Че у вас случилось, Кать?

– А ты сам можешь ему позвонить?

– Так у вас же не берет. Вы че там? Поругались что ли? – Донцов тяжело вздохнул где-то далеко.

– Мне кажется, он мне изменяет.

Донцов снова тяжело вздохнул.

– Не сходи с ума. Ну реально, Кать, ему вообще по фигу на все эти… Я его даже в кабак вытащить не могу. Домосед твой Фомин. Подкаблучник.

– Он с хозяйкой спит. Я уверена! – От бессилия Катя почти перешла на крик. – Она крадет его у меня.

– Катя, Катя, Катя, там бабка старая, Катя, не дури, – голос у Донцова стал как у доктора. Спокойный, твердый и отстраненный.

– Она кровью лицо моет, – выпалила Катя.

Донцов сразу замолчал. Катя представила его мучения – и отключиться не может, и разговор этот ему не нравится. Может я на самом деле с ума схожу, подумала Катя. Тошнотворный воздух в машине сделался совсем невыносимым.

– Донцов, а я беременна, – вдруг сказала Катя, отключилась и бросила смартфон на приборную панель. Смартфон тут же завибрировал, зазвонил и медленно заскользил вниз. Катя подхватила его и открыла бардачок. Из бардачка на соседнее сидение выкатилась полусгнившая кроличья голова, а следом выпала бритва. Та, которой Фомин брился и порезался. Бритва упала на сидение и раскрыла свою пасть…

***

Потолок тут низкий. Не разогнешься. Сыро. Преет старый дом. Шкура у него внутри рыхлая – тряпье и веники из трав.

Темно, одна свеча всего горит, дрожит. От свечи тени чернее, чем сама чернота. Банки, склянки, бутылки повсюду стоят. На полу, на столе, на полках – одинокий огонек друг другу передают.