Kitabı oku: «Неохазарус», sayfa 6

Свободные минуты также малы и редки, как сахаринки на дне желез-ной кружки, размешанные ножом в горячем чае, обжигающем руку Расула, а сейчас слушающего, как Наби негромко, с хрипотцой, поет песню про Абре-ка из Надтеречных аулов прошлого века, храбром Хамзате.

Догоняет на крыльях и ловит свою добычу белый ястреб. Он ловит ее и тут же клюет. На резвых ногах своих догоняет и рвет крепкими когтями пе-стрый барс красного зверя.

Оставляет за собой Терек и переправляется на левый берег с храбрыми Гихинскими наездниками смелый Хамзат. Переправился через Терек смелый Хамзат и отправился в Ногайские степи. Захватил он табун белых коней и снова переплыл Терек, перегнал белый табун.

Опасно днем было ехать, да и устали наездники. Остановились они на Шиван-Кули и в лесу скрыли добычу свою.

Скрывши в лесу добычу и товарищей, пошел Хамзат на высокий курган на Черкесской горе и стал смотреть, не идет ли за ним русский отряд. Смот-рит Хамзат и видит: на том месте, где он через Терек переправился, чернеет большая толпа. Как быстро гонит ветер черные тучи, так быстро скакала толпа по его следам. Увидев толпу, он спустился с кургана и сказал товари-щам: «За нами гонятся так шибко, как летит туча, гонимая ветром. Не бой-тесь: будем драться мы как голодные барсы». Еще сказал он им: «Мы теперь перережем угнанный скот и окружим себя им как высоким забором. Если мы это сделаем, то будем в состоянии защитить себя».

На это согласились его товарищи и обрадовались. Зарезали лошадей, за-кололи быков и сделали крепкий завал вокруг себя.

Опять стал говорить Хамзат своим товарищам: «Гихинский наиб, Ах-Верды-Магома, верно, также стоит на горе со своей партией. Услыхавши шум нашей драки с русскими, Магома как воздушная птица прилетит на по-мощь нам». А сказал он для того это, чтобы ободрить товарищей.

Сел Хамзат с своими наездниками за кровавый завал и велел одному из них наблюдать за отрядом. Стоит часовой и пристально смотрит, и видит: впереди толпы скачет всадник – князь Кагерман.

– Какого князя вы люди – он спросил, подскакавши.

Не давши ему никакого ответа, передал караульный вопрос Хамзату:

– Князь Кагерман хочет знать, какого князя мы люди.

Вышел из-за завала смелый Хамзат и подошел к всаднику.

– Что ты хочешь от нас? – так спросил он его.

– Я спросил, какого князя вы люди?

Засмеялся Хамзат.

– Никаких князей мы и знать не хотим. Мы – наездники из Гихов и прие-хали за добычею.

– Не Хамзат ли ты? – спросил Кегерман.

– Да, я Хамзат – отвечал он ему.

– Напрасно же, Хамзат, приезжал ты сюда. Вас догнал теперь русский отряд, догнал и окружил он вас весь. Если у вас не вырастут крылья пере-летной птицы, и не улетите вы вверх, вы не сможете скрыться. Меня прислал русский начальник. Пощадит он вас, если не будете драться.

Отвечал ему на это Хамзат:

– Приехал я сюда, Кагерман, не по бедности. Я приехал сюда, чтобы за-служить смерть газзавата. И сдайся я тебе – надо мной посмеется весь Ги-хинский народ. Как волк, усталый и голодный, хочет скорее добраться до ле-су, как горячий ненасытный конь рвется в чистое поле, так товарищи мои жаждут смертного боя. И не боюсь я тебя, Кагерман, и смеюсь над всем ва-шим отрядом. Наша надежда – на всемогущего БОГА.

И снова сказал Хамзат Кагерману:

– Мы искали всегда добычи и золота, а для такого дня, как нынешний, лучше красивого, черного пороху нет драгоценней добычи.

И опять он сказал:

– Для нынешнего дня золото – не деньги. Для такого дня крымский на-дежный кремень – чистое золото.

Воротился Кагерман к русскому начальнику и сказал ему, что не хочет сдаваться Хамзат. А Хамзат воротился в завал и сел к своим товарищам.

Подошел отряд и стал стрелять. Стрелял и Хамзат со своими наездника-ми.

Стал густой дым от их выстрелов, и сказал Хамзат: «Да погибнет отец этого дня. Такой жаркий день, что на одну лишь тень от наших шашек мы и можем надеяться».

Опять сказал Хамзат: «Какой дым густой, какой мрачный день, лишь один нам свет – ружейные выстрелы».

Опять сказал Хамзат своим товарищам: «В этот день гурии райские смотрят из окон с неба на нас и любуются. Они ссорятся, выбирая из нас се-бе мужа. И тем из нас, кто будет храбрый, каждая пред подругой своей будет хвастаться. А избранного боязливей других она будет совеститься и закроет от него окно, отворотится. Кто из всех будет трус, будет стыдно ему перед богом».

И в душе тогда подумал Хамзат, что настал час его смерти, и что нет им больше надежды.

Высоко в небе увидал он перелетных птиц и сказал он им: «О, воздушные птицы, передайте вы наш последний привет, наш последний поклон гихин-скому наибу Ах-Верды-Магома. Передайте и поклон красавицам, белым де-вушкам, и скажите вы им, что наши крепкие плечи стеной служат теперь для русских пуль, что желали мы по смерти лежать на родном кладбище в Гихах, где бы поплакали над нашей могилой, и пожалел бы народ, но что не дал нам БОГ этой радости: вместо плача сестер будет слышен над нами вой голод-ных волков. А на место толпы родственников соберется стая черных воро-нов. И скажите вы всем, что на Черкесской горе, на земле христиан, с голой шашкой в руках мы лежим мертвые. Наши очи выпьют вороны, наше тело съедят волки жадные.

Песня с жалостным концом, но никто этого не показывал, не реагировал. Сам же Расул плохо понимал язык, и поэтому рядом сидящий Джабраил по-яснял ему смысл песни, как бы оправдывая свою грусть.

Углубясь в моменты и меряя отрезки звуков, Расул, сидящий в двух метрах от костра, ощущал подобие озноба от внутренней духоты, и ему хо-телось идти не по зеленому летнему лесу, а по морозному воздуху, и чтобы по щекам его хлестали не гибкие ветки и ладошки листьев, а, обжигая, бод-рил морозец и радовал искрящийся на солнце снег. Они идут друг за дру-гом, след в след, некоторые в белых маскировочных халатах. И в нем двой-ное чувство радости, похожее на отчаяние – и что в цинке не запаянный, и что зороастрийскими стервятниками не выклеванный, и что живой, еще живой и пока живой, благодаря ей и ВСЕВЫШНЕМУ. Но сейчас только она одна могла найти тропинку в его отожженную, исписанную невидимы-ми чернилами папирусную душу, а ему хотелось просить у нее прощение и перед родителями, за то что не выдержал, не унизился ради встречи с ними, и никто бы не узнал, что упал, а смотреть в глаза смог бы чуть позже, когда все позабылось… А теперь еще больше и еще хуже, ночью, перекрестный огонь. «И слава Богу я не снайпер. Злая шутка – судьбы: метится в тех, с кем раньше воевал, бок о бок. И иметь терпение ждать: минуты как дни, а дни как года…» И когда он шел на задание, ему было все равно на чьей он стороне, ему было все равно – лето, весна, зима, осень, он знал одно: он должен вернуться к ней, и он будет терпеть это обманчивое лицо снега, хо-тя голова плавится в лучах июльского солнца.

Он не был одинок на влажной траве, пока с ним, в его мечтах, была она, и готов был изрыть тонны ссохшейся земли, чтобы пережить одиноче-ство времени, в которое попал. Расул стремился навстречу теплому ветру, иногда заглядывая в мертвые лица товарищей. Его виски в один миг посе-дели, когда он понял, что грызет ее образ, как голодный человек сухарь, ко-гда думает, что Марат заберет ее у него, и у них родится сын. И тогда он кричал и убивал их в себе, пока приступ ревности не стихал, и он понимал, что все напрасно. Голова его побелела в думах о ней, и он заглушал боль и тоску, пробегая не один километр по горным, лесным тропам, и, резко ос-танавливаясь, смотрел, как лес еще бежит навстречу ему меж падающих снежинок тополиного пуха, и он не хотел больше ничего понимать в этой жизни. Он запутался и плутал, находя себя и ее только там, весной, пус-кающих в весенние ручьи спичинки, и они бежали за ними, теряя их, как и друг друга, где-то в сумерках, подо льдом. И она – весенняя, блестящая, а он, зимний, наблюдал за ней, держа в руке нож и медленно срезая шкурку у яблока, и слагая о ней песню без слов…

13

КРОВНЫЕ УЗЫ

У Алихана было два сына и дочь: старший, Али, и, на два года младше его, Салим, и самая младшая дочь, Шума, живущая с мужем в Москве. В детстве Али, как старший, защищал Салима хотя тот и не просил, и не отста-вал от старшего в дерзости и всячески устранялся от опеки и помощи стар-шего брата. Проводя большую часть своего свободного после школы време-ни на спортивной площадке они в добавок к природной крепости добавили тренированной,  самозабвенно предаваясь игре в футбол, и предпочитая вы-игрывать любой ценой и поэтому когда все же изредка проигрывали матч, то всегда оспаривали поражение, как правило, доводя дело до драки. А случа-лись они часто, и происходили независимо от выигрыша или проигрыша и рассматривались как третий тайм,  либо как послематчевые пенальти…

Стремление любой ценой быть первыми перешло с ними и во взрослую жизнь. Они не умели и не хотели проигрывать, и поэтому, будучи уже взрослыми, в моменты спора становились похожи на маленьких но совсем не безопасных жильдунов, которые, проигрывая, зажимались, краснели, впадали в истерику, чем то похожую на психический припадок. Не желая признать себя побежденными, они упрямо твердили, что они лучшие, го-товые, если надо, и закуситься, а на самом деле их засудили, и победите-лям часто, во избежание побоев, ничего не оставалось, как признать ни-чью, а порой и поражение. Если же они выигрывали, что случалось гораз-до чаще, а в команде они, естественно, были не одни, то утверждали (и все безропотно соглашались), что только благодаря им команда выиграла, и их настойчивость и упорство в навязывании своего мнения вызывали страх у соперников и боязливое уважение у своих. «А, лучше не связываться…» – думали и свои и чужие, что было братьям только на руку. Проигрывая матч, Али, с усмешкой на лице, мог дать сзади по ногам отобравшему мяч сопернику или любому бегущему с мячом противнику, или уже сейчас, во взрослой жизни, сделать резкое замечание повышающему при нем голос коммерсанту и поставить, как он считал, его на место.

Салим же был чуть менее жесток и чуть более предсказуем, чем старший брат, но чернота в душе присутствовала и у него. И чтобы, не дай бог, похвалить кого-то в сравнении с собой или со своей семьей, похва-лить равного себе или кому-то за что-то сказать спасибо было выше их сил: они боялись принизить себя, они не обязаны, и только так, и никак иначе. Вот снисходительно похлопать, словно пса, прихвостня, человека ниже себя – это пожалуйста, это легко, но равного никогда; если только он сам не выдержит и прогнется перед ними, тогда, может быть… Приблизи-тельно в таком контексте обсуждали их высокомерие и гордость одно-сельчане и многочисленные знакомые. «Откуда в них эта дерзость?» – га-дали сельчане.

Становясь старше, они чуть смягчили свое отношение к миру, понимая, что везде буром не пройдешь, хотя Али долго не мог понизить планку до общего уровня и подавить в себе свербящую жажду агрессии, являющейся, как ему казалось, его мужской сутью. Еще будучи четырнадцатилетним под-ростком, он отличился, сломав руку телефонисту, который не хотел по зако-ну, бесплатно установить телефон их деду, инвалиду войны, живущему в по-селке на окраине города. Телефонист впрямую не отказывался провести те-лефон, но всячески затягивал дело, по-тихому вымогая у деда деньги. Али пришел к нему и как бы шутя предупредил: «Если не поставишь деду теле-фон через два дня, сломаю тебе руку, ты понял?..» – и, прощаясь, улыбнулся своей неотразимой хищной улыбкой. Телефонист же подумал: «кишка у па-цана тонка» – и только смеялся, попивая прохладное янтарное пивко с друзьями и рассказывая им об этом. В назначенный срок пришел молчали-вый Али и без лишних слов провел болевой на руку и тянул, пока в локте те-лефониста не раздался характерный костный хруст… «Сказал, сломаю, – и сломал», – объяснял он озабоченному отцу, смиренно потупившись, чтобы отец не видел садистского смешка в его глазах.

Алихана такое поведение озаботило, но не так сильно, чтобы подымать панику: он знал, откуда у его сыновей зубы растут, и понимал, что бороться с этим не будет – бесполезно. «Лучше уж сразу, при рождении, убить, уто-пить и в первую очередь начать с самого себя, а вот сгладить, завуалировать, смягчить – это в моих силах, чтобы сами поняли, что не все в мире решается физической силой, но многое духом и смелостью…а еще хитростью…»

Раньше успокоился Салим, Али же, занимаясь борьбой, почти до во-семнадцати лет бил всех, кто косо на него смотрел. Позже чуть остепе-нился, но все равно в городе его знали и рядом с ним были начеку. Поя-вились друзья по спорту, но не каждый из них выдерживал его непред-сказуемый характер. Всем своим видом Али показывал, что ему терять нечего, он как бы говорил: вот он я, я и только я, и сзади меня ничего нет, ни родственников, ни денег, я сам по себе, личность… По такому же принципу он подбирал  друзей, которые на первом этапе подвергались оголтелому прессингу с его стороны, не говоря уже о коммерсантах, ко-торых он начал крышевать в семнадцать лет. Новый друг мог получить удар по печени, или в челюсть, или затрещину. И упаси его бог показать боль или страх – это означало только одно: в ближайшее время нападе-ния продолжаться, пока Али со своей фирменной улыбкой не прекратит, убедившись, что крепкий орешек не поддается, или продолжит добивать, пока тот не даст задний ход и не исчезнет с его орбиты, незабывая конеч-но откупиться либо продолжая присылать отступные… вообщем Али умел извлечь выгоду из своего преимущества.

Отношения к отцу, матери, братьям, сестрам у него было трогательно нежное; из уважения к отцу Али не курил, в отличие от Салима, которого он в детстве, поймав за курением, заставил съесть окурок сигареты, но ничего в итоге не добился: Салим был уперт, как осел, и назло все равно курил, пре-кратив лишь на три дня после экзекуции, так как вкус бычка никак не желал выветриваться из его памяти, с каждой новой затяжкой вызывая рвотные по-зывы, но он все же заставил себя курить. «Что у шайтана отсасываешь?» – ранил Али Салима за его дружбу с сигаретой, но тот упорно отмалчивался, зная с детства, что с Али шутки плохи, можно схлопотать, и если заклинит, то не посмотрит, что родной брат. Салим, хоть и был менее крутым, чем Али, уже подростком знал, что не хочет быть никаким юристом, экономи-стом или, не дай бог, менеджером. Он понял, что все эти люди должны рабо-тать на него так же, как они работают на его отца – тихо, усердно и безро-потно, довольствуясь малым и ни в коем случае не позволяя себе своровать у хозяина, потому что за это бывает потом очень больно.

Али, как примерный сын, женился на девушке, предложенной отцом и матерью, Салим же не торопился. «Что-то ты темнишь, раньше у тебя каж-дую неделю новая была, а теперь?» – спрашивал Али. – И теперь также, только еще больше. – Салим предпочитал отмолчаться. «Знаю я твое также : дел наворочаешь, потом нам с отцом разгребай. Лучше сразу скажи; если помощь нужна – помогу» – неожиданно предложил Али. «Да твоя помощь – только кости ломать»– подумал Салим и, ничего не ответив, распрощался с братом.

14

ЭХО

Иосиф по образованию был радиофизиком, хорошо разбирался в компь-ютерах и работал в почтовом ящике, связанном с оборонкой. В недрах этой конторы производили электронные штучки для самолетов, без которых они не могли летать.

Как считал Иосиф, прибыли от продажи этих деталей были огромными. Он видел это по финансовым отчетам, попадавшимся ему на глаза: в силу его невысокой, но очень важной должности в конторе он был зам. главного бухгалтера. Карьерный рост ему не светил, большие деньги пока тоже не до-ходили, и его постоянно мучил вопрос: «До каких пор я здесь сижу?» А си-дел он в конторе, питая надежду, что его наконец приблизят и дадут поуча-ствовать в прибылях, о которых, в связи с закрытостью предприятия, никто не знал и до которых никто не допускался. Он хотел от конторы только од-ного: припасть к кормушке и заиметь со временем, как руководители, плати-новые кредитные карты (или хотя бы золотую), и ради этого он терпел, ус-миряя свою тягу к действиям и честолюбие.

Но в один из жарких летних дней его натура не выдержала, и он решил уйти, поняв наконец, что и сам, без конторы, сможет заработать на хлеб с икрой. И с головой окунулся в зарождающийся рынок ценных бумаг, пони-мая, что ГКО – это то, что ему нужно для достижения успеха. Уже через полтора года он заработал свой первый миллион долларов. Он забыл о кра-савице жене Анне, о дочке Соне, о брате Игоре и целиком окунулся в клони-рование зеленых бумажек. Он был доволен собой. И, увлекшись самолюбо-ванием, он потерял бдительность и привлек к себе внимание тех, кто тоже всегда был в числе первых и желал таковым оставаться. Пути их – парал-лельные – нарушая законы математики, пересеклись: вероятно, у его оппо-нентов пути были не слишком, а точнее, совсем не прямые.

Он вспоминал то время всякий раз, окунаясь в тихие воды водохранили-ща, где он тогда, перед встречей с ними, лежал на воде и смотрел на стригу-щих лучи стрижей. Слепило солнце, и, не в силах смотреть, он прикрывал веки. Так и лежал на воде: без движения, поражаясь звукопроводимости во-ды, и ему казалось, что он слышит голос ангелов и видит их броуновское движение, на самом деле слыша свое дыхание и стук своего сердца, казав-шийся ему эхом чужого, слишком огромного и громкого существа, чтобы быть реальностью.– Быть может это сердце богини утра Авроры. Но ведь нельзя же человека заставить делать то что он не хочет.  – убеждал себя он.

Уплыв недалеко от берега, в бело-теплое, застывшее взглядом все той же Богини Авроры, утро, зная, что под ним глубина девятиэтажки – он почувст-вовал себя маленьким мальчиком; его вдруг охватила паника, ему показа-лось: еще мгновение – и острие, возникшее и пущенное из арбалета бездны, вонзится под лопатку. С первобытным ужасом, жужжащей мухой метав-шимся в нем, вспоминал те моменты жизни, когда  сводило ноги и чуть ли не все тело, и он усиленно погреб к берегу, затем остановился, словно одумался уговаривая себя что так нельзя срываться, нельзя поддаваться панике, коря себя за то что неожиданно для себя как будто вдруг начинал бояться собст-венной тени, и терпел… «Все боятся, на спине страшно, но нужно – уговари-вал он себя, – только одни перебарывают, преодолевают, а другие нет, вот и вся разница». Неспешно гребя, он успокаивался, ощущая приближение бере-га. «У меня нет подобного опыта общения. Вечером встреча с… – он не знал, как их назвать: гангстеры, бандиты, жулики… и обрадовался, что почти не почувствовал волнения при мысли о встрече с ними. – Вот и хорошо, страх перед глубиной подобен страху перед смертью. Ощутив его, я приобрел опыт, повысил свой порог, и теперь  почти не боюсь встретиться с их свире-пыми, непреклонными бусинками взглядов. Единственно – быстрее бы уж…»

И при первом же визуальном контакте он понял, что нарвался на стадо диких гамадрилов, на людоедское племя, и уже был уверен, что эти рес-пектабельные на вид люди, если будет голод, первым делом обгложут кос-ти его детей. Он понял: ему придется соблюдать их ритуалы и строить в первую очередь их империю, делая ее все больше и сильнее, а о своей по-ка придется забыть. На первый взгляд это были милые, сытые люди, но их неистребимая тяга унизить… «Вероятно, они сами росли в унижении, или, скорее, наоборот: они никогда не испытывали унижения» – думал тогда Иосиф. Он понял, что им доставляет удовольствие, когда их боятся. И как они ловко умеют это сделать: провернуть фокус, нашептать внушение, не прибегая к крайним мерам, а только намекая на них. «Вероятно, это в них доминирует, потому что все в них естественно, непридуманно, все шло прямо из них, из их естества, и после того, как очередной строптивец был безжалостно растоптан, они могли его пожалеть. Не только для того, что-бы он не слал в их адрес проклятья, обращаясь к Всевышнему, они приру-чали его. Доходило до того, что он, будучи жертвой, должен был еще и молиться за них и, оставшись на самом деле без куска хлеба, работать на них не покладая рук, от зари до зари» – с отвращением и презрением к се-бе, к ним, ко всему устройству мира вспоминал Иосиф.

А Али с Салимом радовались, смеялись, топали для острастки, сжимая в карманах крепкими пальцами пренебрежительно скомканные карманные деньги. «Язычники, строящие из себя верующих»– думал он, с грустью по-нимая, что они надолго.

И долго еще после той встречи и многих после взгляд Иосифа был похож на тусклое зимнее солнце. У него было ощущение что его облили масляной краской и теперь он никогда от нее не отмоится. И продолжал смотреть на Солнце клеймящее застывшую кожу неба, и замедленно реагирующие, уже не ропщущие зрачки, покрытые снежными бурунами и накрытые летящими женскими платками трубных дымов, наполняющих жизнь матовыми оттен-ками смирения.

15

НОЧНОЙ ВАКУУМ

В выходные дни Иосиф с Салимом, уже больше по привычке, нежели ра-ди интереса, посещали ночные клубы. Иосиф изучил Салима давно и знал о нем почти все, что помогало ему числиться его другом, потому что об ис-кренней дружбе с его стороны не могло быть и речи. «Фарс, фарс, фарс…» – напевал Иосиф. Он прекрасно знал, что Салим всегда говорил больше, чем делал, и никогда не делал больше, чем говорил. Он знал, что Салим в гневе и Салим в радости – это два разных, непохожих и незнакомых друг с другом человека. Время Салима проходило в обещаниях самому себе, близким и ок-ружающим, но выполнять их он тяготился, скорее не из-за непрактичности и непостоянства характера, а чтобы не создавать прецедент, защелкивая на се-бе наручники обязательств. «Я никому не обязан, пусть отдыхают…»

Иосифу иногда казалось, что, обещая направо и налево, Салим не столько оттачивает мастерство красноречивой, правдоподобной, энергичной лжи, сколько провоцирует собеседников на ответные обещания. А ответные посу-лы он не забывал и даже через месяц мог явиться к обещавшему со словами: «А помнишь, ты… я хочу… сделай, как ты сказал…» Посулы Салима, как правило, никогда не оправдывались и никакого продолжения не имели, только безжизненный вакуум разочарований; а если кто посмеет напомнить ему о сказанном, то может и разбудить спящее в недрах урановое лихо…

«Зачем он так много говорит? – в первое время недопонимал Иосиф. – Ему же от них ничего не надо, у него все есть?» А потом понял, что это фи-зиологическая потребность, такая, как кушать, спать, спариваться. Салим хочет быть известным и уважаемым, торжественно-победоносным незави-симо от отца и брата, и за неимением реальных дел и заслуг ему приходится хитрить, гнать волну и появляться в людных местах. К тому же, будучи от природы прижимистым, он никогда не торопился доставать свои деньги, по-тому что не привык и не хотел, как все, платить по счетам. За все платил ли-бо Иосиф, либо еще кто-то из окружения Салима, и это считалось естествен-ным, к этому все привыкли, ведь он был первым в мире кайфа и развлече-ний.

«Достопочтенный, сиятельный, монсеньор… воздух» – называл его Ио-сиф. «Наследственность»– думал Иосиф, глядя на большие мощные ладони Салима, широкие плечи, узкие бедра, покоящиеся на вросших в землю стол-биках ног. А особенно этот жест, свидетельствующий, что Салим хорошо принял. Правой ладонью он бил по скрученной левой, издавая хлопок, по-добный взорвавшемуся под ногой молочному пакету, и повторял так не-сколько раз, особенно когда видел красивую девушку или злился на кого-то, и это означало: «Всех сделаю!»

Длинноногие красавицы любили его, а он делал вид, что отвечает им вза-имностью, и брал их цинично, мощно, без сантиментов, повелевал ими как всемогущий и ласковый правитель, маг-гипнотизер, так, что они, хапнув прилива крови, уже не знали, как быть дальше, потому что ничего подобного раньше в себе не ощущали. «Он поднимает им планку, навязывает свой уро-вень, торжественно и дерзко дарит им новые ощущения, – тоскливо думал Иосиф. – Или, может, наоборот: опускает, сжигает их навсегда, не оставляя надежды на повторение и даря им разочарование…»

«Смутьян, – думал Иосиф, вспоминая свою супругу, уехавшую с дочкой к отцу на Черное море, в Сочи. – Как они там? Скучают, наверное, надо по-звонить… ночью, – надеясь и помня, что звонил жене утром, но под дейст-вием ударной дозы алкоголя ему казалось, что это было давно, и легкая тень сомнения накрывала его, забирая покой. – А что она там сейчас делает? А вдруг тоже вот с таким же, как Салим, чего-то хапает?– и, немного пораз-мыслив и побеждая схватку с собой, отвечал решительным голосом, заглу-шая в глубине себя дрожащий холодок недоверия: – Не-е-т, о-она по-о-орядо-очная!»

Салим менял девчонок легко, и они не обижались, потому что на него нельзя было обидеться… тем более, когда у него было прекрасное настрое-ние. «А вот Индира тебя зацепила» – говорил, заикаясь и притворяясь пья-ным, Иосиф. «Не грузись, Йося, она замучается мне кайф поломать, я и не таких обламывал.» – с грустью в уголках красных бессонных глаз отвечал Салим. И действительно, было ощущение, что Салим никого не чувствовал вокруг. «Или умело делает вид»– гадали не знающие его. «Делает, делает, но лишь на десять процентов, на девяносто же он и есть собственной персоной легализующийся бандито» – подтвердил бы им Иосиф, знающий, что за Са-лимом множество гангстерских эпизодов, начиная с бомбежки фур и закан-чивая похищением сирийского студента.

А Салим, мокнув кончик пятидесятидолларовой сигары в коньяк, ходил по ночному клубу как хозяин, делая вид, что не замечает сгорающие от лю-бопытства глаза девчонок, случайно забредших в клуб. Салим позволял себе многое, и чаще всего реплики в адрес Иосифа или других коммерсантов. «Еся! – кричал он сквозь децибелы музыки, мерно покачиваясь в такт и вре-менами кренясь, словно парусник под порывом ветра. – Я гляжу, ты на телок тратишь больше, чем на меня. Что за фигня, ты…» И Иосиф, понимая, что это шутка, спешил оправдаться, отмахнуться: «Да ладно, хорош…» «Ты так просто не отмажешься, купи-ка нам коньячка, а то в горле пересохло…» – завуалированно приказывал он. И Иосиф шел, считая это в порядке вещей. «Я привык. – думал он. – Но, в конце-то концов, Салим мне как друг. – те-шил он себя кроткой надеждой. – Друзья познаются в беде, а он меня спас, когда дефолт случился. Я в бега ударился, когда понял, что все потерял и думал – убьют, зарежут. Меня тогда все искали, но, слава Богу, он первый нашел и поверил, что сумма испарилась, ГКО рухнуло, государство отказа-лось платить, а перед этим я разошелся не на шутку, в азарт вошел, просил: дайте, дайте еще, дайте еще, просил у Салима, у Алихана, у всех… Вот жад-ность фраера и сгубила, в глазах доллары мерцали, счетчик крутился, а в го-лове мозги застуденели и превратились в пудинг от такого счастья. В десять лямок зеленью, ух, мама, дух захватывало от перспектив. Если б не Салим, защитивший тогда, то Али с Исой Мухуевым закатали бы в асфальт.» – ус-покаивал себя Иосиф, поднося Салиму пятьдесят Хеннеси.

Иосиф обнаруживал в себе нездоровую, как он считал, ревность и даже ненависть, когда с ними в клуб шел кто-то еще, выше Иосифа в шкале влия-ния и близости к Салиму. Особенно он не переваривал спесь и пафос некого Багира, который ходил рядом с Салимом, распираемый от своей значимости. «Мелкий гнус, шевелит своими тараканьими усами. – язвил Иосиф. – Ну по-думаешь, управляющий алихановским банком, имеющий бобла, много больше, чем по нему можно сказать.» – вспоминал Иосиф, радуясь, что сего-дня Багира с ними нет.

– Эх, надо Багиру позвонить, что-то он от коллектива оторвался, опять, наверное, сам по себе кайфует, тихушник, он это любит… – словно читая мысли Иосифа, заявил Салим.

– Смотри, тебе виднее. – недовольно отвечал Иосиф.

– А ты что, против что-то имеешь?

– Да нет…

– Ну тогда иди еще ко-о-оньяка. А ты знаешь, чем белорус от…

– Знаю, знаю-ю… – прервал Иосиф Салима.

– И-и, – протянул Салим. – Белорусы пьют, як конь, а французы коньяк…

– Все знаешь, пора тебя натурализовать… в хвостопады…

– Что? Что?

В клубе гремела музыка. Пока Иосиф, подстраиваясь в такт ритму, ходил за коньяком, Салим исчез. Иосиф постоял и, не находя в зале, среди трясу-щейся в танце молодежи, знакомый силуэт, присел за свободный столик, ощутив прилив усталости, становящейся особенно заметной в одиночестве, когда он на время выпадал из пространства действия магии Салима. «Сейчас он вернется, и усталость испарится, как не бывало, еще и девчонок повезем, даю сто очков. – устало думал Иосиф, устав озираться, и вибрируя вместе с бюстом одной из многочисленных мисс танцпол. Об этом Иосиф не думал, а просто скучал по жене и дочке. Через какое-то время кто-то потрепал его по плечу.

– Вставай, что сидишь? – спросил незнакомый голос, выведя его из со-стояния оцепенения.

– Что, то случилось?

– Пойдем, там Салим с кем-то зацепился…

– Где?

– Внизу, в туалете. Охрана переживает, как бы чего.

Иосиф бегом спустился по лестнице в фойе, дверь туалета была закрыта, нигде не видно кричащего, рычащего или окровавленного Салима, никого не выносят на носилках, тишина. Иосиф успокоился и незаметно вплыл на тер-риторию беззвучного боя. Салим стоял, гордо подняв голову и расправив плечи. Где-то в глубине туалета виднелся окровавленный парень и бьющий его по лицу, нависая сверху, как зубной хирург, явно профессиональный бо-ец.

– Ладно, хватит с него, оставь его, Тажик, оставь этого черта, пусть жи-вет. – командовал Салим, оглянувшись на Иосифа, державшего коньяк.

– Вот это кстати. – произнес Салим, забирая коньяк. – Тажик, давай мах-ни. – произнес Салим, протягивая коньяк запыхавшемуся Тажику.

– Не, я не пью. – отпрянул тот.

– Что, совсем? Ну сейчас пятьдесят грамм можно.

– Нет, извини, брат, у меня режим, соревнования скоро. – оправдывался Тажик.

– Ах да, ты же боксер по плаванию. – пошутил Салим и, не дождавшись ничьей реакции, зло произнес: – Развелось швали разной, только кайф поло-мал.

– А он хоть живой? – не вовремя спросил Иосиф.

– А ты ему иди еще пульс потрогай. Да пусть хоть сдохнет, раз не умеет себя вести в приличном обществе. – произнес Салим. И, демонстративно раз-вернувшись, двинулся на выход из туалета. Иосиф, подстегиваемый интере-сом, заглянул за перегородку, где лежал окровавленный «черт», упомянутый Салимом. Лицо его окровавлено, но унитаз цел. «Не то, что в прошлый раз…» – подумал Иосиф. Все было не так страшно, как могло показаться ви-девшему такую картину впервые. «Будет жить, – решил Иосиф. – И причем без тяжелых последствий, но пробуждение и протрезвление будет тяжелым – долго будет вспоминать, кто его ударил по голове».