Kitabı oku: «Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 1», sayfa 14

Приказав главным силам отряда поспешно переправляться через Мичик, князь Барятинский поручил Бакланову остаться в арьергарде и удерживать неприятеля во все время переправы, а потом —

отступить по собственному усмотрению. Под начальство его он передал всю артиллерию отряда. Кроме того, для арьергардного отступления, в эту минуту находились в распоряжении Бакланова следующие части войск: первый батальон эриванцев, первый и четвертый батальоны чернышевцев, второй и четвертый батальоны князя Воронцова полка и казаки. Отсюда начинается для Бакланова момент критический, потому что толпы неприятеля, увидев себя вне давления Барятинского с фланга и с тыла и убедившись воочию, что он быстро ретируется со значительною частью отряда за Мичик, поспешно начали собираться вновь и с озлоблением опять кинулись на Бакланова. Тогда Бакланов выдвинул против них двенадцать орудий – восемь батарейных и четыре легких, и открыл непрерывный огонь картечью. Батальоны же и казаков он стянул в колонны, в интервалах и за орудиями, и всю эту массу войск скучил на протяжении менее полуверсты, образовав из нее нечто вроде каре. Ни картечь, ни залпы пехоты не останавливали горцев: как бешеные, они кидались, окрестив головы, и на орудия, и на сомкнутые ряды пехоты и тут же падали под градом наших выстрелов.

Солнце закатилось. Тихо спускались сумерки. Местность боя представляла собою жерло ада: какими-то кровавыми клубами вылетал дым из двенадцати орудий; мириадами красных огоньков горела окрестность, подернутая темною, дымовою тучею, и эти огоньки с каждым моментом, по мере усиления сумерек, выделялись все резче и резче, рисуя в неправильных очертаниях силуэты солдат, молчаливо поднимавших и опускавших свои ружья; вдали горели неприятельские батареи и представляли собою особую фантасмагорию. В лесу – возгласы, крики, которые, казалось, хотели осилить грохот орудий.

Наконец, неприятель убедился, что сбить нас с позиции при данных условиях невозможно. Быстро начал он сокращать свою пальбу и вовсе прекратил нападения; скоро уж и затихла со всех сторон пальба. Но в это самое время в глубине леса раздалось зловещее «ля-илляхи-иль-алла». Бакланов понял, что оно предзнаменует собою последний, отчаянный и решительный бой. Нельзя было терять минуты, потому что нельзя было ручаться за благополучный для нас исход подобного боя. Тогда Бакланову блеснула мысль – подняться на хитрость, обмануть неприятеля и просто-напросто убежать от него. Он распорядился так: восьми батарейным орудиям приказал на всем скаку убираться за Мичик, захватив на себе лишь необходимую прислугу; остальная примкнула к пехоте. Четырем легким орудиям, на успешное бегство которых, при надобности, было гораздо более расчета, велел остаться на месте и участить пальбу до крайней возможности, чтобы возместить батарейные орудия и не дать понять неприятелю их исчезновения. Затем, оставив при легких орудиях своих баклановцев, с самим собою и со своим черным значком, он приказал всем остальным войскам бежать на ту сторону реки, за батарейными орудиями, без оглядки, без выстрела, без всякого соблюдения какого-либо порядка и строя. Страшный риск, при котором, если бы горцы поторопились, могли погибнуть и казаки, и четыре наших орудия. Но Бог спас, и замысел – его нельзя назвать маневром – удался как нельзя лучше.

Стремглав полетела пехота на ту сторону Мичика, а в это время легкие орудия, в смеси с пальбою и криками кавалерии, подняли в воздухе такую тревогу, словно мы затеяли всем нашим отрядом кинуться в глубину леса.

Когда Бакланов удостоверился, что пехота и батарейные орудия уже за Мичиком, вне опасности, тогда, разом прекратив канонаду, подхватил орудия на передки и, с посаженною прислугою, в сопровождении кавалерии, в свою очередь, опрометью поскакал за речку. Горцев сперва, как видно, страшно поразило это мгновенное затишье, и они прекратили свою надгробную, заупокойную песнь. Спустя несколько минут, они, однако, спохватились: по лесу, с одного конца в другой, раздался раздирающий душу гик, воздух будто загорелся пламенем нескольких тысяч винтовок, и вся масса неприятеля выскочила на нашу позицию с обнаженными шашками и с полною решимостью на этот раз уже без выстрела схватиться с нами, смять, побить, порезать нас.

Каково же было их изумление, когда позиция наша оказалась вполне пустою – хоть шаром покати!..

Простояв минуту в глупом положении и видя столько же невозможность, сколько и нелепость преследовать нас – так как все уже были на правом берегу Мичика – горцы вложили в ножны свое оружие и, с растерзанным от злобы сердцем, принялись за занятие более мирное и на этот раз к делу подходящее – за уборку своих убитых и раненых.

Бакланов, тем временем, спокойно и безмятежно, уже не торопясь, отступал к укр. Куринскому.

А горцам было чем позаняться, потому что потеря их была такая, какой они давно не помнили. Не говоря о тех убитых и раненых, которые, по принятому адату, увлечены с поля, все канавы при нашей позиции и ближайшие перелески были завалены грудами мертвых и полуживых тел.

По собранным от лазутчиков сведениям, потеря неприятеля в течение 17-го и 18-го февраля состояла из 150 убитых и более четырехсот раненых. В числе тех и других были лучшие люди Чечни и Дагестана.

У нас, кроме убитого войскового старшины Банникова и контуженного Бакланова, ранены: есаул Чуксеев, хорунжий Мельников, штабс-капитан Левандовский, подпоручик Шкура, прапорщики: Михайлов, Энгельгардт и Казамурзаев; убито вообще семнадцать нижних чинов и ранено сто сорок семь. Лошадей убито 54 и ранено 64. Потеря эта, пожалуй, действительно, незначительна в сравнении с подвигом, совершенным чеченским отрядом.

Барятинский желал назвать тех штаб и обер-офицеров, которые своими подвигами, в продолжение этого двухдневного похода и боя, особенно отличились; но затруднился потому, что число их весьма значительное. Все штаб-офицеры, все начальники частей войск участвовали в бою со славою, отличались мужеством, самоотвержением и распорядительностью. Число обер-офицеров, совершивших подвиги самоотвержения, так велико, что для поименования каждого из них предстоял бы особый труд. Каждый из офицеров имел в продолжение этого времени несколько случаев выказать многие блестящие военные качества. Такое число отличий и военных подвигов заставило начальника отряда по необходимости ограничиться названием небольшого числа тех только, которые были в этом походе главными его помощниками.

Отступление Бакланова за Мичик произвело много толков, суждений и расспросов. На один из последних, по словам хронографа, Бакланов отвечал так: «Я понимал ту страшную ответственность, которую принимал на себя, но рисковал потому, что другого выхода из моего положения не было. Если бы я отступал так, как обыкновенно у нас отступали, то чеченцы задавили бы меня. При моем способе я мог не потерять ни одного человека. Рисковать, стало быть, было надо, и, тем более, что под моим начальством собраны были лучшие батальоны Кавказа, с которыми можно было предпринимать и делать все, что угодно».

Если так думал и в этом был убежден Бакланов, то недаром горцы дали ему весьма лестное для каждого героя название – черта (шайтана). Это прозвище сохранилось за Баклановым даже и до сих пор.

Глава VI. Бывает затишье перед грозой, но еще чаще бывает оно после бури – что весьма естественно, потому что шум должен же когда-нибудь прекратиться, как бы он длинен ни был, а после него чему же быть больше, как не покою.

Так было и в Чечне после описанных нами военных действий. Тишина наступила отчасти потому, что нечего было более придумать, чтобы пошуметь, – все, что можно, сделано; отчасти же и потому, что самый источник исчерпан, т.е., другими словами, что все-таки никакой конечной цели, никакого особенного плана военных действий не имелось в виду. Приходилось ждать, на что вызовут и что укажут обстоятельства. А пока лучше всего было: подчистить, подровнять то, что сделано, и затем, на этот раз считать дело конченным.

Князь Барятинский находил, что наиглавнейшим его действием в зимнюю экспедицию текущего года (а зима более или менее кончалась) было – углубление в большую Чечню и последнее движение от Тепли к Куринскому, так как оно открыло новый соединительный путь, осветило новую дорогу, дало понять Шамилю и чеченцам, что мы пройдем – где захотим, победим – где пожелаем. Это движение имело свои последствия и свои для нас выгоды. То и другое заключалось не столько в вынужденном стремлении (как думалось в то время) некоторых неприязненных семейств переселиться к нам, сколько в их добровольном стремлении – уйти из-под корыстолюбивого и деспотического ига Эски и самого Шамиля. Но это увидим после.

19-го числа войска главного отряда отдыхали.20-го, князь Барятинский снял лагерь в Тепли и, в сопровождении кавалерии, выехал в Грозную; пехоту же отправил на Брагуны. Она ночевала 21-го числа в Старом-Юрте, а на следующий день также явилась в Грозную, со всеми тяжестями отряда, где и осталась дневать. На другой день, 23-го числа, по просьбе генерала барона Вревского, ему возвращен первый батальон эриванцев.

Так как время, назначенное для зимней экспедиции, еще не окончилось, а нужно было что-нибудь делать, то князь Барятинский приказал полковнику Бакланову улучшить и расширить дорогу за р. Гудермесом, по направлению к аулу Ташбулат. Дорога эта пролегала большею частью лесом, и когда нам случалось проходить его, то мы постоянно были тревожимы неприятелем.

21 -го числа полковник Бакланов собрал в укр. Куринском одиннадцать рот дагестанского, самурского, чернышевского полков и двенадцатого линейного батальона, шесть сотен своего полка и три сотни донского №18-го полка, одну гребенскую и одну кизлярскую, пять орудий батарейной №4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, два донской №7-го и две горные мортирки.

Прежде чем приступить к цели, Бакланов хотел узнать положение горцев после понесенного ими поражения и их действия относительно нас в том случае, когда бы мы сами сделали им вызов, а в тоже время и отвлечь их внимание от Гудермеса. Для этого он, 22-го февраля, отправился сперва со своею колонною на старое и известное уже нам место к Мичику. По ту сторону сожженных нами батарей он усмотрел небольшие партии конных и пеших чеченцев, по которым тотчас открыл орудийный огонь. Но эти партии нам не отвечали и к нам не приближались; видно было, что это не более как сторожевые пикеты и разъезды. Тревога же, которую мы, таким образом, произвели, не вызвала из аулов или из неприятельских скопищ ни одного лишнего человека. Убедившись, что чеченцы не расположены пока вступать с нами в драку, Бакланов увел колонну обратно в Куринское; с наступлением же ночи двинулся с нею к Умахан-Юрту и там стал лагерем.

24-го февраля, утром, присоединив к себе еще одну роту №12-го батальона, находившуюся в Умахан-Юрте, Бакланов отправился за Гудермес и приступил к рубке леса, расчистке и расширению дороги.

Как видно, горцев или весьма мало беспокоили эти действия, потому что они перестреливались с нами кое-где изредка и лениво, или не успели они еще собраться к этому пункту, так что на этот раз рубка леса была окончена благополучно, без всякой для нас потери. К вечеру колонна возвратилась в лагерь.

25-го февраля войска отправились на тоже место – оканчивать работу. Тут уж заметно было, что неприятель усилился. На полянах, расположенных на значительном расстоянии от места рубки, были устроены укрепленные завалы. Оттуда неприятель открыл оживленную ружейную пальбу и волей-неволей втянул нас в перестрелку. Хотя вреда он нам не принес никакого, но, в конце концов, надоел. Чтобы отвязаться от него, полковник Бакланов приказал открыть огонь из орудий – без чего, впрочем, легко можно было обойтись. Когда же рубка была окончена, и войска готовились отступать, чеченцы начали и по нас орудийную пальбу. Это было для нас чувствительнее их ружейных выстрелов, потому что они убили у нас одного казака, четырех лошадей и контузили одного солдата. Чтобы прогнать их и обезопасить свое отступление, Бакланов, по усвоенному им порядку, пустился с кавалериею на завалы в атаку. Неприятель бросил свою позицию, разбежался и увез с собою орудие. Колонна к двум часам беспрепятственно возвратилась в лагерь, отобедала, снялась и в тот же день возвратилась в укр. Куринское, так как здесь ей больше нечего было делать.

В эти дни выпущено 343 артиллерийских заряда, израсходовано 19 ракет и свыше восьми тысяч ружейных патронов.

Что касается до князя Барятинского, то он, приостановив отряд в Грозной, решил затем предпринять движение и работы по новому направлению.

Вниз по течению Аргуна, до самого устья его при впадении в Сунжу, по левому берегу стлалась широкая полоса заповедного леса. Он закрывал собою от наших взоров и действий довольно обширную равнину, простиравшуюся до низовьев Джалки. На этой равнине пасли стада и косили сено не только одни непокорные аулы правого берега Сунжи, но и жители селений, расположенных между Джалкою и Хулхулау. Под защитою указанного леса неприязненные нам чеченцы пользовались сенокосом и по левому берегу Аргуна, на гурдалинской и барзу-арской полянах. Мало того, хищнические партии, часто скрываясь в том же лесу, нападали на жителей покорных нам грозненских аулов и на их стада и причиняли им немало вреда и убытков. Чтобы порешить со всеми этими неудобствами, проложить дорогу к низовьям Джалки и расширить угодья грозненских аулов, князь Барятинский предпринял устройство просеки чрез описанный нами лес. С этою целью он, 25-го февраля, выступил с отрядом из кр. Грозной через разоренный аул Ханбулат-Юрт и стал лагерем на обоих берегах Аргуна, у бывшего аула Устар-Гордой, наполовине расстояния от Тепли к Гурдали.

Работы открылись на следующий же день и происходили в течение 26-го, 27-го, 28-го и 29-го февраля. С колоннами ходили: подполковники Меркулов и Наумов, майоры Цытовский и князь Лукомский. Тем временем, генерального штаба полковник Рудановский произвел рекогносцировку местности вверх и вниз по обоим берегам Аргуна до Тепли, Дахин-Ирзау и к Тепли-Кичу.

Лес был громадный, вековой; повсюду балки, овраги. Но рубили усердно, и он быстро валился под топорами наших солдат. В продолжение четырех дней вырублена была широкая просека, открывшая свободный и безбоязненный путь к полянам за Аргуном и по левому берегу реки.

Тут в первый раз были испробованы американские топоры, о которых мы когда-то говорили вскользь, и с тех пор вошли в употребление. Опыт первой порубки был произведен над вековым белолистым тополем, имевшим в диаметре аршин и три четверти. Два топора свалили его в пятьдесят пять минут, лучше сказать – в час. Это, по-видимому, подавало большие надежды в будущем относительно американских топоров; но впоследствии оказалось, что произведенная проба не оправдала дальнейших ожиданий. Тополь повалился в час именно только потому, что это была проба, произведенная среди лагеря, в присутствии начальства, и притом топорами новыми, хорошо отточенными и насталенными. Спустя же несколько лет, мне лично пришлось убедиться в полном неудовольствии и неуважении солдат к американскому топору, который они не любили и предпочитали всегда наш русский топор. Выходились ли эти топоры, не умели ли их острить – кто его знает; дело в том, что рубить ими было тяжело и неудобно.

1-го марта, особою колонною, под начальством майора Оклобжио, было очищено от леса довольно обширное пространство, посредством которого гурдалинская поляна соединилась с двумя другими, примыкавшими к нашему лагерю и стлавшимися параллельно Аргуну.

На всех этих работах горцы нас не беспокоили.

Таким образом, земля и население, подвергавшиеся военным операциям князя Барятинского в течение истекших двух месяцев, были по возможности приведены в такое положение, что по крайней мере на некоторое время обеспечивали над собою нашу власть и влияние. Говоря «по возможности», «на некоторое время», мы тем самым указываем лишь на относительную и сомнительную прочность или, лучше сказать, на непрочность нашего завоевания, так как мы его не утвердили за собою ни привлечением на нашу сторону всего непокорного населения, жившего в тех местах, ни лишением его возможности окончательно вредить нам и впредь. После погрома они также легко исправили свои жилища, также продолжали пользоваться прежними угодьями, терпеливо выжидая пока зарастут вырубленные нами пространства, измышляя все способы оградить себя от нашего нашествия и помимо естественных защит и еще пуще прежнего оставаясь против нас озлобленными.

С большою Чечнею было на этот раз все кончено. Оставалось что-нибудь сделать в тех пунктах малой Чечни, куда в истекшее время ступила наша нога, чтобы этим дать значение там нашим военным действиям и вывести их из ряда обыкновенных бесследных набегов, среди которых мы всегда много теряли, но ничего не приобретали. Первого марта князь Барятинский двинул в распоряжение урус-мартанского воинского начальника подполковника Ляшенко третий батальон тенгинского полка, два батальона навагинцев, сотни 5-й, 6-й и 7-й бригад, дивизион батарейной №3-го батареи 19-й артиллерийской бригады и взвод донской конноартиллерийской №7-го батареи и поручил ему вырубить полосы леса на Гойте и Мартанке, чтобы соединить обширные поляны верховьев этих речек с большою русскою дорогою. Для этого дела назначены были три последующие дня, по истечении которых, согласно распоряжению главнокомандующего, указанные части войск должны были выступить в распоряжение начальника владикавказского военного округа.

Отправив второго марта домой, в кр. Воздвиженскую, три батальона князя Воронцова полка и дивизион легкой №5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, начальник отряда снял лагерь и с остальными войсками того же числа перешел в кр. Грозную. Сделав здесь дневку, он на следующий день произвел вырубку леса на Нефтянке, чтобы открыть воровскую балку, служившую притоном хищнических партий в летнее время, и пятого числа распустил войска по квартирам.

На этом окончилась зимняя экспедиция в Чечне – между прочим, все-таки одна из трескучих и весьма удачных, потому что, сравнительно с подвигами, которые сделали войска, потеря наша была незначительная, и потому что Шамилю никак не удалось нам нанести какой бы то ни было существенный вред, а тем более пощипать нас со славою для себя.

Хотя князь Барятинский, исчисляя подвиги и труды войск в истекшие два месяца и упоминая о том, что для таких работ, которые производились войсками в несколько дней (в особенности, работы последние) нужна целая экспедиция, между прочим, присовокупляет, что все это произведено в таких размерах, что оконченный двухмесячный поход занял весьма замечательное место в военной истории Кавказа, но мы не видим причины отводить ему это место в ряду других событий кавказской войны – преимущественно последующих. Никто не захочет сомневаться в том, что князь Барятинский выразился так не ради красного словца, а вследствие личного о том убеждения; но никто не усомнится и в том, что, герой в душе, но юный по летам и по практической мудрости полководец, выразился с увлечением. Впрочем, в то время такое самовосхваление могло быть вполне извинительным, потому что, после многих наших неудач, которые еще не остыли в памяти, после затишья, последовавшего за этими неудачами и в виду того уважения, которое вселил в нас к себе Шамиль, зимняя экспедиция 1852-го года, подрывшая несколько пьедестал имама, была действительно эпизодом геройским. Тогда мало обращалось внимания на будущие последствия и на цель всей долгой кавказской войны, поэтому немудрено, что события ни более, ни менее, как только видные, удачные, подвиги геройские возводили на степень «замечательных». Спустя семь лет, когда Барятинскому привелось покорить восточный Кавказ и взять в плен Шамиля, когда война 1859-го года и по плану, и по исполнению представляется вполне замечательною и достойною лучшей страницы в истории Кавказа, князь Барятинский гораздо умереннее и сдержаннее относился к своим деяниям, чем в 1852-м году.

Пускай думают, как хотят, а мы, независимо от личных воззрений на события князя Барятинского, в том и в другом случае видим лишь дань времени и обстоятельствам.

В описываемое нами время главным наибом большой Чечни был Талгик. Эта личность приобрела себе популярность не только среди горцев, но и большую известность у нас. Отважный, весьма неглупый человек, вполне преданный мюридизму и Шамилю, Талгик управлял Чечнею совершенно в духе последнего, т.е. не спускал глаз с чеченцев, сторожил их на каждом шагу и всеми силами старался обуздать их стремления к жизни самостоятельной, независимой, которая не представляла для Шамиля ничего хорошего, потому что всякая республика в его владениях была ему вовсе не по душе. До этого времени, теперь и далее мы видим, что Шамиль и преданные ему чеченские наибы почти всегда действовали в Чечне и против нас, и против чеченцев, когда встречалась надобность укорачивать им поводья, посредством тавлинцев, т.е. жителей Дагестана и Лезгистана.

Явление замечательное и знаменательное. Оно указывало столько же на непрочность власти Шамиля в этой земле, сколько и на дух чеченцев, с которыми имаму приходилось вести войну, затаенную в то самое время, когда с нами он вел войну открытую. Одним из представителей этого духа служит для нас Батий Шамурзов, и таких Батиев в Чечне было довольно. Чтобы держать их в надлежащем повиновении, Шамилю приходилось или сажать над ними наибами людей чужих, из Дагестана и Лезгистана – что он и делал, или хотя и из их среды, но в сем последнем случае предоставлять наибам-чеченцам большие права, льготы и смотреть сквозь пальцы на их деяния. Этим, правда, он достигал цели, но лишь с одной стороны: он имел вдали от себя надежных наместников; он, при надобности, чрез посредство этих наместников и при помощи их, имел войско; он, наконец, имел более или менее надежный кордон в этой стороне для своих недоступных гор. Но за то, он имел и население лишь наружно ему преданное, а в душе столько же не терпевшее его, сколько его наибов и их управление. Это много ему вредило, но иначе и умнее он поступать не мог; при всяком ином образе действий приходилось вовсе отказаться от Чечни – что было бы очень невыгодно и в военном и в финансовом отношениях.

При указанных нами условиях, положение наибов в Чечне, в особенности в большой Чечне, было такое, что любому из простых смертных – хоть сейчас поменяться с ними должностью. Они жили себе зажиточно, помещиками, имели обширное хозяйство, хутора, иногда целые аулы, населенные их батраками, ели, пили вдоволь, обирали народ безнаказанно и немилосердно, интриговали друг против друга, местничались между собою, надували, когда им было угодно, самого имама. К числу таких лиц принадлежал уже описанный нами однажды наиб Амзат или Гамзат, сам Батий Шамурзов, Эски, Гехи, Батока и, наконец, во главе их всех, и Талгик. Насколько это могло нравиться народу, всегда считавшему себя вольным – понять нетрудно. Чеченцы терпели, потому что выхода не было. Но лишь только им представлялся случай или находили они придирку избавиться от нелюбимых наибов каким бы то ни было путем, они не упускали этого случая. В описываемую же нами эпоху случай и повод к тому представлялся им в лице нас самих. Они видели, что мы уже залезли довольно далеко, что можно во всякое время легко перебежать к нам, так как мы расчистили для этого дороги, что, наконец, щиплют их наибы, щиплем и будем щипать, с другой стороны, мы – и решились из двух зол выбирать лучшее, т.е. переселиться к нам. Правда, думали об этом далеко не все, а лишь весьма немногие, но и этого было достаточно, чтобы положить основание новой идее и будущему среди чеченского населения брожению умов. Не обходилось без того, чтобы и мы не действовали на них чрез их же одноверцев и лиц, подобных Батию Шамурзову, и действовали не одними только словами, но и чем-либо более заманчивым и существенным – в особенности во времена Воронцова и Барятинского.

Не успел затихнуть зимою 1852-го года гром последних наших выстрелов в Чечне, как в некоторых местах ее народ зашевелился и стал сперва думать, а потом и говорить вслух о том, что лучше бы перебраться к русским. Не война, которую они любили, не давление наше и разорение аулов, легко отстраивающихся, вызывали исключительно этот говор, а прежде всего стремление выбиться из страшного давящего деспотизма, из материальной нужды, и движение это прежде всего обнаружилось в наибстве Эски, именно там, где недавно был наибом Батий, помогавший нам в этом случае и старавшийся всячески насолить своему приятелю, и где этот приятель уж чересчур хватал через край и властью своею, и длинными жадными руками.

Шила в мешке не утаишь, и скоро Талгик, Эски, Гехи узнали о явившемся в среде некоторых аулов стремлении. Деспотизм руководится силою, и вместо того, чтобы принять какие-либо разумные меры к примирению народа с собою и с Шамилем, Талгик пустил в ход власть, жесткость и жестокость. Пригрозив подозреваемым вожакам смертью, Талгик взял от виновных аулов аманатов и заключил их в своем ауле. Этого было достаточно, чтобы повлиять на лиц, пожелавших переселиться к нам, вполне отрицательно. Не думая долго, к Бакланову явились некоторые представители мичиковского аула и изъявили свое решительное желание выселиться в наши пределы, прося выйти к ним на помощь с войсками. Полковник Бакланов сообщил об этом командующему войсками на кумыкской плоскости и, после соглашения с ним, девятнадцатого марта собрал в укр. Куринском первый и третий батальоны князя Чернышева полка, роту линейного №12-го батальона и четыре орудия батарейной №4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, рассчитывая с этою колонною двинуться на следующее утро на выручку жителей, пожелавших переселиться. Но наиб Гиха быстро узнал обо всем этом, неожиданно явился с партиею в мичиковский аул, арестовал знатнейших из тамошних жителей и принял все меры, чтобы надлежащим образом встретить Бакланова. Тогда последний рассудил, что если он предпримет движение за Мичик, то повредит этим, прежде всего лицам, желающим переселения, которых Гехи, конечно, перережет. Относительно же своей особы и своих войск Бакланов думал очень мало, уверенный, что Гехи, при всех своих ухищрениях, его не осилит. И вот, Бакланов остановился и отменил выступление, предположенное 20-го марта. Гехи ждет его один день, ждет другой, третий – и все не дождется. Тогда наиб сообразил, что Бакланов струсил. А в это время как раз и Талгику пришлось выехать к Шамилю для совещаний и переговоров обо всем, происходившем в Чечне. С ним выехал к имаму и Гехи. Цель этой поездки состояла в том, чтобы попросить Шамиля о присылке в Чечню тавлинцев – столько же для укрощения и удержания в повиновении крамольников, сколько и для постройки в разных местах завалов на случай нового движения русских, – и приехать лично для того, чтобы силою своей власти и своим присутствием поставить непокорных в респект.

Далеко за полночь, даже почти перед рассветом, 23-го марта, Бакланов был разбужен. Ему доложили, что какие-то немирные чеченцы явились с весьма важным известием. Гостей впустили; их было три человека, среди которых главнейший, вожак, был житель аула Алу-Мазлагаш – Гана-Вюта. Другой был его родной сын, а третий – доверенный от жителей аула Гурдали.

Пот градом катился с этих чеченцев, едва переводивших дух от усталости и тревоги. Они наскоро, впопыхах, объявили Бакланову, что Гиха уехал, и заклинали его аллахом поскорее прибыть к ним – иначе все дело их нужно считать пропащим, а их самих, наверное, несуществующими.

Бакланов тотчас ударил сбор, подхватил свою колонну, присоединил к ней еще, находившийся постоянно в укреплении второй батальон князя Чернышева полка, свой полк и два орудия донской №7-го батареи, и полетел. Гана-Вюта оставил в Куринском своего сына и отправился вместе с Баклановым.

Между тем, в Мазлагаше партия Гехи крепко следила, по поручению своего наиба, за Гана-Вютою. Едва взошло солнце, и правоверные совершили свой намаз, как услужливые собратья Вюты, мюриды, сообщили гехинским преторианцам, что Гана-Вюты нет дома и не ночевал он, что исчез куда-то – должно быть, бежал к гяурам для переговоров. Трибуны партии Гехи немедленно отправились в саклю Вюты. Опытному и подозрительному их глазу тотчас обнаружилось, что в доме приготовились к чему-то особенному: на дворе стояли арбы, уже приспособленные к путешествию, скотина вся налицо, в сакле все имущество увязано, упрятано, и все семейство видимо снарядилось в дорогу.

– Где Вюта? спросил один из трибунов женщин.

Те пожали плечами в знак неведения, кутаясь, по заведенному обычаю, в свои чадры.

– Говорите, или будете все перерезаны.

Женщины и младший сын Вюты молчали.

– Он у гяуров?… Именем аллаха, если дорожите жизнью, отвечайте!

Опять молчание.

Тогда один из пришедших подошел к жене Вюты, схватил ее сверху за голову, придержал левою рукою, а правою всадил кинжал в грудь до самой рукоятки.

Несчастная ахнула – и более не шевельнулась.

Допрос продолжался; но женщины и сын Вюты оставались немы и безгласны, как рыбы: ни варварство гостей, ни кровь матери не подействовали на них. Звери обнажили оружие – и жертвы одна за другою скатились на землю.

Вюта, ничего не подозревая, спешил с Баклановым на помощь к своим одноаульцам, к своему семейству и по дороге строил золотые планы о том, как он, наконец, выбьется из тяжкой жизни, как заживет себе мирно и спокойно, добрым селянином, где-нибудь на русской почве, и тому подобное.

Колонна двигалась быстро. Партия Гехи не дремала и, свершив свое гнусное убийство, немедленно отправила нарочного к наибу.

Мазлагаш и Гурдали расположены один возле другого. Перевалившись чрез качкалыковский хребет, колонна шла беспрепятственно, изредка лишь тревожимая выстрелами то с той, то с другой стороны. Ввязываться в дело было некогда, и Бакланов не велел даже отвечать на эти выстрелы.

К десяти часам утра колонна заняла уже оба аула. Партия Гехи и часть жителей, не желавших переселения, скрылись.

Первым делом Вюты было – поспешить в свою саклю, чтобы поскорее поднять на ноги семью, посадить на арбы и двинуться. Несчастный быстро отворил дверь, пошатнулся и едва-едва не грохнулся: несколько трупов валялись в разных направлениях и положениях; часть имущества разбросана, исковеркана; большей части не было налицо. Злодеи ли, или услужливые соседи ограбили бедняка. Вюта взвыл, как смертельно пораженный тигр; для него все кончено: некого было переселять, нечего было увозить с собою.