Kitabı oku: «Мои Сибирские корни», sayfa 4
Далее на не огороженном, пустом участке стоял домик, похожий на избушку на курьих ножках. Он имел совершенно нежилой вид, часть окон было заколочено досками, но там жила семья – рябая женщина с четырьмя детьми: сыном Владимиром и тремя дочерями – Марией, Кларой и Ирой. Семья была не просто бедной, а нищей, они варили лебеду, собирали из-под снега гнилую картошку и колоски, хотя была опасность ими отравиться. Старшая из дочерей Мария была красивой и в конце концов примкнула к пришлому люду, живущему в землянках на крутом склоне леса, на окраине села. Младшая Ирка довольно часто к нам заходила, и мама её кормила. Все дочери были умственно отсталыми, а сын Володя был вполне нормальным. Он учился в школе вместе с моей старшей сестрой и сумел получить высшее образование.
Далее следовал большой дом Масаловых с приемным сыном Алексеем Романенковым. Отец его работал в типографии главным редактором, а мать – учительницей. Лёня был нашим другом, а впоследствии стал мужем моей двоюродной сестры Светланы. С ней я до сих пор на связи, а Алексей недавно ушёл из жизни. Недалеко от них жила девочка, с которой я всегда с большим удовольствием играла в куклы. Мы обе любили рисовать. Имя её я забыла, но хорошо помню их маленький домик. У её соседей был патефон, который иногда хозяйка выставляла на крыльце и однажды пригласила нас потанцевать во дворе под музыку. Это ужасно нам понравилось, и мы всегда ждали нового приглашения, но кажется больше оно не повторилось.
По дороге к дому дедушки жила девочка Фая, у которой был теннисный мячик. Иногда она давала мне его подержать, и я ощущала твердость и одновременно покрывающий его нежный пушок. У меня мячика не было вообще, мы играли мягким от старости мячиком моей подруги. После него теннисный мячик показался мне верхом совершенства. В Маслянино, конечно, не было кортов, возможно, что они были в довоенном Новосибирске или мячик прибыл из более отдалённых мест. Я, конечно, хотела бы такой мячик, но это было настолько нереально, что я о нём даже и не мечтала и хозяйке совершенно не завидовала. И всю жизнь у меня было такое отношение к вещам ли обстоятельствам абсолютно недостижимым. А может быть и зря, надо было смелее мечтать. Ведь некоторые вещи оказались только относительно недостижимыми. Тех же мячиков у нас теперь полно и даже совсем новых. По сведениям из Краеведческого музея Фая работала учительницей в маслянинской школе.
Отношения между соседями были спокойными, не помню ни одной ссоры. У взрослых постоянно посещать друг друга принято не было, изредка заходили только по надобности (позаимствовать закваски для стряпни, углей для разжигания огня и т. п.) и на лавочках по вечерам не сидели, да и лавочек не было. У всех дел и забот было полно, а свободного времени мало. Думаю, что это ещё и особый тип отношений в сибирских деревнях того времени, когда каждая семья жила достаточно изолированно, только дети и молодёжь соединяли все дворы.
2.4. Быт и питание
В военные и послевоенные годы все усилия окружающих людей были направлены на выживание. Наша семья, можно сказать, была недееспособной: трое детей, мать и две сестры инвалиды м единственный работник – мама. Но каждый делал, что мог, ведь работы было немало – уход за скотиной, огород, сенокос, заготовка дров, пряжа шерсти и вязание, пошив и ремонт одежды. Повседневная домашняя работа тоже требовала больших усилий: печь топить, воду носить из колодца для еды, стирки, бани и многое другое. Поддерживало то, что жили дружно, не ссорились ни друг с другом, ни с соседями. Картина выглядит идеалистической и почти не реальной, но я действительно не помню ни одного случая, чтобы в доме ругались и кричали. Возможно, ссоры и были, но не при детях. Хотя вряд ли, обычно общую атмосферу дети прекрасно улавливают, и скрыть ничего не удается, особенно в таком малом пространстве, в каком мы жили. Поэтому я долгое время была уверена, что взрослые, в отличии от детей, никогда не ссорятся между собой.
А вот смеялись дома много, особенно смешлива была мама. Все дети по этому признаку в неё, впрочем, и папа любил посмеяться. Мы, конечно, не понимали тогдашней трудностей жизни, принимали её такой как она есть, другой мы не знали и всё казалось нормальным. Война была где-то далеко, о ней мы слышали по радио и из разговоров взрослых, они постоянно ждали писем от папы и от дяди Григория, маминого брата. Он погиб в самом начале войны, что удалось установить совсем недавно из военного архива. Помню, как гадали, жив ли он, выливая содержимое сырого яйца в стакан с водой. Смотрели, что получится и всегда выходило, что с ним очень плохо.
Домашней работы у детей было немного: подметать пол, чистить варёную и перебирать сырую картошку в погребе, держать пряжу на руках во время её перемотки и т. п. Нас не очень обременяли и работой на огороде, мы поливали огурцы, это было весело, полоть грядки тоже не так утомительно – сорняков было мало. И только обязательное участие в копке картошки было для меня ненавистным занятием и тогда, и впоследствии, когда мы в институтские годы мобилизовались на сельхозработы. Причина была в том, что руки облеплялись землёй, высыхали и противно шуршали, перчаток, конечно, не было. Только полвека спустя я впервые с великим удовольствием копала картошку на нашей подмосковной даче. Руки на этот раз были в перчатках, а породистая и урожайная картошка вся плотно сформирована на одном кусте, так что не надо копаться в земле. Но как всегда – как только какой-нибудь процесс достигает совершенства, он заканчивается.
Мылись мы в собственной бане. Но иногда мама купала нас с братом дома в цинковой ванне, потом заворачивала в полосатые простыни и передавала в руки тётей на тёплую лежанку русской печи. Баня топилась один раз в неделю, и мылись в ней по очереди: в «первый пар» шли бабушка с тетями, а во "второй"– мы с мамой, нам большого жару было не нужно. Я любила смотреть, как плещут воду на раскалённые камни, они шипят, и баня наполняется белым туманом. Там всегда хорошо пахло березовыми вениками и нагретым деревом. В предбаннике спешно одевались, чтобы не простудится, и бежали в избу. После бани пили чай.
Одежду взрослые донашивали из старых запасов, из них же перешивались и для нас необходимые вещи. Однако много одежды в то время не было, к тому же всё, что можно было продать, продавалось. Помню, мне сшили из папиной толстовки бордовое, в тонкую полоску фланелевое платье. Особой гордостью были две полоски на рукаве, означающие, что я председатель совета отряда пионеров. Шили юбки из сатина с лямками и ситцевые кофты в клеточку, как я говорила, «в арифметику». Какую-то одежду получали в обмен на молоко. Потом в магазинах стали появляться ткани, в основном, ситец и штапель. Все свои платья из них я помню и сейчас. Иногда вижу похожие рисунки на тканях, и сразу возникают картины прошлого.
С обувью было сложнее. Валенки нужны были обязательно и какая-то обувка на осень и весну. Летом ходили по большей части босиком. Новые валенки покупали в промартели или опять же получали в обмен на молоко, масло или яйца. Старые, с износившимися подошвами, подшивал дедушка. Не помню, что я носила на ногах весной и осенью. Однажды я нашла на чердаке старые засохшие туфли, которые, как мне показалось, были моего размера, и их можно было ещё носить. Но, видимо, что-то не совпало, т. к. моя мечта пойти в них на первомайскую демонстрацию не осуществилась. Я долго мечтала о резиновых ботиках с застёжкой и замшевыми отворотами, которые одеваются на ботинки или туфли. Наконец мне купили их по случаю, но размер был меньше, чем требовалось. Других не было, взяли эти в надежде, что растянутся. Я носила их даже в холодные дни только на тонкий носок, но даже и без туфель они были тесноваты.
После возвращения папы с фронта жизнь значительно улучшилось. В Промкомбинате, где он сначала работал бухгалтером, катали для нас валенки и шили сапожки, сшили и одинаковые дублёнки. Они были в военном стиле: в талию, с разрезом сзади, отороченные японским искусственным мехом. Он был зелёным и сделан из натурального шёлка, кстати, очень качественный. В этих дубленочках мы с братом выглядели как близнецы и походили на игрушечных генералов. На нас все смотрели, а я немного стеснялась из-за разреза.
Питание по современным понятиям было скудное, но мы никогда не голодали, хотя есть были готовы всегда. В военное время в очередях за хлебом приходилось отстаивать многие часы. Хлеб выдавали по карточкам, которые надо было получать раз в месяц. Там указывались числа и вес хлеба по установленным нормам. Если я правильно запомнила, мы получали кирпичик с маленьким довеском на всю нашу семью. После получения дневной порции продавец вырезал ножницами соответствующую клеточку. Иногда хлеба на всю очередь не хватало, тогда надо было ждать дня выдачи задолженности. Чаще всего хлеб был чёрным и тяжёлым, но казался нам очень вкусным, лучше, чем почти белый из-за добавки овса. Большой удачей для детей было, когда хлеб выдавали с довеском и нам разрешалось съесть его по дороге домой. Если карточки теряли или их крали, люди оставались на целый месяц без хлеба, трагедия того времени.
Спасал огород и корова. Основной едой была картошка, заготавливали и овощи – свёклу, морковь, тыкву, солили на зиму капусту и огурцы. Картошка и овощи хранились в подполье под домом, а соленья – в погребе, в больших бочках под деревянными крышками и с гнётом из больших камней. Сестра Света вспоминает – зимой у дедушки в комнате топится печка. В ней он печёт картошку, достаёт, очищает от золы и разбивает кулаком на столе. Картошка крупная, разваристая и очень вкусная. К ней приносится из сеней мёрзлое сало, а домработница Маруська достаёт из подполья соленья. В большой миске сверху лежат крепкие, хрустящие огурцы, а под ними солёная квашеная капуста ломтями, которыми они перекладывались.
В нашей семье сала не было, варёную картошку в мундирах ставили на стол в эмалированном тазике, а в чашке – огурцы и капусту. В качестве десерта ели так называемые «парёнки» – запечённые на листе в русской печи ломтики моркови и свёклы. «Хрумкали» брюкву и репу, которая тоже казалась очень вкусной. По вечерам за разговорами щёлкали семечки, которых много сушили к зиме. Голодным временем эти годы для нас не были, но бывало, что мы с братом выражали недовольство тем, что еда не вкусная. Как-то летом дедушка сам готовил для нас обед – сварил картошку, потолок её в той же воде отчего пюре получилось жидкое и жёлто-зелёного цвета. За столом я шёпотом сказала, что это молочай с лебедой. Дедушка услышал и велел мне выйти из-за стола со словами «губа толще, брюхо тоньше».
Обычно варили супы из овощей и каши – пшенную или тыквенную. Пшенную кашу, сваренную в чугунке в русской печи, я очень любила, а тыквенную совсем нет, так же, как и овсяный кисель из-за его желеобразной массы. Из картошки делали крахмал, выжимая сок из натёртого сырого картофеля. А из отжимков с добавлением небольшого количества муки пекли или жарили «драники», что-то вроде оладий. На вид они были чёрными и совсем невкусными, хотя многие мои ровесники ностальгически о них вспоминают и даже готовят. У нас их делали редко. С удовольствием ели жмых, когда был. Яиц регулярно не ели, те, что были, шли на обмен необходимых вещей. Но по праздничному случаю на большой сковороде жарилась селянка (омлет со шкварками).
Самым большим праздником в семье была Пасха, к которой готовились задолго. Покупалась извёстка и синька, белили стены и потолок. Всё, что было в доме, чистилось, отмывалось, отскабливалось. Даже ручки ухватов скоблили добела. Перед Пасхой в день Благовещения мама пекла постное печенье в виде голубков. Они назывались почему-то жаворонками, получались тёмными из-за ржаной муки и отсутствия сдобы, но очень нас радовали. Когда я писала иконы и рисовала голубков на иконах "Благовещения", всегда вспоминала маму и этих птичек. Перед Пасхой дом наполнялся прекрасным запахом сдобного теста – пекли куличи и плюшки. Одну из них Вовка как-то утащил, не утерпев до праздника. Конечно, варили и красили яйца. Изба по возможности украшалась, на стол стелили нарядную черную с красными розами кашемировую скатерть. Утром смотрели из окон, не "играет" ли солнце, что было хорошей приметой. А после разговения мы спешили на улицу катать крашеные яйца на оттаявших участках поляны.
В нашей семье любили и сейчас все любят и умеют печь пироги и прочие изделия из теста. Для меня это самая вкусная еда. Пекли пироги с капустой, морковью, черёмухой, калиной, а также шаньги – ватрушки с картошкой и с творогом. У нас черёмуха не росла, а в дому у дедушки её набирали много, заготавливали на зиму – сушили, мололи на мельнице, и нам доставалось. Молока видимо хватало, во всяком случае, нам детям, его давали без ограничения. Все взрослые соблюдали посты, поэтому образовывался и некоторый излишек молока. Зимой его замораживали в виде кругов, и Зоя вспоминает, что сгрызала с них только бугорок из сливок. Можно сказать, что это было натуральное сливочное мороженое, только без сахара. Ели и простоквашу, иногда варенец – топлёное в печи и впоследствии заквашенное молоко. Оно охлаждалось в погребе, и было необычайно вкусным, плотное, бежевого цвета с коричневой пенкой. Ни одно современное молочное изделие не идёт с ним в сравнение. Масло изготовляли в маслобойке и формовали в виде шаров, называемых колобками. Оно шло тоже, как правило, на продажу или обмен. После войны, когда наше питание улучшилось, мама делала даже настоящий сыр. Научили маму делать сыр кто-то из наших соседей эстонцев или немцев, они же давали на время и специальную деревянную форму. Приготовление продолжалось очень долго, но сыр получался твёрдым, очень вкусным и его даже посылали сестре почтой в Ленинград.
2.5. Первые воспоминания
После начала второй мировой войны и мобилизации отца на фронт, мама с детьми вынуждена была переехать в Маслянино, где проживали родственники, и было больше шансов выжить. Я ничего не помню об этом переезде, но по рассказам старшей сестры Зои, он был нелёгким. Она вспоминала картину ночного Новосибирского вокзала, два этажа которого были заполнены лежащими на полу людьми. Зоя пробиралась между ними чтобы пройти на первый этаж за кипятком и увидела, как мужик тащит кошелёк из кармана спящего. Вор тоже заметил её и пригрозил оставить без глаз, если будет смотреть, куда не надо.
Так или иначе, до места мы добрались и соседка по дому Нина, между прочим младше меня на полгода, рассказывала , что хорошо помнит наш приезд и разгрузку багажа. Соседка и стала ближайшей подругой на всю жизнь до её ухода. К таким друзьям, оставшимся на всю жизнь, относился и Алексей Романенков (Лёня) и мой двоюродный брат Юра, о котором я выше упоминала, и двоюродные сестры Светлана и Ольга. Многих из них уже нет в живых.
Мы, как и все дети моего поколения, большуя часть времени проводили на улице. Зимой катались на санках, по скату поляны и с ледяной горки, которую сооружала тетя в нашем огороде, поливая её водой из колодца. Катались на коньках, привязанных к валенкам по накатанной санями дороге. Весной бегали смотреть заторы льда, пускали кораблики в ручейках и лужах. Летом играли на поляне перед домом, прыгали через скакалку, и по расчерченным на земле квадратикам «в классики», играли в «бабки», используя для этого позвоночные кости не то овец, не то свиней. Лёня увлекался фотографией. Для проявления фото часто использовалась наша баня, маленькое окошечко которой было удобно занавесить. Красный свет создавался с помощью украденного с автомашины заднего огня. Это «геройство» совершил соседний мальчишка Шурка Ведерников. Он был выше всех ростом, и мы его звали «Жердяй». Даже сочинили с сестрой про него стих:
Идёт по улице Жердяй, Ведера, двухэтажный
Он свысока глядит на дом, на дом одноэтажный.
Мы обследовали все окрестности, уходили надолго на реку, в лес, словом, росли, как трава в чистом поле. И ничего плохого ни с нами, ни с нашими друзьями не произошло. Такое тогда было время и такое место, где взрослые могли быть спокойны за детей. На реке Бердь пропадали целыми днями, она для нас была целым миром, связанным с водой, солнцем, теплым песком, зарослями конопли. У всех были свои избранные места для купания. Я рано научилась плавать, но любимым моим местом было мелководье с чистым песчаным дном. Летом вода здесь прогревалась, и особенно сильно ощущался замечательный речной запах. Я часто одна играла с водой, подбрасывая её кверху, а она разлеталась сверкающими алмазными брызгами. На Берди мы забывали о времени и еде и возвращались домой только к вечеру голодные и с синими от долгого купания губами. Мне тоже очень нравился запах росшей на пригорке конопли. Из её стеблей мы делали тросточки, плели веревочки, а семена жевали, не подозревая об их свойствах.
Игры наши с Ниной начинались с раннего утра. Я, едва протерев глаза после сна, наскоро выпив кружку молока с хлебом или картошкой, бежала к Нине, или она прибегала к нам. Чаще всего играли у неё дома, у них было просторно, две большие комнаты, мать целыми днями на работе, дома только нянька, занятая хозяйством. Много игр было связано с войной, но в основном мы играли в куклы. Настоящих фабричных кукол не было, но у неё были две куклы с пластмассовыми головками, пришитыми тряпичному туловищу. Позже мы увлеклись бумажными куклами. Одну такую привезла Нине её тётя Вера из Томска. Кукол печатали на плотной бумаге с комплектом платьев. Я немедленно нарисовала себе похожую, производство кукол и одежды для них было поставлено на поток и продолжалось чуть не до 12 лет. Потом я перешла на реальный пошив вещей себе и своей сестре.
Мать моей подруги и её тётя Вера выглядели как дамы благородного происхождения, собственно, они такими и были, что подтверждалось их внешностью, поведением и гардеробом. У одной из них сохранилась с лучших времён горностаевая накидка. Она очень привлекала нас своими красивыми черными кисточками, которые мы потихоньку срезали для каких-то наших кукольных дел. Тетя Вера учила нас держаться прямо, с всегда подтянутым животом, не ходить разболтанной походкой и, наверное, многому другому, что, к сожалению, немедленно забывалось. Кто же слушается старых тёток, ей, наверное, было уже лет 35!
Под кроватью у подруги хранился горький шоколад, который её мать, в отличии от нашей семьи, получала по разнарядке вместе с другими продуктами. Мы понемногу его таскали, но, к сожалению, он был совсем не сладким, без сахара. Однако мы ели всё мало-мало съедобное. Особенно же любили печь пластики картошки на горячей плите. У нас плиты не было, только русская печь, а у Нины наоборот не было русской печи. Картошку мы пекли на крайних участках плиты, поэтому она получалась полусырой. Кроме того, она была ещё и в известке, плиту постоянно подбеливали, чтобы скрыть следы нашей кулинарной деятельности. Но всё равно картошка была очень вкусной и, наверное, поэтому я сих пор люблю её немного недожаренную.
Иногда Нина брала кусок хлеба и бежала к нам обедать: в большой компании было весело и всё казалось вкусным. Она вспоминает, что есть одна не любила и завидовала детям из детского дома, где по её представлениям было очень весело. Как-то она зашла к бедным соседям, о которых я выше упоминала, там жарили драники из собранной на соседних огородах перезимовавшей, перемёрзлой и полугнилой мелкой картошки. На сковороде лежало четыре черных драника, а едоков было трое – мать и две дочери и Нина очень ожидала, что её пригласят, но приглашения не последовало. Тогда она в слезах побежала домой и поведала няньке причину своего горя. Та тут же очистила картошку, натерла, вбила туда яйца, муку и испекла драники на чистом сливочном масле. Однако Нину они не утешили: «У них лучше, черные, а ты белые мне сделала».
На Новый Год в доме у Нины и у дяди Никиты устраивались чудесные праздники, «ёлки». Сами ёлки были только что из леса, пушистые, до самого потолка, с дивным запахом хвои. Радостным было ожидание и подготовка к празднику. Мы старательно делали всевозможные игрушки в дополнение к имеющимся, разучивали стихотворения и репетировали инсценировки. У нас дома ёлку не устанавливали, не было места, а я, конечно, очень хотела. В моей памяти сцена, напоминающая жалостливые рождественские рассказы. Вечером, наскоро накинув пальтишко, выбегаю из дома, кругом темнота, только у соседей слабо светятся окна, выходящие на наш двор. А за ними нарядная ёлка – поблескивают цветные стеклянные шары, тихо качаются серебряные звездочки и снежинки. Я заворожено гляжу на это чудо, забыв про мороз. А на другой день прибегала Нина звать нас на ёлку. Меня одевали в выходное, фланелевое, белое с голубыми колечками по полю, платье. Мама Нины Мария Викторовна дополнительно меня украшала, превращая в барышню – завязывала на макушке голубой бант из ленты, красила губы, брови, щёки. Затем мы устраивали импровизированное представление: Нина всегда изображала моего кавалера и делала вокруг меня круги вприсядку. Детей набиралось много, и было очень весело. Все ходили хороводом вокруг елки, пели: "В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла…" В завершении праздника все получали подарки от Деда Мороза – кулёчки с домашним печеньем и конфетами.
1949 г. С подругой Ниной, я справа
Нина была смелой и решительной, чего про меня не скажешь, хотя со страху иногда совершаю весьма безрассудные поступки. Они с Вовкой храбро забирались на самый верхушки деревьев, а я оставалась на нижних ветках. Если это была яблоня с ранетками, которая росла у Нины в саду, то они бросали мне сверху спелые веточки. Пугали летучими майскими жуками, я их очень боялась, как и всех почти насекомых. Сейчас жуки меня не пугают, но их место заняли тараканы, которых в детстве я ни разу не видела. Странно, но в нашем тесном доме не было ни клопов, ни тараканов, только один любимый всеми сверчок. Равенство в наших отношениях с Ниной сохранялось за счёт моей изобретательности, умением выдумывать невероятные истории и рисовать.
Случались в нашей детской жизни и ссоры, и слёзы, и огорчения, некоторые, казалось бы, совсем незначительные запомнились. Детских книг у нас не было, а у Нины было несколько, дававших богатую пищу для воображения и образцы для рисования. В том числе было два букваря. Один из них, более старый её мать отдала мне, что было большим счастьем. Однако, через короткое время Нина, по какой-то причине, отобрала его. Собственный букварь я уже получила, когда пошла в школу. Однако Нина совсем не была жадной и старалась поделиться тем, что имела. Так, после вступления в пионеры она нашла дома кусок алого сатина, мы вместе вырезали из него нужный треугольник, а потом она обвязала его крючком. У неё самой был настоящий шелковый.
С пошива одежды для кукол началось мое увлечение шитьём. Мой первый само строчный "прикид" – блузка и юбка. Блузку я соорудила из старой папиной шелковой полосатой рубашки. Подшивая низ на швейной машинке тёти Лены, подровнять его не догадалась, и край получился волнистым. Благо он заправлялся в юбку, сшитую из папиных брюк. Выглядело, на мой взгляд, просто неотразимо. Гладить в те времена было сложным мероприятием. Надо было разжечь угли в утюге, размахивая им до нагревания и потом быстро гладить пока он не остыл. Швейной машинки у нас не было и приходилось проситься пошить на ней у соседей. Удивляюсь, что мне это разрешали, но без беды не обошлось, однажды я сломала иголку. Слово "беда" по отношению к столь мелкому происшествию отнюдь не преувеличение, швейные иголки были в то время на вес золота. Ужасно перепугавшись, я от безысходности пустилась в совершенно безнадежное предприятие: выпрашивать иголку у немногих знакомых, владельцев швейных машинок. На это было трудно решиться, я была робкая и застенчивая со взрослыми, но вина была столь велика, что пришлось себя перебороть (до сих пор помню это ощущение). Со мной для поддержки пошла Нина, но на успех мы почти не надеялись и в этом не ошиблись – компания закончилась безрезультатно.
Наша единственная совместная фотография была сделана перед почти одновременным отъездом семей в разные города – они в Томск, мы в Новосибирск. Связь почему-то прервалась, но совершенно случайно мы нашли друг друга. Изредка Нина бывала в Новосибирске, в студенческие годы я приезжала к ней на каникулы, Мы ходили на танцы в Политехнический институт, и, поскольку была зима, то туфли носили с собой. Платье у меня было красивое : прямое, с вырезом лодочкой из тяжелого разового цвета шёлка в белых хризантемах, а туфель к нему подходящих не было, и я взяла их у моей подруги. После танцев забыла их в раздевалке, мы возвратились, но их уже не было.
В этот же приезд мы были на представлении известного фокусника Кио. Он заставил весь большой зал сцепить руки замком, загипнотизировал и почти никто не мог расцепить рук до его приказа. Я и ещё человек 5–6 смогли. После этого я считала, что не поддаюсь гипнозу, но дело было в том, что я мысленно ему сопротивлялась. При отсутствии сопротивления гипноз действует и на меня, в чём я пару раз в жизни убеждалась. На летние каникулы мы вместе поехали в Алма-Ату к моей тёте. Эта поездка запомнилась арыками вдоль улиц и множеством фруктов. Тётя жила в небольшом домике с садом, по всей земле валялись опавшие яблоки. Мы ужасались, что такой ценный продукт пропадает, и пытались их собирать.
В наших детских играх участвовали, конечно, и мои двоюродные братья и сёстры. Всего их у меня было 18 братьев и 10 сестёр, но жили в Маслянино только четверо. Других я видела несколько раз в жизни, а с некоторыми и совсем не знакома. С сёстрами, дочерями дяди Никиты, мы чаще всего играли на их территории, там и дом был просторнее, и большая терраса с качелями, и сад с малиной и черёмухой. Малину есть нам не разрешали, ягод было мало и их берегли для маленького брата Сашки. Зато черемуха была в полном нашем распоряжении. Когда она поспевала, каждый забирались на свое любимое дерево и место. Спускались с чёрными руками и ртами. Зимой мы располагались с куклами на подоконниках. Иногда, чтобы не прерывать интересную игру, сестры начинали уговаривать меня остаться ночевать и, получив моё согласие, бежала к родителям просить разрешения. А вечером, когда возвращаться было уже поздно, мне всегда становилось очень грустно, я жалела, что не ушла домой и чуть не плакала. Но к следующему разу всё забывалось и повторялось сначала.
Я любила сочинять всякие истории. Порой придумывала такие ужасы, что мои слушатели пугались не на шутку. Однажды в доме дедушки солили на зиму капусту. Это всегда было крупным мероприятием, для заполнения нескольких огромных бочек надо было вымыть, очистить, нашинковать и нарезать пластами целые горы капусты. Все взрослые принимали в этом участие, а мы сидели в доме, время от времени бегая за кочерыжками. Я так запугала своими фантастическими историями братьев и сестер, что они с криком бросились из комнаты, а я, поверив самой себе, в страхе побежала следом, что ещё больше их напугало. Взрослым было некогда разбираться, что или кто был причиной орущих от ужаса детей, иначе бы мне не избежать наказания.
Как только взрослые уходили из дома, мы направлялись в спальню, где было много занимательных вещей. В шкафу нас особенно привлекала рыжая лиса со стеклянными глазами – воротник на пальто или накидка на платье. Брать её не разрешалось, но мы всё равно её доставали А на тумбочке стоял патефон, который мы открывали, разглядывали, выдвигали коробочку с иголками, но заводить не решались, это было бы слишком большим нарушением запрета. Заводил патефон, крутя ручку, только сам дядя Никита во время домашних праздников. С почтительного расстояния мы с восторгом наблюдали за тем, как взрослые "гуляют", слушают музыку, смеются. Нам хотелось, чтобы такая яркая, замечательная жизнь была и у нас в будущем. Детей за общий стол во время таких праздников не садили, но нам и в голову не приходило, что это возможно.
Из всех наших развлечений самым желанным было кино. Поход в кино всегда был радостным событием. Каждый день мы бегали к кинотеатру смотреть афишу, не привезли ли новый фильм. Деньги на кино давали, не помню, как часто, но не реже чем нашим друзьям, хотя лишних денег в доме не было. Однажды я пришла в кино, и оказалось, что фильм двухсерийный и денег на билет требуется вдвое больше. Какая-то девочка постарше сообразила, как ей попасть в заветный зал. Она взяла у меня, лопоухой, деньги, пообещала, что нас пропустит по одному билету её знакомый контролер, купила себе билет и спокойно прошла, уже не прошла, уже не обращая на меня внимания. Я пыталась пристроиться рядом, хотя уже понимала, что всё потеряно, и меня, конечно, не пустили. Ошеломленная таким вероломным поступком, я стояла у контроля, пока не началось кино, а потом в слезах пошла домой. Там меня не только не отругали, но, поняв моё «страшное» горе, дали, сколько нужно денег, и я побежала назад. Фильм уже давно начался, зал был битком набит, и я за неимением места простояла все время на ногах на задней скамейке, слушая истошное индийское пение и наблюдая за непонятным мельканием.
Редко нам удавалось прокатиться в телеге на лошади. Мать Нины работала врачём, и часто выезжала в окрестные села на коне, запряжённом в бричку. Иногда она брала нас с Ниной собой, и это было счастьем. Останавливались где-нибудь в поле, бегали, рвали цветы. Помню букеты ярко оранжевых розочек, называемых в Сибири «огоньками» . Ещё реже выпадала удача проехать в кузове грузовика. Легковых автомобилей я вообще не помню. А потом нам с Володей купили велосипед ВИЧ, о котором мы долго мечтали. Голубой, сверкающий хромированными частями с изогнутым рулём, он стоял в наших сенях как посланец с другой планеты. Мы и наши друзья быстро научились на нём кататься. Велосипед был единственным в нашем кружении и поначалу мы даже устанавливали очередь.
Я, как и все мои друзья того времени, считаю что у нас было счастливое детство. Мы росли не совсем сытыми, но свободными, без излишней опеки со стороны взрослых. Они были некоей отдельной общностью, и не так много, как сейчас, занимались с детьми, частично из-за занятости, а частично, вследствие существующих традиций воспитания. О возрасте взрослых мы не задумывались, он был как бы постоянной величиной, тем более, что дни рождения в военные годы у нас не отмечались. А мы росли, и в подтверждение этому постоянно слышали: "Ой, какая ты стала большая!" И так доросли до школы.
