Kitabı oku: «Голоса любви на путях войны», sayfa 2
Здесь уже установилась зима, которую в Москве мы назвали бы ранней. В дополнение к теплому белью и той экипировке, которую ты видела на мне в Рязани, я получил еще валенки с калошами. Пожалуй, я теперь так тепло одет, как никогда раньше.
Как видишь, родная, у тебя нет причин беспокоиться обо мне. Я боюсь, ненаглядная моя женушка, дорогая моя супруга, что много горя выпало на твою долю, много испытало нежное твое сердечко. Да и кончились ли эти испытания?! Ангел мой, целую тебя, жена моя, целую крепко и горячо. Ты будешь здорова сама и сбережешь дочурку мою.
Передай моей маме и твоей, передай и Муре мой привет и надежду, что и они живы и невредимы.
Милая моя женушка! Помни о твоем всегда любящем тебя горячо муже Диме».
Итак, по дороге в эвакуацию Тамара все-таки повидалась с мужем, но испытания, увы, только начинались. А уж как ей удалось сберечь «дочурку» – знает только Бог, потому что не обо всем, повторюсь, она мужу писала…
Не писала, например, – да и цензор все равно вымарал бы! – о том, что в грязную дыру под названием Кинель-Черкассы эвакуировались не только мирные жители, но и военный завод, немедленно ставший объектом налетов фашистской авиации. Завод охраняли, естественно, зенитки – и немецкие самолеты особенно близко к нему не подпускали: лупили почем зря. Но немцы, как известно, народ педантичный, и, если уж что в голову заберет… Летали и летали, хотя и понятно было, что завод практически недосягаем. Но не везти же бомбы обратно, в конце-то концов! Поэтому истинные арийцы сбрасывали их на крыши мирного поселка – и на головы женщин и детей, под тревожный рев заводского гудка (сирены – это в городах!) метавшихся по улочкам в поисках укрытия… Спустя семьдесят один год после Нюренбергского процесса мы, конечно, уже не удивляемся, в очередной раз читая о том, как белокурые и голубоглазые наследники и пользователи великой немецкой культуры, опечаленные тем, что боевое задание в очередной раз бесславно провалено, из пулеметов расстреливали со своих самолетов мирных жителей, которые спасались от них в камышах, поздней осенью – по горло в ледяной воде Большого Кинеля… (Насчет культуры: Гёте, Шиллер, Бетховен, Бах, Вагнер, кто там еще… – интересно, предполагалось, что они одобрили бы это? А мой любимый Кнут Гамсун, написавший бессмертный «Голод», норвежец, назвавший в своем некрологе Гитлера «борцом за права народов» – он тоже считал, что это было нормально?) Стоя в этой неширокой реке в конце ноября, когда уже вода начинала схватываться первым льдом, бабушка держала мою завернутую в теплое одеяло будущую маму над головой – и молилась. Сверху строчили пулеметы, но закрыть ребенка собой Тамара не могла: кругом было по грудь воды. Она даже не могла молиться о том, чтобы убили ее, а не дочь: в таком случае малышка бы неминуемо утонула… Не попали ни в кого. Об этом Димитрий узнает только после войны; его полагалось щадить: ведь это он – герой, воин, а она кто? Просто женщина, спасающая свое дитя, – ничего необычного.
«Рождественский Майдан
Суббота, 6 декабря 41 г.
Моя родная Рушенька! Решил написать тебе сейчас – все легче станет на душе. Пока на работе, время идет не так тягостно, как наедине с собой, – со своими думами о тебе и об Оленьке, о моей маме и Муре. Из Арзамаса, куда вы должны были писать мне до востребования, нет от вас ни строчки. Туда уже много ездили от нас по этому вопросу, но все с одним и тем же для меня результатом. Это меня особенно подавляет и заставляет предполагать недоброе. Вчера привезли из Рязани сюда письма. На мое имя было одно письмо, также меня удручившее, от твоего отца, и несколько открыток для Муры. Твой отец 22 ноября был в Москве и написал мне тогда же письмо. Оно дошло, как видишь, случайно очень быстро. Отец твой пишет, что его очень убивает и лишает сил отсутствие известий о Капитолине Алексеевне (мать Тамары – Н.В.) и о тебе, и просил меня известить о вашем местопребывании. Но что я мог сказать ему? Я хотел было вчера же ответить, но говорят, что письма, адресованные на Москву, не принимают и возвращают обратно. Воинское, наверно, дошло бы, но он не сообщил своего полевого адреса и просил писать на старый московский. Все же попытаюсь написать наудачу. Он сообщил также адрес сестер твоей матери и свой телефон, по которому можно звонить ему из Москвы. В Москве он бывает часто. Брат твой Валентин находится на фронте при штабе армии, а где находится Рома, мне неизвестно.
Тебе я послал письмо в Кинель-Черкассы 27 ноября и послал тебе молнию 21-го ноября со своим адресом. Ответа нет.
Я работаю здесь целыми днями на воздухе, в лесу. Здесь много снега, и последние дни стоит морозная погода, но одет я тепло, и я здоров. Здесь я пробуду неделю или полторы, максимум две недели. Потом мы выберемся из этой глуши, куда – не знаю, но надеюсь, что у меня больше будет больше возможностей узнать, где ты, моя дорогая. Неужели твоя тетка Вера Степановна не ответила бы мне на мою телеграмму, если бы вас не было в Кинели? Знаю, что в Горьком вам пришлось тяжело, пришлось испытать то же, что и в Москве, много горя и волнений, но были бы вы живы и невредимы. Очень боюсь за Оленьку, родная моя. Женушка моя горячо любимая! Будь здорова и счастлива. Крепко обнимаю и целую тебя. Любящий муж твой Дима».
«Рождественский Майдан
19 декабря
Моя родная, горячо любимая!
Почему же ты ничего мне не пишешь? Разве ты не знаешь, что ты мне дороже всех не свете? Что же с тобой случилось? Пойми, как невыносима мне мысль об этом! Ты и прекрасная дочка моя – ведь это все для меня! Чем больше проходит дней – тем больше тяжелых сомнений закрадывается мне в сердце. Нет, вы не попали в Киннель-Черкассы, хотя я и пишу сейчас туда. Но вы и не в Горьком, вы куда-то уехали, но куда – Бог весть… Маленькая дочурочка моя! Где же ей-то перенести все мытарства, которые выпали на вашу долю! Горький, как мне рассказали, 4 и 5 ноября пережил тревожные дни, подобные московским. И это как раз в то время, когда вы там были! С трудом заставляю себя заниматься своей повседневной службой – все валится из рук. Представляю себе все ваши мучения и беспокойства!
Завтра я буду в Арзамасе, отправлю это письмо и письма Муре и маме. Несколько дней назад я вторично отправил «молнию» в Кинель, на этот раз уже на имя твоей тетки, с просьбой ответить на Арзамас, где же вы. Этого ответа, который я жду все эти дни, я стал бояться теперь.
Целую тебя крепко и горячо, милая моя супруга, моя дорогая Рушенька! Помни о любящем муже твоем Диме. Дочурку мою поцелуй за меня. Д.».
Дедушка, конечно, понимал, что его жена и ребенок не на курорте, но весь объем постигшего их бедствия он долго еще и представить себе не мог. А тем временем его дорогой «Руше» в нетопленой крестьянской избе, где она квартировала с матерью, маленькой Оленькой и родственницами мужа, приснился вещий сон. Она вновь увидела себя, стоящей среди камышей под пулеметным обстрелом, только кругом была не вода, а глубокая черная грязь, и в этой грязи на глазах ее с воплями тонули люди – женщины, дети, военные – их просто засасывало вглубь, несмотря на крики и сопротивление… Тамара же могла только сначала прижимать к себе дочку, потом – поднимать ее все выше и выше, а грязь все прибывала – вот-вот захлестнет совсем! И тут прямо перед молодой бабушкой появился седой бородатый старичок с охапкой жердочек под мышкой и, не говоря ни слова, кивком позвал за собой. Жердочки свои он стал класть молодой женщине под ноги одну за другой, образовалась некая хлипкая гать, по которой Тамара и пошла – осторожно-осторожно. Так и шла, оскальзываясь и еще крепче обнимая ребенка, не отрывая глаз от спины аки по суху идущего вожатого, что иногда оглядывался и будто призывал не сомневаться… Вывел на твердый берег с зеленой муравой – и, как положено, исчез – а бабушка проснулась. Во сне был просто «старичок», а, проснувшись, она сразу вспомнила добрый лик Николая-Угодника. С того дня Тамара знала наверняка, что переживет войну и сохранит девочку, – не задумалась правда, как я бы на ее месте: а вдруг тот зеленый берег – не земной мир, а посмертный покой для них обеих?
«Арзамас, 20 декабря.
Дорогая Рушенька!
Приехал сегодня в Арзамас и сразу получил Мурину телеграмму из Толкая. Счастлив, что все благополучно. Словно гора с плеч свалилась. Телеграмма, оказывается, лежит давно здесь. Меня же уверяли, что нет ничего для меня, пока сам не приехал. Здесь я по делам из Рождественского Майдана. Целую тебя крепко, жду дальнейших известий. Привет маме, Муре и Капитолине Алексеевне. Твой Д.».
«Рождественский Майдан
Вторник, 23 декабря
Моя дорогая Рушенька!
Я уже знаю, что вы, как телеграфировала Мура, доехали благополучно. Ты можешь себе представить, как порадовало меня это известие, хотя и запоздало больше, чем на месяц. Все это время я очень беспокоился за вас всех, в особенности за мою дочурку. Я был под влиянием мрачных высказываний твоей мамы еще в Рязани, тем более что совершенно так же уверенно высказался и мой сосед по комнате Валяжкин, и я серьезно опасался за жизнь Оленьки. К этому были, конечно, основания, да и сейчас я не вполне спокоен и не буду спокоен, пока не получу подробного письма от тебя о состоянии ее здоровья. Малютка была простужена, и за время пути это могло усугубиться. Правда, доехали вы чрезвычайно быстро, если верить этой телеграмме из Толкая, которая помечена 13 ноября. Я уже писал, что буду считать чудом, если вы в Кинель-Черкассах, и сейчас все кажется мне удивительным стечением обстоятельств с самой Москвы. Во всем было так много риска и неопределенности – и все вдруг так хорошо вышло! Значит, оправдался этот маршрут на Горький, который мы избрали? Из Горького, моя милуша, вы доехали до Куйбышева на пароходе, конечно. И попали на один из самых последних пароходов! Ведь уже 13 ноября навигация стала невозможной. Я сам тому свидетель. Не может быть, чтобы вы уехали из Горького поездом. В Горький вы приехали 4-го и пробыли, возможно, 5 и 6 ноября. Как говорят, в эти дни в Горьком была очень тревожная обстановка в связи с налетами вражеской авиации. Воображаю твои треволнения, моя родная. Напиши мне обо всем подробно. Сейчас у тебя, да и у всех вас, другие заботы, продовольственного порядка, а может быть, даже и квартирного. Не исключена возможность, что твоя тетка уже имеет квартирантов, не дождавшись вашего прибытия вовремя. Мне следовало бы упрекнуть самого себя, да и тебя, за то, что вы не эвакуировались раньше, – тогда все было бы удобнее и проще. Несмотря на то, что я писал тебе и маме из Новгорода и Валдая о необходимости выезда из Москвы, я никогда не настаивал на этом, тая в душе надежду свидеться с тобою, моя дорогая женушка. Эта надежда была обоюдной, она оправдалась, и я не жалею, что мы не поступили по-другому. Все это время я живу лишь догадками о том, как ты живешь и что с тобою. Все это может быть далеко от действительности. Мне так недостает твоих писем, нежных писем дорогой жены моей!
(…) Всегда любящий муж твой Дима.
Приписка от 25 декабря:
Вчера я вновь по делам приехал в Арзамас. На почте для меня нет от вас писем. Возможно, что вы писали мне в Рождественский Майдан. Больше писать туда не надо: дней черед пять мы уедем оттуда. Пиши мне на Арзамас до востребования. Твой Д.»
«Арзамас,
Вторник, 30 декабря 41 г.
Моя милая, дорогая Рушенька!
Поздравляю тебя, мой ангел, с наступающим Новым годом. Будь здорова и счастлива, насколько это возможно в настоящих условиях. Ты не одна, моя женушка, – с тобой наша детка. Это уже счастье! Жду от тебя письма, чтобы узнать, как же ты живешь, моя родная, как твое здоровье и здоровье Оли. Ведь я даже не знаю, как вы доехали, как устроились. 2 месяца я уже не получаю от тебя ни строчки! Хорошо, что эта телеграмма (сестры Муры – Н.В.) дошла до меня: я надеюсь, что у тебя есть кров, и ты можешь спокойно растить нашу малютку, а не бояться за нее, как тогда в Рязани. Здорова ли только она? Смеется ли она по-прежнему, разговаривает ли что-то по-своему наша чудо-девочка? Ты мне напиши, женушка, все-все, как жила ты это время, что думала, что чувствовала.
Продолжаю уже 1 января 42 года. Вопреки ожиданию, я еще в Арзамасе. Новый год я встречал здесь. Встречал без тебя, мой друг, в одиночестве. Было мне грустно. Мой приятель, с которым я сюда приехал, встретил своего товарища по институту, тот достал ему билет в Дом Колхозника, где некоторые военные встречали Новый год, и, таким образом, я остался один. В конце концов, я задремал на диване, потом проснулся, услышав буйные речи нашего подвыпившего хозяина в соседней комнате. Потом вновь я задремал. В 2 часа ночи меня разбудил вернувшийся мой товарищ. Он сообщил мне, что Калуга взята нашими войсками, чем очень меня порадовал.
Должен сказать тебе, что мы уже второй раз здесь, в Арзамасе, останавливаемся у нашего хозяина. В прошлый раз мы нашли его случайно. Зашли наудачу в его дом попросить ночлега и вот уже второй раз останавливаемся у него. В первый раз мы ночевали одну лишь ночь, а теперь живем уже с 29 декабря. У него большая квартира. Живет он с дочерью и прислугой.
Сегодняшний день прошел так. Утром мы с Лазаревым (мой товарищ) позавтракали в столовой, потом вернулись на квартиру. Немного спустя пришел приятель Лазарева. Играли в домино. Потом наш хозяин проснулся и уже успел выпить. Он предложил нам сделать пельмени вскладчину. Мы очень давно были лишены такого и согласились. Остальное время было нами посвящено стряпне. Часам к 6-ти все было готово. Хозяина мы так и не дождались, хотя он сказал, что уходит только на 20 минут. Решили начинать трапезу без него. У меня был спирт, правда, неочищенный. Разводили его водой с вареньем и пили (ну, конечно, «ликер "шасси"» на всех фронтах имел свой рецепт – Н.В.). Играл у нас и патефон. Все это было некоторым разнообразием по сравнению с нашей жизнью в Рождественском Майдане, но на душе у меня было грустно. Ничто мне тебя не заменит! Звуки фокстрота или танго мне тебя напоминают: я всегда ревновал тебя к ним.
(…) Мне нужно получить письмо от тебя – ты мое счастье, моя жизнь! Крепко тебя целую! Пиши же мне!
Горячо любящий тебя, твой навсегда Дима».
Только с весны 1942-го переписка супругов кое-как наладилась. До апреля сохранились только письма Димитрия, который сначала оказался в Лукоянове, захолустном городке, где стояла его ремонтная часть (кажется, ремонтировали танки, но по цензурным соображениям подробно он об этом не писал, а когда писал, то цензор не дремал – вымарывал).
«Лукоянов
Среда, 14 января 42 г.
Дорогая моя Рушенька, моя любимая!
В Рождественском Майдане я получил письма от родных. От тебя я еще ничего не получил. Помнишь ли ты обо мне в дни невзгод, которые выпали на твою долю, моя Тамарочка, родная моя, самая близкая и дорогая?
Я получил письма от мамы и Марии от 12 декабря. Пишут о дороговизне продовольствия и топлива. Пишут, что не поладили с твоей матерью и разошлись с вами. Мама пишет, что с тобой отношения самые лучшие и не могут испортиться. Этому я очень порадовался, так как думаю, что все эти передряги ты тяжело переживаешь. Несмотря на все это, письмо мамы бодро, как и открытка, которую я получил позже. Мария настроена пессимистично и даже желчно. Сетует на то, что уехали из Москвы и так далее. Пишет, что написала Роме и своему мужу о положении, в котором они находятся. Все это до известной степени звучит мне укоризной. Ты знаешь мое отношение к моим родственникам, но тут я не мог не подосадовать на нее и ее письмо. Была в Москве, имела прекрасные возможности устроиться, от которых отказалась, в дальнейшем, – также полная несамостоятельность. Я решил за нее и, по-видимому, теперь виноват.
Меня беспокоит твоя судьба и нашей маленькой дочери. При существующей дороговизне тебе недостаточно тех средств, которые я тебе высылал, а мне недостаточно тех, которые у меня остаются. Поэтому я пришел к мысли продать некоторые из моих вещей, в первую очередь – шубу, которую мама захватила с собой, а также еще что-нибудь по твоему усмотрению, кроме линейки и готовальни (…).»
«Лукоянов
Суббота, 24 января 42 г.
№ 3
Тамарочка, родная моя!
Из Лукоянова я послал тебе открытку, затем письмо от 14 января, поэтому это письмо я помечаю № 3, что и впредь буду делать. Я живу в такой же глуши, как и ты, поэтому так долго идут наши письма. С тех пор, как мы расстались с тобой, скоро будет три месяца. Три долгих, томительных месяца. Я писал тебе неоднократно из Рождественского Майдана и раньше. Ответа все нет. Тут, конечно, причины объективного порядка, от нас не зависящие, но я теряю чувство уверенности, что письма мои доходят до тебя. Из Москвы мне сообщили, что дочка наша была больна коклюшем, но что сейчас поправляется. Моя дорогая женушка, я представляю, как ты тревожилась за нее! И я ничего не знал об этом! В прошлом письме я писал тебе, чтобы ты что-нибудь продала из моих вещей, так как деньги нужны тебе, и мне тоже необходимо еще рублей 200 в месяц, кроме тех, что я получаю.
Последние дни я был занят здесь устройством освещения. Сегодня свет горит в нашем общежитии, и я получил возможность писать тебе по вечерам. Продолжить придется завтра, так как наша электростанция сейчас закончит вою работу.
Воскресенье, 25 января.
Сегодня узнал, что мне будет объявлена благодарность в приказе за мою деятельность. Это приятно, хотя и говорят, что из спасибо шубы не сошьешь. Для меня само по себе доставило большое удовольствие работать в родной области. Мне еще предстоит неделя такого удовольствия, после чего начнется опять обыденщина, к которой никак не лежит душа моя.
Мы живем в общежитии комсостава. Это довольно большой деревянный дом. Отопление дровами, и мы тут иногда мерзнем, когда бывают перебои с их доставкой. Сейчас все наладилось, надо сказать. Есть и радио, от которого я отвык за последние месяцы, устроили примитивную умывальню. Коммунальные удобства здесь отсутствуют, что естественно для такого захолустного городишки, как Лукоянов. Комнаты в общежитии большие, светлые. Кровати поставлены новые пружинные. Матрасы мы сами набили соломой. Спать хорошо и удобно.
Столовая недалеко от нас. Питание, говоря коротко, третьекатегорное.
Лукоянов – город без растительности, леса поблизости нет. Нет и хорошей речки, город расположен на склоне горы. Несмотря на соображения экономического порядка, пошел на днях в театр, как и все наши. На улице мороз был тридцатиградусный, в театре тоже температура ниже нуля. Играла местная труппа любителей. Играли скверно, вызывая смех у публики. В середине действия погас свет во всем театре. В первый раз я в таком театре, надеюсь, что в последний. Возможно, у нас у самих наладят кино в казармах.
Завтра нашей Оле исполнится 8 месяцев! Какая она уже большая выросла. Милая моя Рушенька, любимая моя, поцелуй ее за ее отсутствующего папу. Тебя я целую горячо, как всегда, моя родная, единственная и самая дорогая на всем свете.
Всегда твой, любящий тебя муж Дима».
«Лукоянов, пятница, 30 января 42 г.
№ 4
Любимая, дорогая подруга моя!
Сегодня впервые за три месяца я получил два письма от тебя: одно из них от 31 декабря, другое от 8 января. Их привезли из Арзамаса. Других писем я от тебя не получал и едва ли получу, так как они адресованы на злосчастную Чернуху. Ты, родная, не указала адрес вашей третьей квартиры. Дойдет ли это письмо до тебя? Меня очень беспокоит вопрос с твоим аттестатом. Военкомат должен платить вам деньги по старым аттестатам по приказу № 59 МВО до 1 июля 42 г. В январе я, как и в прошлом году, получил 175 рублей, потому что предполагается, что остальные деньги получает семья. Родная моя женушка! Я знаю, как трудно тебе сейчас приходится. Молоко и здесь стоит 15 рублей, да и остальные продукты не дешевле. Дрова и здесь стоят бешеных денег. Меня удручает, что я так мало могу помочь тебе в настоящее время. Из той суммы, которую я получаю здесь, я не смогу более 300 рублей платить по аттестатам. В январе я уже занял 100 рублей и все равно не дотяну до 15 февраля. Это положение, я верю, долго продолжаться не сможет, но пока нет, дорогая, другого выхода, кроме как расстаться с некоторыми моими вещами, кроме, как я уже писал тебе, линейки и готовальни.
Средств твоей матери я не знаю, но не думаю, чтоб они были велики.
Меня огорчает, Рушенька, что ваш разлад с моими родными, по-видимому, усугубляется. Жить вместе при таких условиях, конечно, трудно. Своих я не оправдываю, родная: я слишком хорошо знаю язык Марии и ее нетерпимость. Я не особенно люблю твою мать, но я никому не давал права передавать ей мое мнение, о котором ты всегда знала. Я не так несправедлив, чтобы не оценить всякое усилие, которое идет на пользу тебе и нашей дочери. Поэтому я благодарен твоей матери. Плохого от нее я не видел, более того, я встречал от нее только хорошее отношение. Во время же войны, я считаю, надо отбросить все личные и эгоистические чувства и помогать друг другу. Я надеялся, что эти соображения помогут нашим родным ужиться вместе, но я ошибся. Оставь их, дорогая, не сердись на них, если можешь, хотя все эти колкие замечания и разговоры так терзают твое нежное любящее сердце. Они не знают и не поймут, каким сокровищем я обладаю, как много ты значишь в моей жизни. Ненаглядная моя женушка! Я люблю тебя, и люблю горячо. Знай это, знай, что, пока я жив, ты моя, а я твой. Заботиться о тебе и о нашей дочке для меня счастье. Оставь свои мрачные мысли. И пусть не угнетают они тебя – разлука ничего не поделает с моей любовью к тебе. Не говори об ошибке, не называй ошибкой то, что является счастьем моей жизни. Разве ты забыла про любовь мою? Меня жалеют, пишешь ты. Я сам жалею, и с гораздо бóльшим основанием, Марию: радости жизни незнакомы ей.
Люблю мою Рушу, жену мою дорогую. Мне очень приятно то, что ты пишешь про дочурку, что она здорова и хорошенькая, такая же, как Руша, и что зубки у нее уже есть. Неужели она уже начинает говорить? Милуша, какая ты счастливая, что видишь ее, и я счастлив вместе с тобой. Я не узнаю ее, когда приеду, а она меня…
Я еще перечитал, уже в который раз, эти два твои письма. Как тяжело тебе, родная! Только ты будь здорова, только не теряй бодрости и надежды на лучшее. И не жалей ничего из вещей, чтобы улучшить свое материальное положение, слышишь?
Целую тебя, моя радость, моя любимая и любящая жена.
Муж твой Дима.
P.S. Отец твой – самый аккуратный мой корреспондент. Я получил от него несколько писем за все время, и сюда получил уже письмо. Д.»
«Лукоянов
Суббота, 7 февраля 42 г.
№ 5
Дорогая моя женушка!
Мой отъезд из Лукоянова уже решен, как и других наших. Сегодня уже часть из нас уехала. Моя очередь наступит, самое позднее, через 2-3 дня. Мы едем в Москву, где получим новое назначение. Сейчас, как и все дни прошедшей недели, я совершенно свободен, так как со всеми делами уже покончено, и я жду отправки. Крепко целую тебя, дорогая. Твой Д.»
И вот первая ирония судьбы: Димитрий отправлен в Москву ждать назначения – а Тамары там нет! Не уехала бы – жить им хоть три месяца вместе!!! Но не судьба…
«Москва, понедельник
16 февраля 42 г.
Моя дорогая ненаглядная женушка!
Я снова в Москве. Приехал сюда вечером в субботу. Прошел прямо в наш старый дом. В нашей комнате холодно и неуютно. Я оставил вещи и пошел пешком на Софийскую набережную к теткам. У них дело не лучше. Нет дров и нет воды. Две ночи я ночевал у них, а сегодня мне захотелось остаться в нашей квартире, хоть и неуютно здесь стало с тех пор, как тебя нет, но все мне так тебя напоминает, все так дорого. Милая моя, милая Руша…
Я подобрал ключи и открыл шкаф, там нашел нашу подушку, на которой сегодня буду спать, и взял два справочника. Тебе я отправил телеграмму и справку ценным письмом – для получения по ней «подъемных» денег для эвакуированных – что-нибудь около 500 рублей на вас троих. Сегодня выяснилось, что некоторое время я буду находиться в Москве в резерве. Мое место жительства – дом на углу Воронцова Поля и Покровского бульвара. Ты хорошо знаешь этот дом. Завтра пойду туда. Сколько времени придется пробыть здесь, сказать трудно, обо всем этом я еще буду писать тебе.
Ты мне писала, что дочурка наша поправилась, выглядит хорошо. Когда ты написала, что она играет ложечками вместо игрушек, которых у нее нет, я был тронут до глубины души. Какая у нас с тобой чудесная детка. Я ее хорошо себе представляю, хотя, наверное, такой, какой она была 4 месяца назад. А ведь у нее теперь и зубки есть, и говорить она начинает. Какой я, Рушенька, счастливый, а ты – вдвойне, потому что она с тобой!
Вчера я порадовался, что тебя нет в Москве, да и мамы тоже. Проснулся ночью от сильной стрельбы – весь этаж наш содрогался! Тем не менее, я продолжал спать и не слышал, когда кончилась тревога. Был налет в ту ночь. В доме теток по всему фасаду не оказалось ни одного стекла. То же и в смежных домах. Более серьезных повреждений на этой улице не было. К счастью, в самой квартире теток уцелели и стекла.
От соседки Наташи я узнал, как страшно вы ехали до Кинели, как вас обокрали, бедняжки мои. Но все это не главное – главное в том, что я люблю тебя, желанная моя супруга. Целую тебя горячо, моя милая, близкая и любимая.
Любящий тебя муж твой Димитрий».
«Москва, 29 марта 42 г.
Воскресенье
Дорогая моя!
Получил сегодня твое письмо от 2 марта. Я много дней был на Софийской набережной у теток. Я чертил, как когда-то раньше! У меня есть одно изобретательское предложение – так вот, я оформлял его, сделал чертежи. Два чертежа формата «В», которые я приложу к авторской заявке. Мне нужно было скопировать их, и я обратился к Зиночке Борисовой. Добрая Зиночка сделала и решительно отказалась взять с меня плату. Я был тронут этим вниманием, но не знаю, чем отблагодарить ее. Она работает в институте в штабе ПВХО. Сутки она дежурит, затем целый день свободна. Я позвонил ей 24-го, и она сказала привезти чертежи к ней на квартиру. Оказалось, что она живет в прекрасном доме на ул. Горького. Меня поднял лифт на 4-й этаж, и я очутился в хорошей квартире с газом и прочими удобствами. Сейчас это большая редкость в Москве…
Милуша моя, я хотел написать тебе о своих соображениях относительно твоего приезда в Москву. Повторю, что приезжать сюда ни тебе, ни маме с Мурой ни в коем случае не следует.
Не скучай, любимая, и не тревожься понапрасну: с тобой ведь моя дочка. Твои письма о ней очень меня радуют. Мне кажется, я себе представляю, какая она. Мне пишут и мама, и Мура, что она – всеобщая отрада и скрашивает всем вам жизнь.
Я пишу в нашей старой квартире. Твой племянник здоров, твой брат Валентин приехал в Москву и пробудет здесь со своим генералом недели две.
Ты права, родная, я скучаю здесь один без тебя. Хорошо еще, что Рома приезжал.
Горячо целую тебя, моя радость, моя голубка!
Всегда той Дима».
Москва. Воскресенье, 12 апреля 42 г.
Моя ненаглядная голубка Руша!
Последнее письмо, которое я от тебя получил, было от 17 марта, и с тех пор больше ничего не получал от тебя. Среди прошлой недели я выслал вам денежные аттестаты ценным письмом, по 250 рублей тебе, родная, и маме. Я понимаю, что это ничтожные суммы, и боюсь за тебя, моя радость. Но пока я не попал в какую-нибудь часть и вообще не определился на место, я должен невольно этим ограничиваться, а там будь, что будет. Не думай только, моя дорогая женушка, что сам я нуждаюсь теперь в деньгах. Нет, моя любимая, мои расходы столь незначительны, что денег мне хватает. Ты пишешь, что у вас все подорожало. Я удивлен этим: я надеялся, что весна принесет удешевление рынка. Возможно, это случится, но позже.
Милуша моя, я знаю, что ты тоскуешь в Кинели. Мне было бы неприятно, если бы моя мама с Мурой уехали, а ты осталась одна со своей матерью. В коллективе все же лучше переносить трудности, особенно так далеко от родины, хоть и не всегда ваш коллектив был дружным…
Я действительно считаю преждевременным ваш приезд в Москву: москвичи еще много будут иметь треволнений, ведь война еще не кончилась! Если уж переезжать, то лучше в какой-нибудь город на востоке. Я всегда готов помочь своим родным, но упаси меня Боже решать их судьбу. Я согласен с тобой и со своей мамой, что родственники должны жить отдельно – в нормальных, не военных условиях, что мы с тобой и выполним, если все будет для нас благополучно.
В течение этой недели сидел в своей казарме. Настроение было неважным – в связи со скукой и жаждой деятельности разумной и полезной. С сегодняшнего дня у нас началась перестройка занятий по другому принципу. Произошла новая разбивка по группам, и я попал в группу «прочие», т.е. не имеющие специальностей, соответствующих специализации нашего управления. Либо нас будут переподготавливать, либо переведут в другие управления.
Мама мне написала, что Олечка уже умеет говорить «папа». Это ты научила ее, моя женушка. Целую тебя, моя радость, Рушенька, крепко и горячо. Не скучай, любимая, и жди меня.
Всегда и неизменно любящий тебя твой муж Дима».
«Москва, 19 апреля 42 г.
Воскресенье
Милая, дорогая моя! Давно я не получал твоих писем, прошло уже больше 2-х недель с тех пор. Ты мне писала, что и сама редко получаешь мои, но я пишу тебе каждую неделю и буду писать еще чаще, как только позволит обстановка. Задержки бывают по вине почты.
Сегодня я впервые за два месяца дежурю по батальону. Заступил вчера на дежурство. Вчера мне не пришлось быть у теток, чтобы узнать, не пришли ли письма от тебя, любимая, сегодня тоже не придется быть. Наверное, завтра что-нибудь получу.
Письма твои отрада для меня, потому что я люблю тебя, моя ненаглядная Руша! На душе без них тоскливо… Пошел третий месяц, как я здесь. Подумать только, дочурке нашей скоро будет годик: до мая остались считанные дни и затем еще 26 дней… Вчера, дорогая, я видел новую картину, которая, без сомнения, еще не демонстрируется в вашей глуши, картину под названием «Машенька». Она вновь вызвала в моей памяти так много воспоминаний о тебе, о нашем счастье в прошлом. Кроме того, фильм этот сопровождается вальсом Глазунова, столь мне знакомым, напоминающим о мирной жизни.
Погода стоит прекрасная, хоть весна и запаздывает. У вас, наверное, тоже. В Москве все последние дни, пожалуй, уже недели с две, спокойно, тревог нет.
Дальнейшие перспективы таковы: переквалификация по автоделу, если только меня не переведут в другое управление. Для этого могут отправить куда-нибудь на восток. Но пока еще ничего неясно, буду писать тебе о своих делах.
