Kitabı oku: «Голоса любви на путях войны», sayfa 3

Будь же здорова, моя дорогая, ненаглядная, любимая. Целую тебя, моя Рушенька, горячо и крепко.

Твой, всегда любящий и скучающий без тебя муж твой Димитрий».

В письмах всё фамилии, фамилии общих знакомых: один на ответственной работе, другой убит, а жена его уже в новом браке… Ночная бомбежка… Скудное питание… Но вдруг дедушка получает деньги сразу от нескольких родных – и… Кто-то, наверное, осудит: жена и дочь меняют одежду на еду, а он взял – и пошел в ресторан! Я бы, кстати, точно так же на его месте поступила, потому что ресторан тут, уверена, – не просто ради сытной еды появился, а чтобы вновь обрести простое, подзабытое чувство: я – человек, а не униженная тварь. Почти что: «Тварь я дрожащая или право имею?». Имел – уверена. И на театр тоже. Только как было Тамаре в прокопченной избе, хрестоматийно погребенной в снегу, читать про это? Московский ресторан «Арагви» образца марта 1942 года впечатляет, конечно, и меня.

«Я позволил себе даже некоторые дополнительные расходы в виде посещения ресторана «Арагви» с целью дополнительно покушать. Это удалось сделать, простояв два часа в очереди. Подают первое, второе (обычно плов) и стакан виноградного вина. Стоимость такого обеда от 16 до 20 рублей. Сегодня же я пошел в театр им. Немировича-Данченко и слушал «Риголетто». В этом заново отстроенном театре я был в первый раз, и он мне очень понравился. Я слушал эту оперу по радио неоднократно, но никогда не видел. Драматизм ее вновь потряс меня. Я очень люблю Верди…».

И через все письма – насквозь, рефреном:

«Я никогда не бываю один, ты всегда со мною – мой Ангел-Хранитель».

Все это время в Москве Димитрий, никогда не умевший сидеть сложа руки, работал над каким-то военным изобретением (вновь без подробностей: цензура!), сделал чертеж при огарке свечи, сдал его в бюро изобретений. Позже, уже в Казани, он узнает, что изобретение принято и утверждено… Там, получив, наконец, свое назначение, он проходил подготовку на должность помощника командира танкового подразделения (батальона или бригады) по техчасти…

Может, ему казалось, что жизнь налаживается?

А тем временем в Кинель-Черкассах…

Первое дошедшее до потомков письмо Тамары датировано 13-м апреля 42-го.

«Кинель-Черкассы, 13 апреля 1942 г.

Дорогой Димочка! Очень давно я тебе не писала. Была больна, а последнее время была очень сильно больна моя дочка. У нее одновременно с прорезыванием зубов был грипп в тяжелой форме. Все время была у нее очень высокая температура. Несколько дней она совсем не спала, и днем не спала. Я ее не спускала с рук, день и ночь ее держала. Она ни к кому не хотела идти. Я так опасалась за нее. Несколько раз вызывали врача. Но сейчас поправляется, стала очень много спать, у нее прошел кризис. Малютка наша очень выросла и похудела во время болезни. Но это ничего. Она не хотела есть, но сейчас аппетит снова к ней возвращается. Скоро я ее буду носить гулять. Здесь уже весна, хотя она в этом году очень поздняя. Скоро будет разлив, и я не получу от тебя долго писем, хотя и так я получаю их очень редко. Последнее твое письмо было от 7 марта, я получила его 17 марта, а сегодня уже 13 апреля. Ты, любимый, пиши мне чаще, а то я уже начинаю думать, что ты на самом деле забыл меня. Но нет, я стараюсь убедить себя, что ты очень занят, и тебе не остается времени написать мне.

Мы живем пока ничего, хотя на рынке все подорожало, и от спецторга нас открепили, так что пайка мы теперь не получаем, но получаем муку. Приходится и этим быть довольными. Мы скоро переедем на другую квартиру. Нам хочется снять избу без хозяев. Здесь все очень плохие люди, просто какие-то звери, и жить с ними просто невозможно. Ты, родной, пиши мне пока по этому адресу, а потом я тебе сообщу новый.

Я получила письмо от Зины Борисовой и ответила ей. Скоро наверняка придется работать в колхозе. Я хочу, чтобы меня взяли. Очень надоело ничего не делать. Правда, я не знаю крестьянской работы, но что-нибудь смогу делать. Очень хочется в Москву.

Как твои дела?

До свиданья, мой любимый. Пиши мне. Не забывай.

Крепко целую тебя, твоя жена Тамара».

В Кинель-Черкассах продолжались проблемы – к счастью, хотя бы налеты, очевидно, прекратились, так как немцы к тому времени уже получили весьма ощутимый пинок под Москвой. Маленькая Оля переболела коклюшем и гриппом – представляю себе, каково это было в условиях зимы в деревне (жили уже не в самой Кинели, а в ближней деревеньке).

«22 апреля, Кинель-Черкассы.

Дорогой Димочка! Писем от тебя не получаю. Почему ты мне не пишешь? Дорогой! Я очень беспокоюсь, не получая писем. Олечка наша поправилась, но после нее я опять заболела и только сейчас начинаю чувствовать себя лучше. Главное, здесь совсем нечем поддержать свое здоровье. Покупать на рынке стало невозможно. Цены так возросли, что мы покупать уже не можем. Некоторые продукты дороже, чем в Москве, а остальное стоит так же, как и там. Свои вещи я уже все продала. Твое пальто серое и белые туфли я тоже продала, но все это теперь ничего не стоит. Вещи здесь теперь идут за бесценок. Пайка теперь мы не имеем. Моя дочка не имеет ни манной каши, ни золотника сахара. Деньги трачу только на молоко. Сами же мы кушаем только картошку и черный хлеб. Так что, дорогой, узнай и сделай что-нибудь в отношении нашего приезда в Москву. Там, по крайней мере, я смогу хотя бы устроиться работать. Здесь же, распродав все вещи, мы сможем прожить, самое большее, два месяца. А потом мы останемся только с нашими аттестатами, на которые не проживешь и несколько дней. Кроме всего, нужно платить за квартиру и покупать дрова, так как здесь все готовят в печке, а керосина нет. Что хочешь, то и делай, но нам необходимо вернуться в Москву, жить здесь невозможно. Кроме того, Варвара Павловна (тетка Димитрия – Н.В.) пишет, что ты можешь приехать, но не хочешь. Я не понимаю, мой милый, почему ты мне не пишешь, может быть, сердишься? Не на что! Любимый! Позаботься немножко обо мне, если это можно. Если мы не уедем отсюда, то не знаю, что будем делать. Придется Олечку на руки – и суму через плечо. Только ведь теперь никто не подаст…

До свиданья, мой родной. Целую тебя крепко, мой милый Димушка.

Твоя жена Тамара».

Специально помещаю именно здесь Тамарину (она слева) детскую фотографию, примерно 1923 года, потому что тогда, в период НЭПа, ее родителям, наверное, казалось, что самое страшное уже пережили, и можно надеяться на безоблачное счастье для дочки впереди:

(Есть некоторые вещи, которые меня почему-то тревожат, бередят в душе что-то, мало кому знакомое… Вот вторая девочка, что справа на фотографии… Как будто, постарше маленькой Томочки на пару лет… Случайная ее подружка? Кузина? На обратной стороне фотокарточки корявым детским почерком фиолетовыми чернилами нацарапано: «Тома и Надя». У Томиной матери Капитолины было пять сестер – чья-то из них дочка? Лицом и статью не похожа на Тамару вовсе… Глаза очень печальные. И – шальная мысль: а вдруг кто-то взрослый, давно и прочно состоявшийся, лениво перелистывая эту книгу, вдруг ойкнет и вскрикнет по-детски: «Бабушка! Смотрите, в этой книжке моя бабушка с какой-то девочкой!». А может, Надежда умерла молодой. Или погибла на грядущей войне. Или прожила долгую, плодотворную жизнь, и эти светлые глаза на пухлом личике – глаза будущего известного ученого, художника или счастливой многодетной матери, богатой бабушки и прабабушки… Вот именно это меня всегда на старых фотографиях цепляло: не тот, к кому должно быть «законно» приковано внимание, а некто, случайно, лишь на миг примостившийся к «ценной» для смотрящего жизни или даже просто тенью мелькнувший рядом…)

«Кинель-Черкассы

24 апреля 1942 г.

Мой дорогой, мой любимый Димуша!

Сегодня получила твое письмо от 12 апреля. Это такое хорошее письмо, какого я давно не получала. Оно на некоторое время снова вернуло мне душевные силы. Знаешь, родной, когда долго не получаешь от тебя писем, то охватывает такая ужасная тоска, ну, просто нет сил. Я тебе писала, мой хороший, что жить нам очень трудно и очень бы хотелось уехать в Москву. Но, любимый, я тогда еще не знала, что ты занят своей работой, и я совсем не хочу, родной мой, чтобы забота о нас могла бы помешать тебе. И кроме того, роднуша мой ненаглядный, меня печалит, хотя ты и пишешь, что ты здоров, но я чувствую и знаю, что ты просто хочешь, чтобы я не беспокоилась о тебе. Милый! Мы еще можем прожить здесь некоторое время, и ты отбрось пока от себя эту заботу. Я не хочу, чтобы она тебе помешала в твоих делах. Мы как-нибудь проживем. Скоро начнется работа в колхозе, и, может быть, меня возьмут, хотя меня и не записали по состоянию здоровья и потому что у меня маленький ребенок. Но я думаю, что может найтись работа и для меня, тогда мне будут давать какие-нибудь продукты. Ты пишешь, дорогой, что мы могли бы переехать в другой город на востоке. Но ты знаешь, что условия жизни везде одинаковы, и ехать в неизвестность очень рискованно, да и бессмысленно. Ведь дело совсем не в скуке и не в том, что здесь глухое место. Если нужно было бы, то и здесь могло бы быть весело. Здесь много эвакуированных, и, кроме того, в каждом доме стоят военные. Да что-то не до веселья. Дело не в скуке.

Если, любимый, будут стоить больших трудов и времени хлопоты о нашем приезде, ты отложи их пока. Но все-таки узнай что-нибудь о прописке и прочем. Милый, ты удивляешься, что весной все подорожало. Так оно и должно быть: скота почти нет здесь, следовательно, нет ни молока, ни мяса. Картофель крестьянами оставлен на посадку, и так все. Что будет осенью? Но до осени здесь не проживешь. Ты благоразумней меня, посоветуй, что делать, принимая во внимание, что я не одна, а с ребенком. Взрослые все могут пережить – и голод, и холод. Твоя мама и Мура, если им не удастся уехать в Москву, то они уедут в Кировабад к мужу Муры. Там, как он пишет, жизнь лучше. Но уж я передвигаться никуда не буду. В дороге сюда я чуть не потеряла ребенка, и еще раз рисковать не хочу. Или здесь ждать какого-нибудь конца, или ехать в Москву.

Сейчас наша Олечка вполне здорова, я с ней хожу каждый день гулять, когда уносишь ее домой, она всегда кричит. Она стала поправляться, опять стала розовая. Я тоже чувствую себя ничего. Да, Олечка говорит «папа», а «мама» никак не хочет говорить.

Пиши мне, любимый, чаще. (…) Так соскучилась по тебе. Целую и обнимаю тебя горячо. Будь здоров и счастлив, мой хороший, помни твою неизменно любящую жену.

Тебя ждет твоя Руша».

«Кинель-Черкассы

25 апреля 1942 г.

Любимый мой!

Сегодня получила твое письмо от 5-го апреля. Оно пришло позже, чем то, которое ты послал 12-го апреля.

Ты, любимый, пишешь, что ты закончил свою работу. Я почти уверена в ее успехе. Я помню тебя, дорогой, я помню, как ты не спал ночь и был сам весь в каком-то необычайном состоянии и очень задумчив. Я так хорошо это помню! Я помню еще, что я тебе мешала и прерывала твои размышления, приставала к тебе. Но сейчас я молю Бога, чтобы удача не прошла мимо тебя.

Димочка, когда я первый раз эвакуировалась из Москвы в Белоомут, то мы с Шурой Коновой увидели семью Улицких на платформе одной из станций Ленинской дороги. Они тоже эвакуировались, но, как вижу, вернулись. Леше К. я написала, но ответа еще не получила.

Мой дорогой Димуша! Я знаю, что некоторые мои письма тебя огорчают. Это те письма, которые я тебе писала, не получая писем от тебя больше месяца. Я упрекала тебя в том, что ты забыл меня, оттого и не пишешь.

Но право, любимый, мне так стыдно сейчас, что я могла так думать, ты не обращай внимания на это и прости меня. Когда я не получаю от тебя писем, я буквально схожу с ума. И в это время могу наговорить что угодно. Прости меня. Я люблю тебя и всегда знаю, что и ты меня горячо любишь и будешь вечно любить. (…)

А какая у нас удачная дочка, такая вторая уж больше не получится (выделено мной – Н.В.). Если бы ты только мог видеть ее. Такая дочка может быть только у тебя. Скорей бы, родной, ты ее увидал.

Еще раз повторяю, родной, очень хочется уехать в Москву. Узнай, пожалуйста, о приезде в Москву. Здесь жить хуже, чем в Москве.

До свиданья, мой любимый. Целую и обнимаю тебя много-много раз. Жду тебя.

Любящая тебя, твоя Руша».

Вместе с Тамарой и ее матерью эвакуировалась и мать Димитрия со своей взрослой дочерью Марией-Мурой, которую Димитрий в одном из писем к жене пожалел за то, что она, якобы, не знала радостей любви. (На самом деле, прекрасно знала, просто была более сдержанным человеком. Незадолго до этого вышла замуж за хорошего и доброго, достойного мужчину, с которым в полном согласии проживет двадцать лет, до его достаточно ранней смерти, и вырастит дочь Татьяну). Действительно, если подумать – как же они с Тамарой были богаты в те дни! Могли даже пожалеть кого-то… Ведь если просто знать, что ты любишь и любим, – насколько легче преодолеваются любые трудности! Это снова трюизм – но правда же… Денег у Димитрия не было, аттестат ему не выплачивали, поддержать семью он никак не мог, просил лишь продать все его вещи, кроме линейки и готовальни… Кстати, его старая роскошная готовальня в потертом кожаном футляре, где на полуистлевшем коричневом бархате лежат дивные, таинственные стальные орудия не моего труда, уцелела – и у меня сейчас… Та ли – непроданная? Хочется верить… Вот она:

А моя восьмимесячная мама играла ложечками вместо игрушек, о существовании которых и не подозревала, – это тронуло до глубины души ее молодого отца…

   Помню, как тридцать с небольшим лет назад, в достаточно еще благополучные времена, в теплой отдельной квартире я трагически переживала детские болезни своего ребенка – и собственное по этому поводу легкое, как теперь понимаю, недосыпание… Это все притом, что оба мы были сыты, красиво и добротно обуты-одеты, да еще и находились под бдительным приглядом детской поликлиники со всеми специалистами – не говоря уж о патронажной сестре… Мне, тогда двадцатилетней, это казалось чем-то вызывающим, непреодолимым, я готова была обвинить весь мир, ополчившийся против меня, гибнущей у детской кроватки… Тамара всего лишь просит мужа достать ей вызов в Москву и какой-то таинственный «литер»… Одна коротенькая горькая фраза из ее письма пронзила мне сердце:

«Какая у нас удачная дочка, такая вторая уж больше не получится…».

Наверняка ведь находились добрые люди, успокоительно шептавшие: мол, сильно не прикипай – эту-то уж точно потеряешь, да что поделаешь: смотри, жизнь какая пошла, самой бы уцелеть; вон, у таких-то корью помер, а у тех-то – животом…

Дети и сейчас иногда умирают. А раньше, когда не было антибиотиков… Да в глубинке, где не было вообще – медицины… Говорят, к этому относились спокойно, как к неизбежному, даже ругали тех, кто горевал. Умри у Тамары Оля – кто-то в те страшные годы, пожалуй, и порадовался бы, что теперь ей, мол, станет легче, а дети – дело нехитрое. Вот если вернется муж – тогда… У четы Достоевских тоже умер первый ребенок – Сонечка. И безутешный отец писал А.Н. Майкову, что мысль о том, что родятся другие дети, которые ее заменят, ничуть не утешает его: «Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться! Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить его, где любви найду? Мне нужно Соню»⁵. Родились еще трое (и из них один – тоже умер!), прекрасно заменили первую дочь, утешился вполне. И любил не меньше… И Тамара утешилась бы. Но в те ужасные летние дни, когда впереди маячила скорая осень, а за ней – такая же беспросветная зима… И почти неизбежная потеря…

Представляю, как хотелось избежать этого любой ценой – кроме последней. Бабушка готова была уехать без документов, останавливал только страх за жизнь девочки, если снимут с поезда и просто выкинут на какой-нибудь станции. Что-то подобное уже чуть не случилось по дороге в Кинель, несколько раз в письмах мелькает: «Чуть не потеряла ребенка» – ничего удивительного!.. А Олечка между тем – «Все время говорит: "Папа, пади к нам!" – и манит ручкой. Я сама не рада, что научила ее этому».

Не оправдалась и слабая надежда на то, что, раз изобретение мужа принято, то его оставят в Москве, и они там воссоединятся. Известие о том, что он отправляется в Казань, потрясло и ошеломило Тамару. Это единственный период за всю войну, когда письма ее похожи были на истерические крики – в них только отчаяние, горе и мольбы… Димитрий так и не услышал тех исступленных призывов: они пришли в Москву, когда он уже оттуда уехал, и были возвращены отправителю… Еще В. Набоков заметил, что неистребимость почты всегда поражала его: действительно, это какое-то отдельное государство, не зависящее ни от каких внешних потрясений… Разве что снаряд прямо в здание почты попадет! И Тамара аккуратно получала обратно свои не дошедшие до мужа послания… Зная, что он нуждается в деньгах, она, сама находясь в крайнем положении, вдруг выслала ему 350 рублей. Страх, что ее Дима попадет на передовую, никогда не покидал ее – и вот уже громоздятся в уме назойливые догадки:

«Я ужасно беспокоюсь, меня беспокоит то, что ты пишешь, что у тебя будут деньги, и ты сможешь мне высылать. Ты что-то знаешь и не говоришь мне. Не нужны мне никакие деньги, лишь бы ты был в безопасности, в резерве! Слышишь – не нужно мне денег! Мы живем прилично, и мне ничего не нужно!» – это когда всерьез собиралась идти с сумой – она, которую в начале тридцатых при попытке сдать документы в приемную комиссию института, отхлестали ее же собственной метрикой по лицу – «за происхождение»! Тогда такое еще было возможно – в порыве революционной бдительности. Ситуацию спас ее отец Сергей Степанович Коршунов (краткая, но емкая речь о нем – впереди), человек авантюрного и бесстрашного склада: увидев зареванное лицо дочери, он попросту залил метрику подсолнечным маслом и расплывшиеся фиолетовые буквы, дававшие возможность разобрать только размытое «…ян», спокойно переправил на «…крестьян» – а что там на лбу написано, то никого не касается. Вот она – совсем юная (фотографию раскрашивали не Фотошоп с нейросетью, а сама молодая бабушка, кончиками пальцев терпеливо втирая в фотобумагу цветную грифельную пыль):

«Кинель-Черкассы

3 мая 1942 г.

Воскресенье

Милый Димочка!

Миновало уже 1-е Мая, здесь этот праздник не был заметен, да и в Москве, наверное, не праздновали. Только весна, хотя и поздно, взяла свое. Уже началась посевная кампания. Все крестьяне возделывают свои огороды, чтобы снова нас грабить, продавая плоды нового урожая. Погода стоит очень хорошая, кругом все зазеленело. Мы все еще живем на старой квартире, так как новую квартиру найти нельзя: в каждом доме стоят военные.

Мы живем по-прежнему. Олечка наша вполне здорова. Мы с ней каждый день ходим гулять. Она стала такая румяная. У нее на правой щечке появилась маленькая родинка. Это маленькое родимое пятнышко очень идет к ее и без того хорошенькому личику. Уж так она хороша! На улице, когда я с ней гуляю, все обращают на нее внимание. Она теперь, не закрывая рта, все время разговаривает. Гулять она очень любит. Аппетит у нее стал тоже хорош. Кушает она все. Очень стала любить манную кашу, но у меня она кончается, и уже нигде нельзя купить. Молоко я ей покупаю, хотя это и дорого. Я продаю муку, которая выдается, и на эти деньги покупаю кое-что для нее. Пока никаких вещей продавать не буду. Может, как-нибудь проживем.

Димуша мой родной! Как твои дела? Я каждый день с нетерпением жду от тебя писем. Очень, родной, хочется в Москву, но дорога страшит меня. Очень страшно пускаться в дорогу с доченькой. Ужас, пережитый при нашем переезде сюда, никогда не изгладится из моей памяти.

Тревожусь за тебя, мой ненаглядный. Ты пишешь, чтобы я была спокойной, но разве можно быть спокойной? Будешь ли ты со мной, любимый? Будешь! Конечно!

До свиданья, милый мой. Жду тебя. Горячо целую и обнимаю тебя.

Любящая тебя, твоя Руша».

«Будь твердой в тех испытаниях…»

Димитрий отозван из Москвы. Он теперь ждет назначения в Казани.

«Казань, 6 мая 1942 г., среда

Родная!

Мое предыдущее письмо еще было из Москвы, теперь я в Казани. События развернулись очень быстро. Я теперь нахожусь ближе к тебе на восемь сотен километров, но мне кажется, точно я стал еще дальше: так давно не получал писем от тебя и так нескоро, наверное, я их получу сюда.

Здорова ли ты, дорогая, здорова ли наша дочка? По всей видимости, все опять подорожало у вас, и, боюсь, ты испытываешь затруднения с продовольствием, да и с деньгами. Аттестаты мои вы должны были уже получить – я их отправил 8 апреля, но это так мало… Не понимаю все же, почему я не получал все это время от вас писем? Это заставляет меня беспокоиться за вас. И Москвы я выехал сюда 28-го. Здесь имеется электротехническое отделение, что соответствует моей специальности. Выйдет, однако, не так, как я предполагал: на комиссии, которую я здесь проходил, мне сказали, что сделают из меня танкиста, но все уточнится, быть может, завтра. Здесь курсы усовершенствования технического состава. Срок обучения не менее 2-3 месяцев. Я получу здесь подготовку на должность помощника командира танкового подразделения (батальона или бригады) по технической части.

Доехал я сюда неплохо, хотя ехал в товарно-пассажирском поезде в течение 4-х суток. Я и мои спутники заняли классный вагон, которых было всего два в составе, и имели возможность спать, так как в нашем распоряжении оказались вторые и третьи полки. Продовольствием мы были обеспечены и, кроме того, получали горячую пищу на пунктах питания.

Казань встретила нас дождем и, может быть, поэтому произвела на меня впечатление грязного города. Из-за непогоды не пришлось познакомиться с ним получше, хотя время для этого у нас нашлось бы. Курсируют трамвайчики, но их тут не очень много. Город большой, больше Рязани. Я был на двух центральных улицах – Баумана и Чернышевской. Они выглядят довольно приличными. Другие чрезвычайно запущены, залиты водой, благоустройства не заметно. Знаменитого Казанского Университета еще не видели, и едва ли в дальнейшем мне представится для этого время: занятия предстоят довольно напряженные.

От самой Казани я сейчас нахожусь в 45 минутах хода. Кормежка в количественном отношении лучше, чем в Москве. Обо всем буду писать тебе подробнее.

Милый, любимый, единственный друг мой! Будь здорова и не тревожься обо мне. Целую тебя горячо и нежно. Мне так недоставало тебя в Москве! Пиши мне и не забывай о любящем тебя так сильно и неизменно твоем муже.

Всегда твой, Тамарочка, Димитрий».

«10 мая 1942 г.

Кинель-Черкассы

Мой милый, любимый Димуша!

Сегодня получила наконец-то от тебя письмо, посланное тобой 20 апреля. Ты, Димушенька мой, еще не получал моих писем, хотя я тебе их послала очень много, а также несколько телеграмм. Получил ли ты мои письма, посланные по адресу «До востребования, Главпочтамт»? Я не знаю, что это за несчастье, что ты не получаешь моих писем, меня это огорчает просто до слез. Я в Москву послала тебе несколько писем, В.П., наверное, тебе их переслала. Но они тебя не обрадуют, они слишком панические. Ты не обращай на них внимания. Правда, Димушенька мой, нам жить очень трудно: весна не принесла снижения цен на продукты, все очень дорого. Я продала свое белое пальто и белые туфли и, наверное, придется еще что-нибудь продать. А поэтому, Димушенька, мы все думаем, что нам необходимо уехать в Москву. Там дают кое-какой паек, детям молоко, а также и я смогу работать. Ну, проживем мы здесь еще некоторое время, но, в конце концов, нам не на что будет и выехать, а о зиме говорить уже не приходится. Твоей маме и Муре Роман пришлет вызов в «Костин», о чем он написал им. А мы с мамой думаем ехать так, без документов, потому что о нас позаботиться некому, и рассчитывать нам не на что. Но все-таки, мой родной, я прошу твоего совета, как поступить. Потому что этот переезд будет связан с большим риском, ведь я еду с ребенком, я пережила все трудности пути, а тогда проезд был еще свободный!

Любимый! Ты поздравляешь меня с днем рождения нашей дочурки. Благодарю тебя, родной, за поздравление и за то, что ты мне дал такую дочку. Димушенька! Если бы ты только знал, какой это ангел! Она теперь уже хорошо ходит и говорит. А как она тебя зовет нежным голоском: «Папа!». Она такая ласковая, всегда меня обнимает и целует. Настолько она похожа на тебя, что каждая мельчайшая черточка напоминает тебя. Димочка, обещания своего прислать тебе Олечкину фотографию я, к сожалению, выполнить не могу, так как фотографа взяли в армию, а частники фотографируют за муку и за масло. Димушенька, получил ли ты от В.П. что-нибудь? (Вероятно, Варваре Павловне, тете Димитрия, было получено «мониторить», что происходит с изобретением, отправленным по назначению. – Н.В.) Ведь твое предложение ГУС приняло. Я все надеюсь, что это сыграет какую-нибудь роль в твоей судьбе, во всяком случае, переменит ее в лучшую сторону.

Пишешь, что ты очень похудел, но я так и знала, как же не похудеть. Ты, родной мой, очень беспокоишься за меня, но, любимый, я вполне здорова, чувствую себя физически гораздо лучше, чем зимой и ранней весной, хотя стала тоже очень худая. Очень много нервничаю. Беспокоюсь за тебя, мой ангел, ведь ты знаешь, как я тебя люблю. Ведь ты – вся жизнь моя, и ты в опасности. Я все время думаю о тебе, непрестанно думаю. (…) Когда же дождусь?

До свидания, крепко целую тебя, горячо обнимаю (…).

Всегда твоя жена Тамара».

«Казань, 20 мая 42 г., среда

Моя дорогая Тамарочка!

Поздравляю тебя, родная, с днем 26 мая, с наступлением дня рождения нашей дочки. Будь здорова, моя милуша, береги дочурку – пусть она растет нам на радость. Письмо мое, конечно, запоздает, но, быть может, придет вовремя телеграмма, которую я послал тебе позавчера.

Милый друг, я очень хотел бы получить письмо от тебя, чтобы вновь почувствовать любовь твою и твою близость. Без тебя и твоих писем скучаю, живу как-то автоматически, равнодушный ко всему окружающему.

Прошло уже три недели с момента приезда сюда. Много занимаюсь: 8 часов до обеда и после обеда еще часа 3. Но это совсем не обременительно. Преподавательский состав очень приличный, все оборудовано прекрасно. Вообще, довольно интересно, да и время идет быстрее в занятиях. Казарменное же состояние изрядно надоело: всюду и все время строем и строем, несмотря на ранги и отличия. Но это, конечно, мелочи жизни. Что же касается будущего профиля, то здесь все еще не устоялось окончательно. Против прежних наметок (танки) вероятен крен в сторону колесного транспорта (автомобили). Таким образом, решительно ничего нельзя сказать и о сроках. Вновь надо ожидать, когда все утрясется.

Я вполне здоров, хотя и очень худ, но весной это для меня обычно, исключая лишь время, когда я с тобой. Беспокоюсь лишь за тебя. Размышляю о твоем житье-бытье в Кинели. Что принесла вам весна? В Казани на рынке молоко, яйца и хлеб очень дороги. Молоко, например, стоит 50 рублей литр. Надеюсь, что в Кинели все дешевле, иначе не представляю себе, как ты существуешь… Думаю, что в Кинели очень привольно, особенно для маленькой Оли. Она, наверное, уже освоила технику хождения. Непременно вышли ее папе ее фотографию, столь давно ему обещанную. Последнее твое письмо было от 17 марта, но, может быть, в Москву без меня пришли еще письма. Их мне вышлет Варвара Павловна, но это когда еще будет!

Целую тебя еще раз нежно, крепко и горячо. Помни обо мне, дорогая, и о том, что я люблю тебя больше всего на свете.

Всегда твой Дима».

Как истинный мужчина, цельный и строгий к себе человек, Димитрий рад был надежному и полезному делу в руках, истово принялся за него… Весна, май… Все-таки, думалось ему, им там полегче стало – да и доченьке исполнился годик – «большая»…

«Думаю, что в Кинели очень привольно, особенно для маленькой Оли. Она, наверное, уже освоила технику хождения. Непременно вышли ее папе ее фотографию, столь давно ему обещанную». Он представляет себе цветущий луг, по которому, смеясь, ковыляет в нарядном платьице смешная годовалая девочка за ручку с улыбающейся миниатюрной мамой в легком узорчатом платье, а где-то на заднем плане – мирные пятнистые коровушки, с выменем, полным сладкого молока, на котором возрастает доченька…

«22 мая 1942 г

Кинель-Черкассы

Родной, любимый мой!

Сегодня получила два твоих письма из Казани от 6-го и 10-го июня. Родной, я не знала, зачем тебя откомандировали в Казань, и надеялась, что лучшее ждет тебя там. Но, любимый, как горько мне было узнать о твоем новом назначении. Зачем ты уехал из Москвы, если у тебя была возможность остаться там, и, кроме того, через несколько дней тебе прислали извещение, что твое изобретение принято. Дорогой! Я немножко успокоилась в отношении твоей судьбы, зная, что твое предложение примут, что оно очень ценно. Я была в этом очень уверена. Ни единой минуты не сомневалась…

Димуша, я теперь просто с ума сойду, зная, что тебе выпал такой удел. Приложи все усилия, чтобы выбраться. Тебе наверняка не хватает денег, ведь у тебя их очень мало, да еще разные вычеты. Если так, то ты телеграфируй на мое имя. Можно все продать, вещи можно нажить. Слышишь?! Димуша мой…

ГУЗ утвердил твое изобретение. Телеграфируй Варваре Павловне, чтобы она выслала тебе извещение ценным письмом.

Мы живем ничего, собираемся в Москву, так как здесь оставаться дальше нельзя. Жизнь страшно дорогая. Но все это пустяки. Ты не получал долго моих писем. Они все накопились в Москве. Варвара Павловна тебе их перешлет.

Мы все здоровы. Получили твою поздравительную телеграмму, и тебе отправили телеграмму до востребования на главный почтамт. Справься, там есть несколько писем и две телеграммы.

Любимый, побеспокойся о своей судьбе, не заботясь о нас. Ты приложил все усилия, чтобы я могла быть спокойной за тебя… Лучше бы ты остался в тракторном батальоне! Ведь можно же было тебе не ехать, зачем ты поехал?!

Олечка здорова, замечательная дочурка. Любимый, я ужасно волнуюсь. Пиши мне чаще, как бы ни был занят, по две строчки, но пиши…

Нет, я просто теперь не знаю, я так потрясена. До свиданья, мой ненаглядный. Димушенька мой, я так беспокоюсь за тебя.

Целую тебя нежно и горячо, любящая тебя всегда твоя жена Тамара».

«Кинель-Черкассы

23 мая 1942 г.

Мой милый Димочка!

Вчера получила два твоих письма из Казани. И в ответ тебе послала паническое письмо. Дорогой, я была ошарашена тем, что у тебя будет другая военная специальность, которую я считаю ужасной. Но я себя успокаиваю мыслью, что твое изобретение должно сыграть роль в твоей судьбе. Только нужно самому этого добиваться. А не полагаться на волю волн, которые несут тебя не туда, куда нужно. Я уже писала тебе и послала телеграмму о том, что ГУС принял твое предложение. Это, по-моему, должно иметь для тебя значение.