Kitabı oku: «Ольга Берггольц. Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы», sayfa 3

РАППы и ЛАППы

Группа «Смена» вместе с объединениями «Резец», «Стройка», «Красная звезда» и другими входила в Ленинградскую ассоциацию пролетарских писателей (ЛАПП). Быть членом официальной организации означало иметь возможность профессионально заниматься литературой. Но вольные собрания молодых поэтов и писателей все чаще оказываются под подозрением, их членов порой арестовывают. Даже сменовцы кажутся старшим товарищам из ЛАПП слишком свободными и независимыми. Поэтам «Смены» говорят, что их группа «перерождается», сверх меры увлекается акмеизмом, а посему нуждается в оздоровлении.

Проработкой поэтической молодежи занималась всесильная в двадцатые годы организация – Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП). Она могла сделать жизнь любого писателя или поэта невыносимой – о некоторых так и говорили: «инвалид литературной проработки». Одним из рапповских руководителей был Леопольд Авербах, который сыграет роковую роль в жизни Ольги.

Но «управление» литературой началось еще до РАПП. В 1921 году надзор за ней осуществлял всемогущий Лев Троцкий. «Нам необходимо обратить больше внимания на вопросы литературной критики и поэзии, – писал он, – не только в смысле цензурном, но и в смысле издательском. Нужно выпускать в большем количестве и скорее те художественные произведения, которые проникнуты нашим духом»¹².

Определение «нашего духа» и разделило литературное начальство. С первых дней своего существования РАПП претендовала на ведущую роль в руководстве советской литературой – и с каждым днем действовала всё более воинственно. Всех писателей, не входящих в ассоциацию, она делила либо на врагов, либо союзников. Подспудной же целью РАПП, как и МАПП (Московской организации), была борьба с линией Троцкого в литературе, в частности, с журналом «Красная новь», возглавляемым старым большевиком Александром Воронским. Воронский делал ставку на «попутчиков», то есть на известных литераторов, творчество которых укладывалось в русло прежних народнических ценностей. Это была своего рода калька партийной борьбы, перенесенная на литературную почву.

Московская организация пролетарских писателей, ставшая в 1928 году секцией РАПП, придерживалась наиболее радикальных классовых позиций в литературе. Журнал «На посту», который она издавала, занимал непримиримую позицию не только к «Красной нови» и Воронскому, но и к «Серапионовым братьям», которые были для нее символом всего мелкобуржуазного. И хотя стояние «На посту» продолжалось сравнительно недолго – в 1925 году журнал был распущен, – его эстафету принял журнал «На литературном посту», который издавался реорганизованной РАПП. В ее правление вошли Юрий Либединский, Леопольд Авербах, Алексей Селивановский, Александр Зонин.

«Новой» РАПП было жизненно необходимо выдвинуть из своей среды талантливых литераторов. И вот уже Либединский, написавший повесть «Неделя», признается выдающимся пролетарским писателем, а вслед за ним и Фурманов с «Чапаевым», и Фадеев с «Разгромом».

В конце 1928 года Либединский откомандировывается в Ленинград, чтобы контролировать местную писательскую организацию и провести пролетарскую чистку. Обычно эта процедура начиналась с изложения перед коллективом своей биографии. Затем надо было отвечать на вопросы, которые могли быть из любой области – политической или личной. Ольга Берггольц, которая проходила чистку вместе со всеми, по мнению комиссии, не работала на производстве и не знала жизни рабочего класса, и поэтому была из ЛАПП исключена.

Одним из тех, кто особенно нападал на Ольгу, был молодой писатель Михаил Чумандрин. Он требовал, чтобы заодно ее исключили и из комсомола. «Опять как призрак встает Миша Чумандрин. – Пишет она в дневнике 5 февраля 1929 года. – Он говорит, что мне надо уходить из комсомола, потому что я либералка, органически чуждый элемент и пр. и пр., потому что меня мучают проклятые вопросы о цензуре. Ребята говорят, что Миша туп (как пуп), Миша говорит, “Смена” – гнойник и сволочи».

Чумандрин – бывший беспризорник, рабочий-прессовщик завода «Красный гвоздильщик» – попал в писатели по призыву ударников в литературу. Он только что опубликовал несколько очерков и был назначен одним из секретарей РАПП и редактором журнала «Звезда». Вспоминали, что как-то, явившись на заседание редколлегии и актива журнала «Звезда», где были маститые писатели: Ольга Форш и Юрий Тынянов, Корней Чуковский, Алексей Толстой и Самуил Маршак, Борис Лавренёв и Михаил Зощенко – он от неловкости крикнул им: «Здравствуйте, белогвардейцы!»

А теперь он упрекал Берггольц в отсутствии классового подхода и связи с рабочей средой.

Что ж, Ольга действительно демонстрировала широту своих взглядов. Она ходила в гости к Ахматовой, слушала ее стихи. В 1926 году ее, совсем еще юную поэтессу, направил к Ахматовой Николай Клюев. «Слушая детские мои стихи (16 лет), – писала Берггольц спустя годы в записной книжке, – сказал:

 
– Ореол Сафо над вами, девушка.
Он еще называл меня “колосок”».
 

Ее возмущало отношение власти к Ахматовой. «…Слова – бог, богородица и пр. – запрещены. – Писала Берггольц в дневнике 4 мая 1929 года¹³. – Подчеркнуты и вычеркнуты. Сколько хороших стихов погибло! Допустим, они не советские и, может быть, антисоветские – но что из этого? Контрреволюционного характера они не носят, зачем же запрещать их? Боже мой, какая тупость, какая реакция. Да, реакция».

Ахматовой нравятся стихотворные опыты Берггольц, она даже советует ей издавать сборник. Либединский, напротив, говорит Ольге, что она еще недостаточно зрелый поэт. Но именно он советует Ольге возвращаться в ЛАПП, и 12 февраля 1930 года она подает заявление о восстановлении.

Ее прикрепили к рабочему кружку «Красный путиловец» и восстановили в ЛАПП, что было для нее уже важно. Как ни любила Ольга поэзию Ахматовой, как ни читала, ни перечитывала Пастернака, Мандельштама и Ходасевича – стихи для нее оставались стихами, а жизнь жизнью. И она выбрала советскую жизнь с энтузиазмом и верой в коммунизм. «Мы активно, страстно, как-то очень лично жили тогда всей политической жизнью страны, – писала она спустя годы в предисловии к сборнику стихов Бориса Корнилова, – всеми событиями в партии и так же активно и лично жили жизнью и событиями современной нам поэзии. А этих событий было в те годы много. Почти каждое из них волновало нас и вызывало споры, находило противников и последователей… Да, было много у нас тогда лишнего – был и догматизм, и чрезмерная прямолинейность, и ошибочные увлечения (так, кое-кто в “Смене”, “рассудку вопреки”, продолжал предпочитать акмеистов), – я не хочу идеализировать даже любимую молодость нашу, но не было одного: равнодушия. И к стихам своих сверстников и однокашников не были мы равнодушны. …И вот все это вместе нераздельно и прекрасно слитое – искусство и жизнь – и формировало, как и других, поэта Бориса Корнилова и откладывалось в его стихах».

Белокрылая жена

Борис Корнилов вошел в ее жизнь, когда она еще только начинала осознавать себя поэтом, а он уже точно знал, что он – поэт настоящий.

Мужчины вспоминали о золотоволосой, очень красивой девушке. «Тонкоплечая», – говорил о ней Николай Тихонов. «…С золотисто-льняной челкой, выбивавшейся из-под красного платка, с золотисто-матовым румянцем»¹⁴, – писал друг юности Лев Левин¹⁵. «Семнадцатилетняя поэтесса Ольга Берггольц с необыкновенно нежным цветом лица и двумя золотистыми косами», – вспоминал Леонид Рахманов¹⁶.

А рядом с ней «коренастый парень, – таким увидела его Ольга, – с немного нависшими веками над темными, калмыцкого вида глазами» – Борис Корнилов.

Они были вместе всего два года, но имена их и судьбы оказались связаны навсегда.

Почему именно Корнилов встал рядом с Ольгой, хотя вокруг было много молодых талантливых юношей, которые ухаживали за светловолосой красавицей?

«Борис Корнилов был самым ярким из всей группы, – вспоминал Гор. – Его голосом разговаривало с читателем время, разговаривал комсомол, словно этот окончивший деревенскую школу паренек вобрал в себя и окрасил собой все, что так легко и непринужденно ложилось в его строки и строфы…

Борис Корнилов нисколько не ценил ни себя, ни свое время, которое лихо тратил на ресторанную одурь, на встречи со случайными, липнувшими к нему и к его похмелью людьми, и было непостижимо, когда и как он успевал так хорошо и много писать»¹⁷.

Девятнадцатилетний Корнилов был уже сложившимся человеком и хорошо знал, чего хочет. То же произошло и в его отношении к Ольге: он почти сразу влюбился и стал добиваться ее.

Ей семнадцать, ему девятнадцать. «Борис, весь содрогавшийся от страсти, сжав и целуя меня, – шептал: “Моя?.. Моя?.. Хочешь быть моей? Только моей, а я – только твоим?..” И я сказала – “да, хочу” …а он, впившись мне в губы, рукой так терзал грудь, что я кричала и выбивалась, – но он был совсем как зверь…» – писала Ольга в дневнике.

Друг к другу их бросила юношеская страсть, жаждавшая выхода.

В автобиографии, составленной для врача-психиатра Я.Л. Шрайбера в 1951 году, Ольга вспоминала о начале их отношений: «В литгруппе “Смена” в меня влюбился один молодой поэт, Борис К. Он был некрасив, невысок ростом, малокультурен, но стихийно, органически талантлив… Был очень настойчив, ревнив чудовищно, через год примерно после первого объяснения я стала его женой, ушла из дома».

Они поженились в 1928 году, и первая книга стихов Корнилова «Молодость» была посвящена Ольге. Но она предчувствовала, что с течением жизни их поэтическое соперничество и борьба будут только нарастать. 19 августа 1928 она записывает: «…Борька сказал сегодня: “ты мне подражаешь”, потом оговорился, что это шутка… Нет, мне кажется, что он не шутил… Это нехорошо, если это так. Я не хочу этого…»

Корнилов родился в Нижегородской губернии, в городе Семёнове, который «расположен среди мощных, дремучих лесов, невдалеке от реки Керженец, где русские бились с татарами, невдалеке от озера Светлояра, где, по преданию, затонул град Китеж, – писала спустя годы Ольга. – Там еще до сих пор некоторые верят, что в тихий вечер на берегу Светлояра можно услышать звон колоколов затонувшего города. Город жив, он только живет на дне озера… Глухие, древние, кержацкие места, описанные Мельниковым-Печерским в известной его повести “В лесах”. Здесь до недавнего времени были еще – в лесных дебрях – староверческие скиты. А предки Корнилова – крестьяне, а отец и мать – сельские учителя…»

Град Китеж будет сниться Ольге всю жизнь.

В стихотворении «Ольха» Корнилов с нежностью писал о молодой жене.

 
И хочу прибавить только
К моему пропетому стиху,
Что порою называю – Ольга —
Розовую, свежую ольху.
 

Поселились молодые в доме за Невской заставой. Но с первых же дней Ольгу раздражало, что начинать новую жизнь они должны в старых стенах. «У нас в доме трагикомическая борьба – я хочу переделать свою комнату на совершенно новый манер, – рассуждает она 20 сентября 1928-го, – за 18-то лет успела она мне надоесть, хочу сделать такой резко отличный очаг ото всего дома, от характера нашей квартиры… Дедушка и бабушка неумолимо восстают против этого монолитными портретами на стенах нашей комнаты, в шелках и юбилейных обрамлениях, поддерживаемые упитанными пупсиками явно буржуазного происхождения.

Я хочу немедленно удалить дедушку, шелковую бабушку, пупсиков и Богородиц. Мама загробным тоном говорит о поругании предков, о бедном папе, который не выдержит вышеуказанного поругания, о моем черством сердце и нарушении традиций…»

В октябре 1928 года у них с Корниловым родилась дочь – Ирина. Еще перед ее появлением на свет Ольга прислушивалась к тому, как в нее входит новая жизнь.

 
                   Вот струится жизнь моя по жилам,
                   и любая часть моя живет…
                   Засыпаю… Чудится постель мне
                   лодкою. А я лежу на дне…
                   Темно-синий полуночный ельник
                   наклоняет маковки ко мне.
                   О, как бьются окуни в осоке,
                   по-телесному вода тепла…
                   Оплывает на меня высокий
                   легкий купол звездного стекла.
                   Я, наверно, сделалась землею,
                   теплою осокой и водой,
                   Что-то темно бьется под рукою,
                   ты ли, сын мой, окунь золотой?
 

Но рождение дочери не сняло напряжение в молодой семье, которое нарастало с каждым днем. Почти с первых же дней их общей жизни Ольгу мучала ревность к прошлому Корнилова.

Она знала, что на родине у Бориса осталась возлюбленная, его одноклассница Татьяна Степенина. Корнилов продолжал переписываться с ней, давать обещания, что оставит жену и дочь. Ольга тайно читала эти письма, страдала и ревновала мужа к прежней избраннице. Да и образ жизни у него был соответствующий; он пил, не приходил ночевать… Так мучительно шли первые месяцы их брака.

Летом 1929 года, оставив девочку с бабушкой, они с Борисом поехали в Семенов знакомиться с его родителями. Собственно, это будет их первая и последняя совместная поездка. Там Ольга решилась встретиться с Татьяной Степениной. «А у меня такие дела; познакомилась с Таней, – пишет Ольга 4 августа сестре. – То есть просто подали друг другу руки, и она враждебно сказала: “Шишогина”. И всё. В те 3 минуты, пока она говорила с Борькой о том, чтобы он отдал ее кольцо, а она ему – его письма, я всеми силами смотрела на нее – и молчала. Знаешь, она хороша; я мучительно забываю ее лицо, бывает так – ни за что не восстановить лица в памяти. Она превращалась в мою манию. Я была точно влюблена в нее… И конечно, я этого НИКОГДА не прощу. Понимаешь, есть такие болезни, которые залечиваются, но не вылечиваются. В данном случае – лишь залечивание. Я хочу его любить, ведь я его очень много любила, насколько помнится… А в общем… стараюсь залечить пока…»

Борис тоже был очень ревнив. Он читал Ольгины дневники, придирчиво следил за ее встречами и знакомствами. И грубое его мужское начало, бывшее на первых порах таким привлекательным, его разгульная сила через год совместной жизни стали для Ольги невыносимы. Его безудержность, пьянство – все это было и частью характера Корнилова, и одновременно нарочито разыгрываемой ролью. И, как это часто бывает у русского человека, вольница заменяла ему свободу.

А Ольге хотелось иных отношений. Еще до их замужества друзья по «Смене» предостерегали ее: «Вчера шли с Друзиным с Литкружка… Узнал, что любит меня Борис, и удивился “моему выбору”: ведь он неразвит, некультурен, мало понимает… О чем с ним говорить? Гм… Он отчасти прав. Мне хочется с ним поговорить, например, об искусстве, о жизни, о “новом человеке” – а он усмехается и называет это “восторженностью”».

Между кормлениями дочери Ольга бегала на лекции в Институт истории искусств. Борис пытался зарабатывать, учиться, но срывался, пил.

Неизвестно, что ждало бы Ольгу, останься она женой Корнилова. В 1929 году его исключили из комсомола, Ольгу же, напротив, восстановили в ЛАППе. Пути их расходились. Да и семейная жизнь не ладилась. Современники вспоминают, что, сталкиваясь с ними в каких-нибудь столовках, видели, как они оба напряжены и только изредка перебрасываются короткими фразами. Ольга с Корниловым, то мирились, то ссорились…

Юрий Либединский, ухаживавший в это время за Марией Берггольц, писал ей 25 февраля 1930 года: «Я не доволен, что Борис и Ольга помирились. И ты не дружи с Борисом. Бывают люди, которых нужно, чтобы они были хорошие, – ласкать. А бывают – которых надо бить. Он принадлежит ко вторым. Кстати, я это понял благодаря тебе, благодаря твоим рассказам о нем. Надо, чтобы ему стало плохо, тогда он поймет, чем может быть для него Ольга и чем он сам. Мне кажется, что в интересах Оли – да и, пожалуй, Бориса – чтоб они не мирились. Ну, впрочем, это их семейные дела».

Корнилов с его пугачевским разгулом был неприятен Либединскому как в бытовом, так и литературном плане. Но Ольга, несмотря на все размолвки, знала истинную цену таланта Корнилова и спустя несколько месяцев в письме к сестре язвительно замечает: «А Борькину книгу твой Юрочка (Либединский. – Н.Г.) зарезал зря. По глупости своей природной… Режут такой талантище, как Борис, а на страницах “Октября” печатают архибездарнейшую поэму Уткина, прикрывая ее именем подлинно пролетарской литературы. Как люди не понимают, что это вредней и опаснее всех Борисовых книг, хотя бы лишь потому, что бездарь выдается за подлинное, что фальшивка – за настоящее искусство».

Общая жизнь с Борисом заканчивается. Она перестает его ревновать, больше не реагирует на его загулы. В стихах из дневника она откровенно признается:

 
От тебя, мой друг единственный,
скоро-скоро убегу,
след мой легкий и таинственный
не заметишь на снегу.
 

В ее дневнике конца 1929 года – начала 1930-го появляются новые герои, уже состоявшиеся солидные мужчины, которые ей интересны. Это художник Владимир Лебедев, с которым она познакомилась в журнале «Ёж», предложивший ей позировать для портрета; Юрий Либединский – один из вождей РАППа, признанный советский классик. Они открыто ухаживают за юной золотоволосой красавицей, и Ольге это очень льстит.

«На любовь к Борьке смотрю как на дело прошедшее», – подытоживает она в дневнике 29 февраля 1930 года. А в июне 1930-го, начиная новую тетрадку на журналисткой практике во Владикавказе, почти с первых же строк заявляет: «Вот – развод с Борькой. О да, уже окончательный, редицивов не будет. Правда, сейчас стало больнее, чем первое время, хочется написать ему ласковые слова, но сдерживаю себя, т. к. знаю, что это ни к чему. Да, я поступила правильно. Быть может, и я поступала скверно, но дело – сделано, поворачивать нельзя. И вот начинается самостоятельная суровая, роскошная жизнь, жизнь вплотную».

Спустя годы в автобиографии Берггольц объясняла: «Я разошлась с ним просто-таки по классическим канонам – отрывал от комсомола, ввергал в мещанство, сам “разлагался” …Разрыв с Борисом перенесла без особой травмы: была захвачена учебой и комсомольской работой в университете…»

Она предчувствует уже другую, новую жизнь. Она свободна. Дочь Иру растит мать.

…Летом 1930 года Борис уехал с киностудией «Ленфильм» в Баку, потом в Тбилиси, а затем к родителям. Фактически это был развод, формально же они разведутся только через год, когда у каждого из них уже была своя жизнь.

Но вслед он еще выкрикнет стихи с обидой и со странным предчувствием своей будущей роковой судьбы:

 
И когда меня,
играя шпорами,
поведет поручик на расстрел, —
я припомню детство, одиночество,
погляжу на ободок луны
и забуду вовсе имя-отчество
той белесой, как луна, жены.
 

А навсегда распрощается со своей русалкой в стихотворении-воспоминании только в 1935 году.

 
У меня была невеста,
Белокрылая жена.
К сожаленью, неизвестно,
Где скитается она:
То ли в море, то ли в поле,
То ли в боевом дыму, —
Ничего не знаю боле
И тоскую потому.
Ты кого нашла, невеста,
Песней чистою звеня,
Задушевная, заместо
Невеселого меня?
Ты кого поцеловала
У Дуная, у Оки,
У причала, у обвала,
У обрыва, у реки?
Он какого будет роста,
Сколько лет ему весной,
Подойдет ли прямо, просто
Поздороваться со мной!
Подойдет – тогда, конечно,
Получай, дружок, зарок:
Я скажу чистосердечно,
Чтобы он тебя берёг,
Чтобы ты не знала горя,
Альпинистка – на горе,
Комсомолка – где-то в море
Или, может, в Бухаре.
 

Либединский и Муся: «…совпадающая со мной походка»

Юрий Либединский, откомандированный РАПП в 1928 году в Ленинград для работы, жил в гостинице «Астория», которая тогда называлась 2-й дом Советов. Его каждодневная деятельность проходила на собраниях и в разъездах. В стенограммах заседаний ЛАПП пометки: «Речь оратора прерывается. В зал входит Либединский. Все встают. Аплодисменты…»

Либединский был одним из популярных вождей пролетарской литературы. Свою первую повесть «Неделя», сделавшую его знаменитым, он посвятил Марианне Герасимовой, которую знал с юных лет. Марианна – прототип главной героини повести. «Это произведение, Мураша, писалось для тебя и во имя тебя. И те, кто будет читать его, обязаны тебе его появлением», – признавался он в одном из писем к возлюбленной. Вместе они прожили недолго, но дружба сохранилась навсегда.

Отец Марианны Анатолий Алексеевич Герасимов был участником революционного движения, писателем и журналистом, младшая сестра Валерия с двадцати лет начала писать, познакомилась с Александром Фадеевым и стала его женой.

Вдохновленная идеалами революции, Мураша Герасимова пошла работать в ОГПУ, где служила с 1923 года сначала помощником информационного отдела, а в 1931 году ее назначили начальником 5-го отделения Секретно-политического отдела. Она занималась делами советской литературно-художественной среды. Именно Герасимова вела дело тридцатисемилетнего профессора А.Ф. Лосева, который, по ее словам, попавшим в обвинительное заключение, был «идеолог наиболее реакционной (православно-монархической) и активно антисоветской части церковников и интеллигенции»¹⁸. В 1930 году Лосев был отправлен на десять лет на Беломорканал, где почти полностью потерял зрение, и был освобожден в 1933 году только благодаря заступничеству Екатерины Павловны Пешковой.

Пока неизвестны все дела, которые вела Герасимова, но жизнь ее сложилась трагически. Об этом еще будет рассказано.

В статье о Либединском в Литературной энциклопедии тридцатых годов о повести «Неделя» говорилось: «…намечена идея проверки и переделки человеческого материала… Основной образ, который встает перед читателем “Недели”, – образ коммунистической партии: это она рубит дрова на субботнике, обеспечивает семенами крестьянские поля, защищает от кулацкого восстания город, управляет государством, воспитывает и перевоспитывает людей»¹⁹.

Книгу после ее появления сразу же внесли в школьную программу, и старшеклассники переписывали эпиграф из повести в свои тетради и дневники: «Какими словами рассказать мне о нас, о нашей жизни и нашей борьбе!» Эта надпись начертана и на могильном памятнике Юрия Николаевича.

Рассказывает повесть о самой тяжелой неделе весны двадцать первого года в родном городе писателя Челябинске. Еще не кончилась Гражданская война, в городе голод, угроза кулацкого мятежа. Группа коммунистов гибнет, защищая город, жертвуя собой. Не случайно повесть и ее герой нашли отклик у Николая Бухарина, который 30 января 1923 года в газете «Правда» опубликовал статью «Первая ласточка» с высокой оценкой «Недели». Эта статья и стала предисловием к книжке Либединского.

Автор повести был принят «интеллигентными» партийцами, воспитанными на народнических идеалах, и это помогало ему подниматься по номенклатурно-партийной лестнице. Но положительная рецензия Бухарина еще отзовется на судьбе писателя в тридцатые годы.

Отношения с юной Ольгой Берггольц у Либединского были теплыми, несмотря на то что, когда Ольгу исключали из ЛАПП, Юрий Николаевич был одним из ее критиков. Он открыто ухаживал за ней, а Ольге льстило, что к ней неравнодушен вождь пролетарской литературы и что он хвалит некоторые ее стихи.

И внешне он был хорош собой: с мушкетерской бородкой и усами, красивый, стройный, и при этом уже объявлен живым классиком. Но 1 декабря 1929 года на спектакле ТЮЗа Ольга познакомила его с юной Мусей. Либединский влюбился с первого взгляда. «…вижу и твое милое лицо с золотыми и горячими глазами, – писал он ей 22 февраля 1930 года, спустя несколько месяцев после знакомства, – прекрасное очертание твоего профиля и грубоватую и неженскую силу твоего рта <…> как ты идешь рядом со мной, как это было впервые в ТЮЗе, я так обрадовался, что у тебя приятная, совпадающая со мной походка, а ты идешь, очень стройненькая, внушающая мне почтение, почти страх».

Мусе, которая была еще школьницей, непонятно было, как отвечать на знаки внимания взрослого мужчины. А он в своих любовных признаниях объяснял ей, что теперь, как Пушкин, мечтает обрести покой и счастье в семье. И хочет быть только с ней. 18 января он записывает в дневнике: «…в этой семнадцатилетней девочке – вернее, в наружности ее – нет ничего, ни одного движения, которое было бы мне неприятно, она вся в своей простоте и некоторой отгороженности внутренней кажется мне совершенной».

Но Муся была легкомысленна, своенравна и аполитична. И Либединский чувствовал себя с ней неуютно, совсем не так, как с Мурашей Герасимовой. «Каждый раз, когда ты пишешь о революции, – я настораживаюсь», – замечает он. А в письме от 1 марта 1930 года, отвечая на ее послание, строго выговаривает Мусе: «Но есть в этом письме место, которое меня разозлило и ошеломило, это по поводу продажи картин из Эрмитажа – за границу. Да, ошеломило и разозлило, и, хотя я в прямой зависимости от тебя, и ТЫ МОЖЕШЬ НА МЕНЯ РАЗГНЕВАТЬСЯ за это, я все-таки тебе выражу свои чувства, хотя это и будто не в моих интересах.

Дело не в том, что мне не дороги картины из Эрмитажа, а тебе они дороги… Но в то же время для меня – это не разрешается так, как у тебя получается – ВАНДАЛЫ, ВАНДАЛЫ, но ведь НУЖНА валюта.

Вандалы – милая совушка, как обидно и нехорошо слышать от тебя это слово, которое всякая шваль уже тринадцать лет говорит по нашему адресу».

Либединский, воспитанный в культурной семье врача, окончивший реальное училище, не мог не понимать ценности произведений искусства, которыми уже десятилетие бойко торговала Советская власть. Но его революционные взгляды на мораль, убеждение, что цель оправдывает средства, не позволяли ему усомниться в решениях партии.

И вот он влюблен во взбалмошную девушку, которая слушает его вполуха и не принимает его партийных истин. А Муся с простодушным и открытым взглядом на мир, свободная от всяких идеологических схем, своими утверждениями пробивала брешь в стене, которая отделяла Либединского от повседневной жизни, засыпала вопросами, обычно не долетающими до рапповского Олимпа. Может быть, именно с этим и было связано появление нового романа Либединского, где он описал собратьев-коммунистов, которые постепенно воспроизводят черты прежнего российского чиновничества, а партийная верхушка стремительно превращается в партийную бюрократию. Об этом Либединский попытался рассказать в романе «Рождение героя» и посвятил его Марии Берггольц.

Книга была подвергнута серьезной партийной критике. «Показ интимнейших переживаний отрывает писателя от классовой практики… Либединский допустил здесь ряд крупных ошибок и извращений… Сложная история окончательного преодоления в себе старым и активным партийцем Шороховым чуждых социально и враждебных политически идейно-психологических моментов сведена к образному развертыванию любви старика к молодой девушке и связана странным образом с потерей полового влечения»²⁰.

Товарищи по РАПП били его за правый уклон, за меньшевистский идеализм, за теорию «живого человека». Но для коммунистов это было пока еще не опасно.

Муся соединилась с Либединским 19 марта 1930 года. Скоро у них родился сын Михаил, названный Либединским в честь друга – Михаила Чумандрина. Того самого, который обвинял Берггольц в классовой чуждости и призывал исключить ее из комсомола.

Как вспоминал о нем Николай Чуковский, Чумандрин был классическим рапповцем. «Это был молодой толстяк в косоворотке, самоуверенный, темпераментный, с самыми крайними левацкими взглядами… Он не признавал русских классиков, потому что они были дворяне, не признавал переводной литературы, потому что она была сплошь буржуазная»²¹. Но друзья Чумандрина любили. Драматург Александр Штейн вспоминал его прозвище – Михаил Бешеный Огурец. Бешеными огурцами садоводы называли огурцы, лопающиеся с пушечным грохотом. Таким был и Чумандрин. Резал на собраниях правду-матку в лицо, в том числе и любимому другу Либединскому, в честь которого назвал своего сына Юрием.

Он был человеком догмы, и жизнь пытался подогнать под догму. «Однажды, подвыпив, расплакался и сказал, что многие считают его слишком примитивным, – писал Штейн, – а ведь он – интеллигент до мозга костей. Учтите, это было время, когда слово “интеллигент” еще было полубранным, и многие завидовали Мишиному пролетарскому происхождению»²².

Брак Муси Берггольц и Юрия Либединского продлился десять лет. Это были годы, насыщенные огромным количеством драматических событий как в стране, так и в семье. Не все смогли вынести главные вызовы времени. Под грузом испытаний распалась семья Либединских. Но эта история – впереди.