Kitabı oku: «Дом и алтарь», sayfa 6

Алтарь

Мир верный от мира неправильного был всегда отделён очень чётко. Граница между злом и добром не размытая, она не зыбкая, не похожа на бесконечное серое поле пустошей. Она ярка и ясна, словно лезвие ножа, сияющего в солнечном свете. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, в каком мрачном, ужасающем мороке тонет существование каждого живого под дарованным Сотворителем небом.

Как далеко и глубоко ушли механоиды от пути истины и добра, пути благословенной нищенской простоты, идущей от их бога, ведущей их к вечной победе над Врагом и абсолютной ясности бытия.

Нужно просто иметь глаза.

Но мир отрёкся от видения.

В чаде воскуренных благовоний, внутри тайной, устроенной под поверхностью Храма обители, он стоял на коленях перед еле различимым изображением Сотворителя. Нарисованным здесь преступно, тайно, потому что мир там, над его головой, принадлежал только слепцам.

Мир над его головой, утопающий в земной красоте возведённого Храма, с его многими колоннами, выточенными из камня, и треугольной крышей, с яркими лампадами, свисающими с потолка, и медью, которой обиты его пороги, утопал в неге роскоши, укутывающей статую Сотворителя, словно мягкое одеяло, пропитанного, словно ядом, грехом.

Слепцы стояли в том Храме, у него над головой, слепцы там держали свечи и воскуривали благовония, слепцы приносили ликру на его Алтарь. Слепцы передавали друг другу взглядом свою слепоту. Они смотрели на Сотворителя, и Сотворитель под многими этими взглядами тоже вот-вот мог перестать видеть эту яркую, как край мира, линию между верным и неправильным мирами.

Но время пришло прозреть.

Набрав в натруженные грубой работой ладони воздух, наполненный благословением создателя этого мира, бога его и отца, он опустил эту пригоршень невероятного дара себе на макушку и благостно провёл по тёмным, как обсидиан, волосам, а затем поднялся на ноги, не заметив, как после этого черты лица его затвердели, застыв в холодной маске решимости.

Он опустил на лицо чёрный капюшон послушника и твёрдой походкой поднялся на поверхность. В мир великих слепцов.

Медленно, действуя каждым движением своим словно в танце единства с миром, он вступил в движущуюся со свечами в руках в Храм процессию клириков. Здесь он был на своём месте, так как всю свою жизнь посвятил изучению бога и безусловной любви к нему.

Он никогда не поднимался в сане, он никогда не брал учеников, он никогда не отказывался от простого труда, но и никогда не принимал власти. Он был чист. Мысли его были обращены только к Сотворителю.

И бог за это даровал ему дар прозрения.

Прозрение, чтобы он увидел, чем верное отличается от неверного, увидел, в какой опасности находится Сотворитель, в какую тьму ведёт его и весь горний и дольний мир иерофант этого мира, его первосвященник, его главный растлитель. Его первый слепец.

Процессия под песнопения медленно влилась в Храм. Там собрались многие, но многие эти оставались для него безлики. Он обошёл по боковому нефу их всех и остановился вместе с остальной процессией между Алтарём и единственной статуей Сотворителя.

Опустил голову, покрытую чёрным капюшоном, но взгляд свой, видящий взгляд свой устремил через вязь воскуренных благовоний на фигуру главного из великих слепых – Часовщика.

Здесь Он был, ведущий мир свой в Хаос дорогой крови и слёз, ещё и дорогой бесконечной смерти. Сотворитель не этого хотел. Сотворитель хотел не переставать видеть.

Храм был полон паломников, пришедших со всего мира для празднования одного из последних дней, когда из Храма можно было видеть солнце. Всего один Шаг оставался до того, чтобы мир стал слишком большим и замкнулся, чтобы его солнце перестало освещать сакр, в котором находился Храм и стояли Машины Творения. Чтобы солнце осталось внутри мира, как зрачок остаётся внутри глаза.

Это был великий день, последний день перед вечной ночью Храма, когда Машинам придётся двигаться без священного огня светила, побеждающего Хаос, освещающего им путь.

Но кто собрался здесь? Те, кто считали себя великими, те, кто считали себя набожными, Храм ни для кого не закрыл дверей, но сюда пришли одни слепцы, для того чтобы сообщать свою слепоту. Великие дары они принесли Храму, словно бы можно было купить благодать. Словно бы мраморный Сотворитель мог пить или есть, словно запястья его нуждались в браслетах, а суставы – в новой механике.

Сколько бы они ни возгоняли и ни фильтровали ликру в чревах своих великих заводов, они не приближались к богу, они забывали его, и мир воистину погружался в великую тьму.

Но выход был. Был, был у мира один шанс.

Процессия остановилась на границе Храма Равных и Храма Избранных, Святилища. Эта граница была не просто линией между Святилищем и Храмом, она означала границу между миром, покорённым духовной слепотой, и миром, всё ещё нетронутым, всё ещё чистым. Однако долго ли этот мир останется чист, если все своими полными греха глазами слишком долго будут смотреть на Сотворителя?

Огромные кованые ворота, приводимые в движение великими механизмами Храма, были ещё закрыты, но последний луч закатного солнца, предвкушающего тяжёлую поступь Врага, скользил по створкам. Прозвучал низкий, утробный звук, паства встала, прихожанин за прихожанином, на колени, набирая в сложенные ладони алые пригоршни последнего света этого Храма.

Он увидел, что один из передвижников остался стоять. Молодой механоид выделялся из толпы, никаких особенных черт при этом не имея – одежда странника, лоб повязан чёрной лентой, означавшей, что он отверг себя, чтобы поклониться богу. Однако юноша не присоединился к остальным в поклонении закатному солнцу, словно ждал чего-то большего. Нового мира он ждал. Как прозрения.

Зная церемонию благословления Машин, он чувствовал кожей, что происходит за великими Вратами, отделявшими оглашённый, полусакральный мир от действительно сакрального, скрытого, за которым совершалось таинство творения мира: лежал вход к Залу Творения, краю мира и первородному веществу, которое нельзя видеть неподготовленным.

Медленно там, в пространстве, доступном только избранным, тем, кто мог считать от себя собственный Род, иерарх и иерофант этой церкви и этого культа, демон Часовщик, достал из специального паза Алтаря жертвенный кинжал и занёс его над пустым жертвенным камнем.

Оба эти действия имели огромное значение: вынимание жертвенного оружия автоматически приводило в действие открытие слуховых окон, которые, благодаря архитектуре всего здания, делали происходящее за Вратами слышимым для всех прихожан Храма, а воздевание его над пустым Алтарём означало, что Шаг будет совершён мирно, без лишнего кровопролития, что никого не пришлось класть на этот Алтарь для жертвы.

Процессия песнопевцев освободилась от свечей, которые забрали у них инокини в белых одеждах с лентами белыми, повязанными поперёк лба, и руками, украшенными киноварными узорами. Эти узоры напоминали раны.

Он, как и остальные в этой процессии, повернулся от народа к Святилищу.

Врата открылись, показывая сначала через щёлку, а потом всё больше за собою Алтарь, окаймлённый великой бездной, и каменную статую Сотворителя над ним.

Раскрывая шесть своих крыл, раскрывая, словно в объятиях, белые руки, в одежде белой, такой тонкой, что она, казалось, просвечивала, отороченная широкой каймой с золотым шитьём, к народу шёл первый из демонов, говорящий с Создателем, Часовщик.

Первосвященник, первоисточник всякого зла и всякой скверны, разъедающей, словно ржавчина, мир, отец всякого порока.

Воздев руки к Сотворителю и Алтарю, благословляя Машины Творения на Шаг вперёд, на борьбу с Хаосом, на дарование миру жизни, Часовщик повернулся к нему спиной.

В единственно верный момент, когда все механизмы мира сходились в единой точке, дающей ему первую и последнюю от самой Зари мира возможность совершить задуманное, он не знающей сожалений рукой вытащил из складки одеяния кинжал и замахнулся, чтобы снять наконец с лица мира повязку, делающую его слепым.

Он ударил.

Но удар этот цели не достиг. Все чувства, всё приводящее его в восторг от ясности восприятия напряжение, державшее его столько лет, взметнулось, зарделось, доходя до своего пика и… мёртвый, он застыл, ещё стоя на ногах, с грудной клеткой, в которой уже не было сердца.

Часовщик замер, видя, что произошло, и, не дрогнув, не отступив назад перед атакой убийцы, посмотрел в его застывающие в смерти глаза, а как только он упал – в сияющие ясной бирюзой глаза Ювелира, появившегося за спиной сошедшего с ума от любви к Сотворителю клирика. Ювелир медленно смежил, а потом снова открыл веки, взгляд его был затуманен, и сознание, как сразу же отметил Часовщик, не ясно.

Тело несостоявшегося убийцы упало на ступени перед Алтарём. Мрамор окрасился вырывающейся из раны толчками кровью.

Часовщик же поспешил снять с себя богатое, расшитое для служения Сотворителю одеяние и накинуть на плечи Ювелиру, одновременно его при этом обняв и поддержав. Он обратился к собравшемуся в Храме своему народу:

– Возлюбленные чада Сотворителя! Вы видели, что произошло! Солнце, как и было предсказано, последний раз показалось нам, и мы причастились светом! Мой брат, исчезнувший с ложа, где ждал он возвращения в мир, вернулся! Похищенный Конструктором, презревшим правила и законы, утверждённые Сотворителем, мой брат вернулся! Чтобы спасти Меня и защитить истину, которую говорит нам Господь! Чтобы защитить Храм! Итак, видим мы, что бог наш жив! И нет числа его славе и нет предела сиянию его! И нет сомнений в его милосердии!

Зал Храма затопили радостные возгласы и одобрительный звон браслетов с бубенцами, которыми прихожане выражали свою радость каждому свидетельству Шага вперёд и каждому явлению воли их бога.

Часовщик протянул свободную руку вперёд, дав коснуться себя лицом и губами нескольким ближайшим механоидам, выбирая тех из них, кто искренне прилепился душой к Храму и больше делал для него, однако, когда те же руки потянулись к его брату, Часовщик отвёл его на шаг дальше от толпы. Он не был уверен, чтоэто безопасно.

Ювелир, всё это время молчавший и никак не реагировавший на объятие Часовщика, покачнулся и упал бы, если бы брат его не придержал. Часовщик прижал его к себе крепче. Внимательно пробежался он взглядом по лицам присутствующих механоидов, отметив тех из них, кто не успел спрятать под маской ликования страх, тревогу, разочарование. О заговоре демон знал, но не думал, что к нему подобрались настолько близко.

Что ж, действовать следовало аккуратно, но они все будут мертвы ещё до конца ночи: фанатик, решившийся поднять руку на Часовщика, скорее всего, действовал в одиночку и лиц и имён стоявших над ним еретиков не знал, но их собралось немало, и они относились к элите, потому что кому-то требовалось снабжать его деньгами и связями, способствовать тому, чтобы он оказался в нужное время в нужном месте. И сейчас они себя выдали.

Машины Творения тем временем двинули мир вперёд и замерли, дойдо насытилось и медленно потекло к Первородному Огню, в мир.

Правильно поняв ситуацию, один из епископов уже поднялся к Алтарю, чтобы продолжить богослужение и дать Часовщику возможность отойти самому и увести брата. По пути к святилищу этот высокий седобородый клирик безразлично наступил в натёкшую лужу крови, и от Храма к Святилищу протянулся багровый след.

Часовщик же проводил Ювелира к выходу. Скрывшись от чужих глаз, подозвал к себе начальника стражи, ожидавшего наказания за свой недосмотр, и назвал ему имена и номера всех, кого он заподозрил в измене, заключив мягко:

– Закройте двери между Храмом и Святилищем, раздайте народу сладкие хлеба, и пусть он празднует и поёт славу бессмертному солнцу. А тех, кого я назвал, призови в Святилище избранными, чтобы увидели они великие чудеса Сотворителя и познали нескончаемость мира и всепобеждающую силу Машин Творения.

Как только стражник ушёл, Говорящий с Создателем обратился к Ювелиру, всё также молчавшему с полуприкрытыми, уставившимися на одну точку где-то на полу глазами:

– Где ты был? – спросил он у брата. – Что с тобой сделал Конструктор, почему ты в таком состоянии?

Ювелир в ответ поморщился, пытаясь найти в себе силы для ответа, но, попытавшись подобраться, только сильнее опёрся на брата, глухо при этом зарычав на границе со стоном.

– Да будь он проклят, истинно я говорю, – мрачно пробормотал Говорящий с Сотворителем, знаком велев подошедшему служке подготовить для брата комнату, и, подняв того на руки, быстро отнёс в собственные покои.

Запретил входить за собой Зиме.

– Грязь, – медленно, глухо произнёс Ювелир, оскалившись, – кровь. Песок и камни.

– Сейчас мы тебя отмоем, но ты истощён до крайности, и сначала нужно хоть что-то поесть, – ласково произнёс Часовщик, пытаясь не выдать чуткому, без всяких сомнений, брату нарастающее волнение.

Часовщик тревожился от многого: того, что Сотворитель вернул Часовщику Ювелира для какой-то цели, того, что ересь, всё больше проникая внутрь Храма, словно ржавчина, нарастала, того, что его брат находился в очень уязвимом состоянии, таком уязвимом, что немногие в Храме действительно будут рады ему и попытаются действовать, а сам Часовщик не знал настоящих причин его возвращения, а если говорить открыто – боялся, что знает их, эти настоящие, истинные, подлинные причины. И за все эти годы так и не подготовился к тому, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.

Больше всего Часовщик сейчас боялся мести. И, зная Ювелира, не сомневался в том, что его истощение не помешает ему отомстить, если он только захочет.

– Сохрани это всё, – произнёс Ювелир тем временем. – Мне это нужно. Важнее всего.

– Грязь и кровь? – уточнил Часовщик и, получив ответное слабое рукопожатие, обещал это брату.

Он быстрым шагом прошёл через спальню. Его посетила в груди мысль, что разумнее всего было бы сейчас Ювелира положить на постель и медленно, аккуратно выхаживать неделями, ничем не беспокоить, давая сладкую воду по камням, призвав для этого шуйц с самыми чуткими руками.

Но потом Часовщика кольнул страх, придавший ему скорости: он хотел знать, что с его братом всё в порядке, прямо сейчас, а потому свернул в комнату, полностью отданную под нужды омовения. Ниже, на первом этаже, находилась большая купель, где осторожно удалить пыль и грязь, не задев многочисленные повреждения кожи, было бы удобнее, но это пространство показалось Часовщику слишком большим и оттого небезопасным.

Здесь же небольшая по сравнению с открытой купелью или горячими источниками близ их Дома в начале мира, выдолбленная из цельного камня ванна казалась куда защищённей. Горячая вода всегда держалась наготове, сам камень прогревался толстыми ароматизированными свечами, расположенными под днищем, и освещался солнцем этого последнего дня. Сейчас же двери на террасу плотно закрыли и тяжёлые шторы задёрнули.

Всё было подготовлено, и Часовщик осторожно опустил брата в тёплую, мягкую, насыщенную благовониями воду, аккуратно придержав тому голову. Ювелир, сперва вздрогнув от прикосновения к коже воды, тут же собрался и сел, подтянув ноги. Часовщику было бы удобнее осмотреть его целиком, но он не посмел настаивать.

Вода почти сразу окрасилась в серый, а затем и в бурый от запёкшейся крови цвет. Часовщик осторожно убрал с тела брата остатки одежды. Внимательно он осмотрел открывшиеся под ними раны от волочения и сознательных истязаний и тихо попросил пригласить лекаря. От стены близ дверного проёма в спальню отделилась, словно тень, служка и отправилась выполнять указание.

– Брат, это сделал Конструктор? – спросил он Ювелира.

– Ему снова стало темно, – ответил тот тихо, держа голову над коленями и дыша часто, явно пересиливая себя, чтобы разговаривать.

Почти сразу же тело его зашлось крупной дрожью, похожей на подступающий регенеративный шок, но демон оскалился, словно споря с собственной квазиорганикой, и дрожь, послушавшись его воли, прошла. Часовщик опустил руку в воду, та сильно остыла, но если бы Ювелир позволил себе расслабиться, то она стала бы ледяной.

Об этой особенности регенерации демонов Часовщик знал, и он, и его служки были готовы к тому, чтобы сменить воду три-четыре раза, прежде чем регенерация их нового господина насытится, но Ювелир был слишком осторожен. Он не позволял себе взять лишнего, даже если это касалось тепла, не позволял даже на несколько часов, даже на руках брата потерять внимание к происходящему.

Ювелир не доверял Часовщику. Он знал, что идёт война.

Часовщику подали чашу с насыщенным ликровым молоком, он хотел сразу же передать её брату, но тот не потянулся к пище и даже не посмотрел в её сторону. Говорящий с Сотворителем осторожно поставил чашу на борт ванны, чтобы его брат мог взять, когда захочет сам. Осторожность Ювелира всё больше пугала его.

– Почему Конструктору стало темно? – вкрадчиво поинтересовался Часовщик, убрав брату волосы от лица и чуть отстранившись, когда тот пристально посмотрел на него голодной бирюзой сияющих лихорадочным огнём глаз.

– Я убил его жену и новорождённую дочь. Вырвал им сердца.

– Почему?

Часовщик понимал, что действие, похожее на ритуальное убийство того фанатика в Святилище, Ювелир совершил не впервые. По состоянию тела его брата Часовщик, как по открытой книге, читал страх тех, кто делал с ним всё это. Он читал их страх, их беспомощность перед судьбой и миром, их попытку получить контроль над событиями. И трагическую невозможность добиться всего этого: механоиды не властны над жизнью и смертью, над волей Сотворителя и наступающим Врагом.

Но они хотят получить эту власть, и страх беспомощности толкает их на абсурдные и ужасные вещи. Этим объясняется покушение на Часовщика, грозившее смертью всему миру, этим объясняются истязания Ювелира.

– Я не знаю почему, – медленно произнёс Ювелир, и впервые за это время его взгляд окрасился внутренним вниманием, интересом, отвлёкшись от полубессознательного противостояния слабости. – Я хочу это выяснить. От этого зависит ближайший Шаг.

– Значит, с тобой это сделал не лично наш брат, а его Род? Тебя наказывали?

Ювелир улыбнулся, показав провалы на месте выдранных с корнем клыков:

– Лечили.

– От чего?

– Зла.

– Ты хочешь мести за себя? Они могут заплатить кровью за каждый порез на твоей коже.

Ювелир, явно уже не способный даже приподнять голову, прислонился лбом к прогретому борту ванны. Он снова предупреждающе, глухо зарычал, и Часовщик, почувствовав, как по задней стороне шеи у него пробежал холодок, напоминающий о первых днях этого мира, ещё до его Зари, понял интонацию брата безошибочно: он требовал, чтобы Часовщик перестал отвлекать его и мешать размышлениям о чём-то до самого основания мира, до самой возможности его спасения, важном. Потому что время уходило. Часовщик послушался.

Говорящий с Сотворителем посмотрел на спину Ювелира, изрытую сеткой шрамов, налепленных один поверх другого на коже, провалившейся между выпирающими рёбрами.

Внимательным глазом он отметил, что голод пронизал тело его брата настолько, что нижняя рубцовая ткань уже не поддерживалась, шрамы расползались, и раны начинали открываться заново.

Демон поднял было мягкое полотенце, чтобы убрать немного грязи с кожи брата, но испугался причинить лишнюю боль и опустил руку. Времени, чтобы пробыть с братом достаточно для того, чтобы он хотя бы немного пришёл в себя или убедился, что общее состояние его не несёт угрозы для жизни, Часовщик, к своему сожалению, не имел.

Впрочем, уже сейчас было ясно, что в ближайшие несколько дней Ювелир не встанет на ноги, а за такой значительный период великий демон, первый после бога, конечно, сможет узнать, какие именно механизмы мира привели Ювелира сюда, и чего действительно он хочет от Часовщика и Храма, и, самое важное, какая у него власть, чтобы это потребовать. А сейчас Часовщик должен как можно быстрее вернуться в Святилище.

Действуя аккуратно, он приласкал брата по волосам, зарывшись в них лицом, и тихо, так, чтобы никто, кроме чуткого на слух Ювелира, не расслышал, произнёс:

– Я вижу Тебя. Вижу Твоё Предназначение Сотворителю, вижу Твою доброту ко Мне, когда я предал Тебя, и нарушил договор с Тобой, и обрёк Тебя на то, чего Ты для себя не выбирал, а Ты пришёл ко Мне, когда никто другой не смог защитить, и спас Мою жизнь, и дал Мне право дальше служить нашему Господу. Ты ни в чём не будешь нуждаться под Моей рукой.

Часовщик поднялся, передав брата в руки подоспевшему врачу и собственной личной прислуге, отобранной тщательно и заслуживавшей необходимой толики доверия.

Глава его личной службы приблизилась к демону и, аккуратно преклонив перед ним механические, словно выточенные волной из камня, колени, спросила низким, певучим голосом:

– Научи нас заботиться о нашем новом господине, чтобы не причинить ему боли, но унять его скорби и вернуть радость ему.

– Вы не должны касаться его тела без того, чтобы он разрешил. Приносите еду и чистую воду для питья, но оставляйте поодаль, чтобы подать, когда он скажет. Следуйте его словам в точности. Если вам покажется в них двусмысленность – уточняйте. Но никогда не поступайте так, как кажется правильным вам, в нарушение его слов.

– Но что станет, если наш новый господин крепко уснёт и мы должны будем дать ему лекарство или пищу, чтобы защитить его жизнь перед тьмой смерти?

– Позовите меня, – Часовщик ещё раз внимательно посмотрел на брата, вдохнул густой, душный, темнеющий воздух первой великой ночи и коснулся высокого, перехваченного ободом из вырезанных из плотной ткани шестерёнок лба служки в жесте благословения. – Эта ночь будет трудной, но светлой. Не солнцем, но светом Сотворителя, вечным сиянием Его истины.

Повернувшись спиной, Часовщик выждал секунду, внимательно слушая, как служка поднимается с пола, как у Ювелира просят разрешения обработать раны. После демон вернулся в личные комнаты. В спальне, миновав которую выйти в коридор было нельзя, его ожидала Зима.

Она, словно не забыв о возможности новых нападений, открыла ставни на одну из террас, и оттуда лился полный запаха костров и айнноры¹, щедро бросаемой в честь движения мира вперёд в пламя механоидами, не сумевшими получить право попасть в Храм и праздновавшими последнее солнце под открытым небом.

Тонкий силуэт демонессы, серебряная кожа, белые волосы, забранные в хвост на затылке и убранное по краю серебряной же лентой полупрозрачное, тонкое одеяние составляли вместе некую аллегорию ускользающего счастья, смертного мира. Слишком великой для Часовщика награды.

Зима сразу же обернулась на мужа. И как только она это сделала, это особенное переживание хрупкости рассеялось. Зима никогда не была хрупкой. В действительности она была из тех, кто собирал собственными руками этот мир. И Часовщику всё чаще казалось, что мир, по какой-то непонятной, скрытой ещё от него причине, не может ей этого простить. Что она слишком глубоко проникла в него белыми, как первый, робкий снег, волосами.

Он остановился в дверях, сложив в почтительном жесте руки, показывая, насколько дорожит тем, что Зима пришла сюда, а не осталась на празднестве внизу.

Всё ещё оставаясь мыслями на возвращении Ювелира, Часовщик осознал, обдумал, насколько вероятно то, что из-за брата он лишится Зимы. Он осознал жену и всё то внимание механоидов, которое было на ней сосредоточено, как ту же самую ржавчину, разъедавшую, как ему всё больше казалось, социум мира. Он увидел ясно, словно бы Сотворитель ему открыл, какую именно деталь пытается уничтожить это пагубное окисление.

Произнося искренние, не трогавшие его слова, благословлявшие его спасение от покушения, Зима подошла ближе. Он протянул руку к супруге, коснулся кончиками пальцев её лба, переносицы, губ.

– Вы слишком любите этот мир, – произнёс он медленно, не надеясь на то, что Зима правильно его поймёт, потому что мысль, только что поразившая его, показалась бы демонессе абсурдной.

И еретикам там, внизу, к суду над которыми он должен как можно скорее вернуться, эта мысль показалась бы абсурдной, хотя полностью и ясно объясняла все их не имеющие другого смысла действия: посягать на жизнь Часовщика – это всё равно что покушаться на жизнь самого мира, потому что никто, кроме Часовщика, не сможет благословить Машины Творения. И если убить Часовщика, те не смогут включиться перед Хаосом. Мир погибнет.

– Узнав, что ваш брат вернулся, я испытала страх за вас, – честно призналась Зима. – Не думаете ли вы, что он – не что иное, как призрак из мира, который рассеялся словно дым с первыми лучами Зари? Не думаете ли вы, что он сам рассеется туманом на ваших руках, когда уйдёт тучная ночь?

Часовщик вспомнил эти лучи. Кроваво-алое полотно впервые заходящего солнца, впервые укрывающее небо, словно саваном. Солнце уходило тогда из сакра Храма в сакр мира. И их хрупкое, но искреннее братство истончалось и исчезало навсегда вместе со светом последнего Длинного Дня.

Он вскинул взгляд в раскрытое окно, за которым дрожала подсвечиваемая кострами внизу темнота. Сегодня солнце скрылось от Храма в последний раз. Это было так… механически. Заставляло чувствовать мир таким одушевлённым, так походящим на машину.

– Он мой возлюбленный брат, – мягко прошептал Часовщик, пригладив супругу по плечам, но она отозвалась сразу же:

– Это не так. Ваш возлюбленный брат умер. И вы подпустили эту ржавчину, ересь, к себе настолько близко, потому что надеялись тайно, что сегодня кинжал войдёт в вашу плоть, и отстежное лезвие останется внутри, и вы умрёте в последний день солнца на ступенях, между Храмом и Святилищем. И тогда бы ваш брат, ваш возлюбленный брат, Всадник Хаоса бы пришёл. И взял себе мир, который вы приготовили для него. И, – Зима коснулась его волос, проведя по виску длинными пальцами с серебряной кожей, – он сделал бы этот мир счастливым.

– Да, – согласился Часовщик, вспоминая тот холод, который почувствовал, когда понял, что его несостоявшийся убийца мёртв, – да. Но Всадник не вернулся, он не вернётся. Как никогда не вернётся Длань. И ты должна служить моему живому, вернувшемуся из небытия брату, который не предал и не оставил меня в нужде. И ушедшая Длань, и погибший Всадник были братом и сестрой и Ювелиру тоже, и он имеет право взыскать с меня за их судьбу. И я надеюсь, что не поступит так, как Конструктор, отказавшийся от мести, но не сумевший простить. Пусть Ювелир скажет мне всё в лицо, пусть он потребует…

– Если он мне скажет об этом, – вкрадчиво произнесла Зима, касаясь лица мужа в жесте крайнего супружеского уважения, – я отвечу, что должен он припасть на колени перед вами и поцеловать пол между ваших сандалий, потому что вы решились созиждеть этот мир и приняли на себя всякий грех и всё, за что можно порицать, а больше никто не посмел.

Она вынула из складок одежды кинжал в филигранных серебряных ножнах и вложила его в руки Часовщику:

– Каждое слово от Вас, произнесённое Вашему брату, каждое откровение ему и каждый Ваш грех, деяния вынужденные, но не красивые, деяния праведные, но не понятые современниками – всё это точило кинжал, который он носит у сердца, чтобы вонзить его Вам в грудь. Он знает, как убить вас словом или взглядом. Умоляю, держите под рукой оружие, чтобы ответить ему или подарить в знак верности, если он так и не воспользуется своим.

– Мне нужно возвращаться в Святилище, – ответил Часовщик коротко.

Он взял кинжал, отнял он от себя руки жены, отдавая этим знак прощания.

– Там собрались самые ярые из зачинщиков сговора против меня. Я должен пресечь ересь сегодня. Забрать её двигатель, и тогда остальные механизмы её остановятся сами.

– Вы позволили еретикам войти в Святилище? Наделили их правом считать свой Род от себя? Подняли их до себя, чтобы…

– Чтобы их смерть или раскаяние имели значение. Тот, кто убивает тех, кто ниже себя, лишён доблести. Тот, кто убивает тех, кто ниже себя, поступает бессмысленно. Ни для чего. Лишь один Род из тех, кто вошёл в Святилище, не пресечётся. И однажды он раскинет над собою золотые кроны.

Зима попыталась проникнуть взглядом за его глаза, понять, каким образом он может видеть, насколько далеко и какая часть из всех его пророчеств – голос бога, а какая – холодный расчёт, основанный на всём, что он когда-либо видел и слышал, что понимал и что складывал внутрь той огромной работающей Машины Жизни, в виде которой он представлял для себя мир.

Но как бы пристально Зима ни вглядывалась в его серую, буквально светящуюся пониманием и добротой радужку, ответа она не нашла. И потому коснулась губами его пальцев в жесте прощальной нежности.

– Твой возлюбленный брат вернётся, – сказала как напутствие мужу, – однажды он вернётся, и я клянусь, что дам ему всё, что он только захочет. И буду любить его. И буду целовать его перстни и браслеты за то, что он есть у тебя.

С этим они простились, и демонесса проводила мужа долгим, внимательным взглядом.

Зима никогда не задавала Часовщику множество мучавших её вопросов о мире до его Зари: любил ли он Длань, с которой взошёл на ложе и которая от него понесла первых из механоидов? Любил ли её кто-то ещё из братьев? Может быть, Ювелир? Было ли между ними соперничество? И всходил ли на ложе, кроме Часовщика с Дланью, кто-то ещё? Чьих детей не уберегла Зима?

Это всё касалось очень давних, очень тёмных и всё менее важных событий по сравнению с настоящим, наращивающим силы и год от года растущим миром: с новыми городами, с новыми рудниками, с трещиной между Часовщиком и Конструктором, которая сейчас выразилась в их поочерёдном стремлении взять под свою руку Ювелира, который казался демонессе не более чем трофеем и был к тому же совершенно неинтересен ей.

Часовщик же, в сопровождении двух вооружённых воинов, вернулся в Святилище, уже покинутое народом, где осталась только его личная стража, и посмотрел в глаза поставленным на колени заговорщикам.

Всего в Святилище, за закрытые двери, под мраморный лик Сотворителя, привели троих. Они пробыли здесь недолго, за то время, пока Говорящий с Сотворителем провёл с братом и женой: прошла часть Свидетельства Шага, епископ, принявший служение от Часовщика, получил инструкции о том, кто приглашён в Святилище, он назвал их имена, и трое еретиков вошли.

Каждый раз те, кого Часовщик приглашает к себе, для того чтобы уничтожить, реагируют на такое приглашение непредсказуемо: кто-то понимает всё сразу, другие почти половину разговора думают, что всё для них обернётся только к лучшему, а третьи впадают в странное пограничное состояние, словно бы одна часть их сознания ясно осознаёт положение, но не даёт понять этого второй.

Эти трое, кажется, были из тех, кто понял, что их растерзают, не сразу. Они стояли перед Алтарём в богатых одеждах до пола, расшитых и золотом, и серебром, и алой нитью. Головы их были покрыты яркими платками из толстой рифлёной ткани, а глаза подведены чёрной тушью.