Kitabı oku: «Судьба, значит…», sayfa 2
– Знаем, знаем, – нетерпеливо загалдели мы.
– Я быстро поправил. – Орех явно тянул резину. – «Данке шён!», – прощебетала она и чмок меня в щеку, ну и как бы собирается уезжать. Я слегка придерживаю ее за руку и показываю на чернику в котелке: дескать, угощайтесь, мамзель. Она снова: «Данке шён!»
– Да что ты разданкался? – не сдержался хмурый Красненко.
– Сами же просили рассказать, – притворно обиделся Орех. – Ну, в общем, берет она одну, другую ягоду: «Гут, гут!» Я тоже беру одну, другую, а следующую придерживаю в губах и несу к ее губам. Она секунду помедлила и принимает мою ягоду, и мы целуемся.
– А ты, молодой, как тут оказался? – наорали мы на невесть откуда взявшегося первогодку Ляликова. – Рано тебе еще такие вещи слушать!
– Да ладно вам, – обидно заворчал Ляликов, отходя в сторону, и лицо его по-юношески зарделось. Вообще, румянец не сходил с его щек. В благодатных местах, видать, обитали его предки, да и он сам. Служба, правда, у него не ахти как складывалась, зато на утренний осмотр становился одним из первых: не нужно было бриться. Да и что брить-то на девственных-то щеках?..
– Ну, а дальше? – мы снова – к Ореху.
– Дальше? – наигранно вздохнул он. – Снова подношу ягоду к ее губам, и мы снова целуемся.
Ну и?
– Что «ну и»? А-а…Во-о! – и он торжествующе поднял большой палец…
Из курилки расходились молча. Что-то с командой на завтрак медлят… А киселя из черники наверняка и сегодня не дадут…
Велосипедист Бойко
Ах, какое чудесное летнее утро! Чистое, светлое. За глухим дощатым забором, словно дразня нас, кувыркается молодое солнце, то за один ствол дерева спрячется, то за другой. А небо высокое, огромное, аж до самой России…
Топаем на плац. Плац наш, надо сказать, был не совсем обычный, то есть не общепринятый стандартный бетонный квадрат, а являл собой, по сути, огромный, хорошо ухоженный газон, заасфальтированный лишь по периметру. Наверное, во всей ГСВГ, а уж в нашей 2-й танковой армии точно он был единственный таковой, что подмывало любителей шагистики из соседних частей позлословить, мол, недооценивают в полку связи строевую подготовку.
ГСВГ… Сегодня многим наверняка и неведома сия аббревиатура, поясню: Группа советских войск в Германии. «Так, группа», – скажет кто-то. Но мы, представлявшие ее, хорошо знали, что она есть такое, и понимали, зачем мы здесь: впереди – натовская группировка, за спиной – братья славяне и Великая страна…
Так вот, о шагистике. Пройти коробочкой, локоть к локтю, развернуться в движении на сто восемьдесят градусов – это мы могли. А большего от нас и не требовалось. В конце концов, не рота же мы почетного караула. Сам командир полка частенько говаривал, что главное для нас – связь. Надежная. Круглосуточная. Да и времени недоставало на эту самую шагистику…
Командир полка, как всегда, задержится. Минут на десять-пятнадцать. Видимо, считал не по статусу для себя появляться на плацу тут же, вслед за всеми. Он потом выкатится: щекастое пунцовое лицо, выдающийся вперед живот (при небольшом-то росте) – помидор, да и только, как прозвали его наши предшественники, кои давным-давно уже на гражданке, обременены сугубо житейскими заботами и уже позабыли, кто такой Помидор.
Хотя вряд ли. Все, что связано с армией, у каждого, служившего в ней, надолго западает в памяти. Если не навсегда. Вот и мне нет-нет, да и привидится та или иная армейская картинка. Причем, чаще всего забавная. В этом, наверное, и состоит жизненная мудрость: со временем из памяти, да и из сердца выветривается все плохое, грустное (А солдатская служба, да еще за кордоном, ох, как грустна!) и остается только светлое, доброе.
Выкатится комполка и первые его слова будут: «Учерашний день…. Военный совет…»
В переводе на нормальный язык это означало: вчера состоялось заседание военного совета армии, на котором был рассмотрен ряд важных вопросов, и о некоторых из них он хотел бы нас проинформировать. Что такое «некоторые из них» мы, в общем-то, знали: различные ЧП в частях (увечья, повреждение техники, имущества), козни вражеской пропаганды, предстоящий визит высокого воинского начальника, неблаговидное по отношению к местному населению поведение нашего брата…
Это его «учерашний день» доводило меня до коликов.
Но вот – неожиданность: комполка уже на плацу. И не в центре, как обычно, а в стороне. Рядом с ним – его замы, комбаты, другие офицеры и… немецкие полицейские с овчарками.
– Дело пахнет керосином! – проронил стоящий рядом со мной Соколов. Соколов – щеголь: гимнастерка – в обтяжку, штаны заужены (как умудрился?), пилотка – набекрень. Таким, вероятно, он был и на гражданке: любителем покрасоваться. На гражданке – понятно: перед девочками. Но тут-то…
– За кем-то из нас пришли, – многозначительно заключил он.
– Оцэ дило! – аж присвистнул Балацкий. – И шо им надо?
– Разговорчики! – строго взглянув на строй, прикрикнул взводный, старший лейтенант Терентьев. Прикрикнул, конечно, так, для виду, хорошо понимая, что разговорчики все равно не прекратятся: уж больно пикантная картина разворачивалась перед нами.
– Какое вообще они имеют право заходить на нашу территорию? – проворчал Красненко. – Да еще с собаками.
– Имеют, имеют, – резюмировал взводный. – Сейчас узнаем.
Взводный наш, Терентьев, был единственный в полку из офицеров – москвич. Тоненький, беленький и даже какой-то флегматичный. Да все у него будет нормально. После Германии – домой, в Москву, а там и нужное местечко найдется…
– О! Герой-свинопас! – выкрикнул кто-то в задних рядах, и мы, невольно улыбнувшись, повели взглядом в сторону ворот, через которые въезжала повозка с важно восседающим на ней громилой Подопригорой.
История тут такая. Съездил Подопригора в отпуск. Смог ведь! На побывку нашему брату ох, как непросто было вырваться, даже очень непросто. Но ведь смог. Знать, водил дружбу с интендантским начальством. А спустя какое-то время в отпуск отбыл его земляк, опять-таки сверхсрочник-«макаронник», и, естественно, Подопригора попросил того заскочить к его родителям и передать им гостинец. Что земляк и сделал и буквально был ошарашен тем, с каким почтением односельчане отзывались о служивом Подопригоре. Он-де чуть ли не главный человек в полку, и сам командир время от времени обращается к нему за советом. А однажды на учениях якобы спас генерала, машина которого перевернулась: на себе притащил генерала в медсанбат, за что тот пообещал представить его к награде и дать капитана. Вот трепло!..
– А лошадка-то умнее его: сама дотащит тачку до столовой и обратно – на хозблок.
– На свинарник, – уточнил кто-то.
– А мясо и сало откуда? – буркнул Балацкий.
Взводный снова как бы нехотя покосился на строй.
Полицейские ушли. Комполка покатился в центр плаца – краснее красного. Представляю, каково видеть его такого совсем рядом. Как рассказывали те, на кого он обрушивал свой гнев (в основном – на офицеров и «макаронников»), чем сильнее раскалялось его лицо, тем явственнее проступал на щеке глубокий продольный шрам. Тут уж поневоле во всем сознаешься и покаешься. Хотя, в принципе, относились к нему все нормально. Потому уже, что в полку он был единственный фронтовик. Подполковник Нещерет.
Не буду воспроизводить его «пламенную» речь, это, как понимаете, совершенно невозможно. В общем, суть дела такова. Вчера кто-то из наших, будучи в увольнении, украл у немки велосипед.
Украл! Слово, вообще неприемлемое для немцев, чей менталитет – не тронь чужого! – формировался веками. Потому и привыкли жить, не запирая дома, не пристегивая те же велосипеды к заборам.
Следы привели в наш полк. И теперь предстояло вычислить: кто?
– На все про все – час! – отчеканил комполка.
Вычислить воришку из двенадцати человек, побывавших во вчерашнем увольнении, труда не составляло. Один из них, Борис Бойко, сам во всем и сознался. Объяснил это так: опаздывал в часть, увидел стоящий у магазина велосипед и решил воспользоваться им. Когда же понял, что совершил что-то неладное, испугался, свернул к озеру и запустил велосипед в воду.
Бойко был из соседней роты, и мы его мало знали. Слышали только, что радист он классный и что почти безвылазно торчит на армейском узле связи. А туда бездарей не берут. И вот нате вам…
Велосипед нашли быстро. Тут же доставили его полицейским, а те, в свою очередь – пострадавшей. Уж не знаю, как командование выкручивалось из ситуации, но до суда, по крайней мере, дело не дошло. Естественно, пострадавшей возместили материальный ущерб: мало ли какая неисправность могла обнаружиться у велосипеда после многочасового пребывания в воде. Возместили и моральный ущерб. Немцы в этом плане народ щепетильный.
Как-то Балацкий на своем ЗИЛе слегка, совсем чуть-чуть задел на повороте ехавшую на велосипеде пожилую немку. (Опять велосипед и опять – немка!) Хотя, скорее всего, она сама, завидев громадину-ЗИЛ, не справилась, как говорят в таких случаях с управлением, тыркнулась колесом в бордюр, ну и, понятное дело, свалилась.
Тут же подоспели полицейские, скрупулезно все осмотрели: место происшествия, велосипед, саму пострадавшую, – и составили грозный протокол. Виновнику предстояло оплатить не только ремонт велосипеда (две царапины на крыле), не только лечение расшибленной немкиной коленки (ладно бы хоть молодой коленки), но и стоимость порванных колготок и, что нас вообще изумило, перенесенный ею испуг. Да, у немцев так: напугал – заплати!
Заплатили. Воинская часть заплатила. А Балацкому дали пять суток гауптвахты. Правда, уже через сутки выпустили: приближался техосмотр, и кому, как не ему приводить свой ЗИЛ в порядок.
Борису Бойко дали десять суток.
Нам он потом все иначе рассказывал:
– Ужас как захотелось прокатиться на велосипеде. Два года ноги педалей не знали. Сел – и ничего, поехал.
– Зачем же было топить его? – допытывались мы. – Вернул бы на место.
– Была такая мысль. Но как представил, что там, у магазина, меня уже ждут полицейские и та немка. Как бы объяснил им, что просто захотелось покататься?
– Оставил бы велик у другого магазина или у аптеки, да мало ли где. Полицейские тут же нашли бы его.
– Не сообразил.
– Дурак ты, Бойко! – констатировал Соколов и рассказал другую историю.
Я знал эту историю. Он и бульбаш Сидорович. Бульбаш, потому что обожал картофельное пюре и лучшим для себя нарядом (армейский термин) считал наряд на кухню, где такового можно было поесть вдоволь. Был случай, правда, давний, еще по первому году его службы, когда, вернувшись из очередного кухонного наряда, он прихватил с собой (и как удалось?) полбачка этого самого пюре и спрятал его под кроватью. То-то смеху было. А что смешного? Ну любит человек картошку, не насытится ею…
Так вот, блуждали они с Соколовым по лесу в надежде сбагрить женские часики, привезенные тем же Сидоровичем из отпуска («крабы», анодированные, модные тогда), и наткнулись на одиноко стоящий дом. Обошли все два его этажа: «Камрад! Камрад!» Ни души. Так и ушли, ни к чему не прикоснувшись.
– Вот вам крест! – божился Сидорович.
Где в это время были домочадцы? В поле? В лесопитомнике? Работали…
Не могу представить, как сегодня живется немцам, теперь уже в объединенной Германии, наводненной мигрантами, «обласканной» российской мафией и запуганной терроризмом. Наверняка заборами стали огораживаться…
Мама, я хочу домой!
Прежде мне не приходилось видеть генерала. Да и полковники не часто встречались. Наш командир полка Нещерет, например, ходил в подполковниках. Понятно, ждал третью, полагающуюся ему по должности звезду на погоны. А там уже будет легче. По крайней мере, на Север или куда-нибудь в Забайкалье не отправят, а уж точно – в один из центральных военных округов. Такое правило тогда было: после загранки – не далее Урала.
Еще мы знали полковника Сидоркина, начальника связи армии. Во, зверь был! Его у нас все боялись, за исключением, конечно, командира полка. Тот никого не боялся. О прибытии Сидоркина, едва он миновал КПП, мы тут же узнавали и невольно настораживались. Возникнуть он мог где угодно: в учебном классе, в салоне радиостанции, в аппаратной, – и непременно к чему-нибудь прицепится. Телеграфный ключ плохо закреплен (болтается), не отрегулирован телеграфный аппарат, антенные растяжки небрежно уложены… Так, по мелочам. Строил из себя этакого связиста № 1. Не любили мы его…
А тут – генерал. Голубая шинель с шитыми золотом погонами, два ряда золотистых пуговиц, красные лампасы. Высокий, статный. Говоров! Да, тот самый: сын маршала, Героя Советского Союза Говорова, что на маршальской групповой фотографии рядом с Жуковым. До высот отца младший Говоров, забегая вперед, не дотянет, но четыре генеральские звезды получит. И звезду Героя. За что, про что, не знаю… Но это потом. А тогда, в конце 60-х, он был просто генералом. Генерал-майором. Ну и при соответствующей должности: начальник штаба 2-й танковой армии.
Однако ж в свои сорок. Во всех Вооруженных Силах СССР он был, пожалуй, самый молодой генерал. Рассказывали, на банкете по случаю присвоения ему генеральского звания подошел к нему один из штабистов и в довольно фамильярной форме, насколько это позволяла обстановка, выпалил:
– Вот вам, Владимир Леонидович, сорок, и вы уже генерал. Мне тоже сорок, а я все еще капитан.
– Служить надо лучше! – взвизгнул кто-то из окружения.
Говоров знаком руки одернул взвизгнувшего, и уже на следующий день капитан тот стал майором.
Но, как известно, солдату нечего робеть перед генералом: где он и генерал? Для генерала солдаты – так, перманентно изменяющаяся масса: сегодня одни, завтра другие. И, тем не менее, бытовало крепкое поверье: генерал для солдата – что отец родной. Даже этакий либерал. По крайней мере, никогда не станет распекать по мелочам, тем более, новобранца. Подумаешь, неумело честь отдал. Подумаешь, гимнастерка плохо заправлена.
Лишь пожурит отечески. А вот офицеру врежет: «Лейтенант, плохо подчиненных воспитываете!»
Особым почтением у генералов пользовались ефрейторы. Ефрейтор (желтая полоска на погоне – лычка) в иерархии воинских чинов самая низшая командирская ступень, типа старший солдат. От генерала ефрейтора отделяют тринадцать таких ступеней. Тринадцать! Мистика, да и только. Неспроста поэтому ефрейтора называют тринадцатым заместителем генерала.
Говоров наезжал к нам частенько: в преддверии армейских учений, когда и генеральское напутствие не будет лишним, на подведение итогов инспекторской проверки, просто по случаю праздничной даты – Дня Победы, 23 февраля, дня части. Судя по всему, он курировал наш полк, что, в общем-то, было логично: штаб и связь – неразделимы. В данном случае штаб армии и армейский полк связи, коим мы и являлись. Назову и полное название его: 5-й отдельный гвардейский Демблинско-Померанский орденов Александра Невского и Кутузова полк связи. Титулы и регалии – признание боевого пути полка.
Вот и снова Говоров пожаловал к нам. После ужина (селедка с картофельным пюре, теплый чай) велели собраться в клубе. После, сказали – кино: «Неуловимые мстители». Так что уж не знаю, чего больше мы ожидали: генерала или киношку.
В последнее время то ли по инициативе Тихони, как мы называли завклубом (Неприятный был человек: ходил неслышно, по-кошачьи. Что за сапоги у него такие были?), то ли по указанию комполка, что всего вернее, нам все чаще стали «крутить» кинокомедии. Понятно, чтобы жить нам, солдатушкам-ребятушкам было веселей.
Так вот, про Тихоню. Бывало, стоим в курилке или где-нибудь в тенечке, глядь – он. Как, откуда взялся? Зыркнет тусклыми глазками и засеменит дальше, словно он не кадровый офицер, а солист ансамбля «Березка». Да и фамилия у него была соответствующая: Марфушин. Даже честь не хотелось ему отдавать. Мы и не отдавали. По крайней мере, «старики». А он делал вид, что не замечает этого.
Приехал Говоров не один. По дороге заехал в гарнизонную кутузку и забрал наших «героев». Человек пять или шесть – сержантов, рядовых. Один попался в самоволке у озера, причем совершенно по-дурацки: спрятал штаны и гимнастерку в кустах и развалился на травке рядом с немцами (немками), полагая, что патрули (а они вдоль озера так и шастают) не догадаются, кто он. А то, что на руке синело «Вася», не учел. Вот на этом «Вася» и попался. Другой – «загнал» немцам канистру бензина. Третьего обнаружили спящим на посту. Был тут и Бойко, тот, который угнал немкин велосипед.
Говоров по одному поднимал их на сцену и – давай… Нет, не чихвостить, а, как бы это сказать точнее, стыдить. Заводил примерно такой разговор:
– Откуда родом, боец?
Тот отвечал.
– Расскажи про свой край, город.
Тот, ничего не подозревая, рассказывал.
– Вот видишь, какая легендарная твоя земля! Что же ты позоришь ее? Землю потомственных металлургов, хлеборобов… Позоришь своего деда, отца-фронтовика.
Гауптвахтники – в смятении. Да и нам, сидящим в зале, тоже было как-то не по себе: уж больно проникновенными были его слова.
И еще объяснял, зачем мы здесь. Затем, что там, по ту сторону западной границы – они. И весь сказ.
Это было время холодной войны, войны нервов. У той, другой стороны они однажды дрогнули, когда в одночасье (13 августа 1961 года) оказались за бетонной стеной. Тут же двинули на нее танки, бульдозеры. Но с этой стороны уже стояли наши танки. С полным боевым комплектом…
Нам вообще казалось странным: Советский Союз, США, Англия и Франция сообща добивали гитлеровцев, и теперь – враги…
Потом Говоров приехал на подведение итогов инспекторской проверки, завершившейся опросом личного состава, причем, каждой его категории в отдельности. Была такая форма армейской демократии.
Выглядело это так. Полк выстраивается на плацу. В центре, на лужайке – генерал Говоров со свитой, полковое начальство. Комполка командует:
– Командиры батальонов и заместители командиров батальонов – тридцать шагов вперед. Командиры рот и заместители командиров рот – двадцать пять шагов вперед. Командиры взводов – двадцать шагов вперед. Старшины, сержанты – пятнадцать шагов вперед. Шагом марш!
Солдаты – на месте.
К ним Говоров в первую очередь и направился: как служится, есть ли жалобы, что пишут из дому?
Так вот, подходит он, как потом рассказывали, к Димке Громыко. Громыко – видный, длинный и, кстати, ефрейтор. Может, потому Говоров и выбрал его. Димка, естественно, по стойке смирно, отрекомендовался.
– Громыко? – удивился генерал. – Родом откуда?
– Из Гомельской области, товарищ генерал.
– Понятно! – протянул удовлетворенно Говоров.
– У нас полдеревни Громык, – продолжил, польщенный генеральским вниманием Димка.
Говоров улыбнулся:
– А скажите, ефрейтор Громыко, вам как радисту, какие сигналы легче принимать: низкие или высокие?
– Низкие, товарищ генерал.
– Почему?
– Не знаю, товарищ генерал.
И Говоров прочитал ему, да и всем, кто был рядом, целую лекцию о физиологии уха.
«Умный такой!» – с восторгом потом отзывался о генерале Димка.
И еще Говорову приглянулся Ляликов: выглядел тот уж очень юно – совсем ребенок. Говоров почему-то поинтересовался его портянками: чистые, мол, не рваные? Ляликов, огненно смутился:
– Никак нет, товарищ генерал, не рваные!
– Ну-ка снимите сапог.
– Какой, товарищ, генерал?
– Любой.
Честно, неловко было смотреть, как Ляликов, прыгая на одной ноге, снимал сапог с другой.
– Он еще б кальсоны проверил, – съехидничал кто-то в нашей, сержантской шеренге, наблюдая за происходящим.
– Они уж точно без завязок. Или – с одной.
– Еще и в столовую зайдет – солдатских щей похлебать.
– Показуха все это.
– А то не знаешь. Забыл, как дерном газоны у штаба устилали…
Говоров, видимо, удовлетворенный состоянием портянок Ляликова, двинулся дальше.
А дальше было еще прикольнее. Кто-то из молодых солдат пожаловался, что вот уже полгода не слышит трансляции Гимна Советского Союза. А и вправду, как ее услышать? Здесь шесть утра (подъем), в Москве – восемь, гимн отзвучал. У нас – отбой (десять вечера), в Москве – полночь, гимн опять отзвучал. Генерал задумался. Велел подать ему завклубом. Тот мигом подскочил на своих неслышных сапожках.
– В общем, так, – приказал ему Говоров, – трижды в неделю приглашайте рядового (назвал фамилию) в кинорубку и «крутите» ему гимн.
Анекдот, да и только! Хотя, должен сказать, эпизод тот не остался не замеченным, и гимн СССР в полку стал звучать чаще: по всем торжественным случаям и поводам.
А генерал уже направляется к нам, сержантам. Мы с Красненко стояли рядом, и вопрос у нас был один: отпустят ли поступать в вуз?
Дело в том, что накануне мы с ним окончили курсы офицеров запаса, что давало нам право на поступление в вуз и, следовательно, на досрочное (на три-четыре месяца раньше) отбытие в Союз. Чем не счастье! Даже если не поступим, дослуживать будем в ближайшем тамошнем гарнизоне. А это, считай, уже дома! Но ходили слухи, что отпускать срочников из-за границы для поступления в вузы больше не будут. Так ли это?
С Красненко мы договорились: к кому первому из нас подойдет генерал, тот и обратится к нему с вопросом. Говоров остановился напротив меня. Я, естественно:
– Начальник радиостанции, гвардии старший сержант… – и смотрю ему в глаза. Он тоже смотрит мне в глаза, что меня немало удивило: обычно офицеры при приеме рапорта или доклада смотрят куда-то мимо.
– Какой радиостанции? – спрашивает он.
– Эр-112-й, тропосферной, товарищ генерал.
Он повернулся к стоящему рядом начальнику связи армии Сидоркину.
– Таких станций две, – пояснил тот. – Одна в Вюнсдорфе, в штабе Группы9, другая здесь, в полку связи. Это совершенно новые станции, на двух машинах.
– Ну и как станция, надежная? – снова обращается ко мне генерал.
– Надежная, товарищ генерал.
Не стану же я рассказывать ему, как мы намучились с ней. И кому там, наверху пришло в голову использовать ее как передвижной вариант? Абсолютно стационарный. Только на разворачивание антенны (подъем огромного дюралевого куба на 12-ме-тровую высоту) требовалось по нормативам двенадцать часов. И столько же – на сворачивание. Два-три раза повозились мы с ней, и начальство сказало: «Хватит! Переходите на резервную». Слава богу, была и такая, телескопическая антенна. И оказалась она ничуть не хуже (по дальности связи) дюралевого куба. К тому же с ней можно было работать в движении.
– С кем держите связь?
– С узлом связи Группы, с армейскими частями и соединениями, с батальоном связи армии ГДР… – А у самого одна мысль: как бы перейти к нашему с Красненко вопросу.
– Это хорошо! – одобрительно заметил генерал. – Письма домой пишите?
– Так точно! – товарищ генерал.
– Последний раз, когда написали?
– Неделю назад, товарищ генерал, – соврал я.
Он проницательно посмотрел на меня: конечно же, не поверил. Да и знал наверняка, что на последнем году службы солдаты редко пишут письма – домой, друзьям. Все мысли о дембеле10.
– Товарищ генерал, разрешите вопрос.
– Вопрос? Пожалуйста!
Я объяснил ему суть нашей с Красненко ситуации. Он некоторое время помолчал:
– Да, практика такая прекращена. Есть приказ министра обороны…
Тут же к нему приблизился кто-то из свиты:
– Приказ номер… Запретить направление военнослужащих срочной службы из частей, дислоцирующихся за пределами Советского Союза, для поступления в высшие учебные заведения…
Прозвучало как приговор. Вот она, правда! Значит, от нас с Красненко скрывали ее. Почему? Зачем? И что в таком случае я должен был ответить генералу? «Так точно»! «Понял!»
Я промолчал, чувствуя, как сердце словно провалилось. Такое же состояние наверняка было и у Сашки Красненко.
– А то, что окончили курсы офицеров запаса, – продолжал генерал, – молодцы! Стране нужны офицеры. – И пошел дальше.
Свита двинулась за ним.
Я взглянул на Сашку. Обычно краснощекий, он был белее мела:
– Кинули нас, Колька! А как уговаривали! «Окончите курсы, поедете поступать…»
– Д-а-а. Обидно.
И я понял, нутром, кожей почуял, что служба моя отныне закончилась. Да, я еще могу по привычной команде «Подъем!» вставать, есть, пить, забрасывать калаш за спину, долбить морзянку, но это уже будет не служба. Так, отбываловка. Мама, я хочу домой!..
«Прибыть на КПП!»
Армия без розыгрышей, приколов – не армия. Подшучивали, конечно, над новобранцами, дабы те скорее прониклись службой, загранкой.
Поступил к нам некий Маркин – маленький, щупленький, весь какой-то потерянный. Все у него не ладилось: ни физо (перекладину ох, как не любил, а «коня» вообще боялся), ни строевая – чем выше тянул ногу, тем более получалось вразвалку, ни стрельба. Не вышел из него и радист: что-то упустили отцы-командиры при его отборе или, как бы сейчас сказали, тестировании.
Вспоминаю, как у нас это было. Заходим в класс («А у нас – радиокласс!» – родился потом каламбур), рассаживаемся за столами, с любопытством взирая на привинченные к ним телеграфные ключи – видели их разве что в кино.
– Ну, что? – улыбается старший лейтенант Сысоев (фамилия его сразу запомнилась) – в новеньком, без единой складочки кителе, свежие звездочки на погонах, – будем учиться на радистов?
– Будем! – хватаемся за головки ключей.
– Э-э, – рановато! – сдерживает он наш порыв. – Сначала посмотрим, на что вы способны. – И стал по одному подзывать к себе и тыльной стороной указки что-то выстукивать на столе:
– Повторите!
Как могли, повторяли непонятную нам тарабарщину. Снова отстукивает, и снова нужно было повторить. И так три-четыре раза. И что-то записывает в тетрадку. Потом спрашивает:
– На каком-нибудь музыкальном инструменте играете?
Позднее я понял, к чему такой вопрос: радист все-таки должен обладать музыкальным слухом. В самом деле, не считать же эти самые точки, тире. Каждую зашифрованную букву, цифру «морзянки» нужно воспринимать нараспев, как мелодию. Например:
Цифра 1: дай по – це – ло – вать; точка, четыре тире (. – —).
Цифра 7: дай дай за – ку – рить; две точки, три тире (. – —).
Буква Л: лу – на ти ки; точка, тире, две точки (. —.) и т. д.
В общем, проверили нас, молодых, на точки-тире и на следующий день объявили: таких-то – в радисты, таких-то – в телеграфисты, а таких-то вообще – в линейщики. Линейщик (тяни кабель!) считалась самой не престижной связистской специальностью. Но и без линейщиков было не обойтись.
В линейщики Маркина и определили.
И вот сидим как-то после ужина в казарме – кто подворотничок подшивает, кто расслабившуюся пуговицу закрепляет, кто, притащив из каптерки дембельский чемодан (на втором году службы уже полагался таковой – большой фибровый с наклейками грудастых девиц внутри и видами городов – снаружи), в сотый, наверное, раз складывает-перекладывает содержимое.
– Шмоточники! – ехидничает ротный. – До дыр все протрете!
– Не протрем, товарищ капитан, – отвечали мы. – Подарки – дело святое.
Да, подарки готовили – родным, близким. Подарки-то заграничные и в некотором роде необычные, тем более на фоне товарного дефицита в Союзе. Поэтому всячески старались сберегать ежемесячные пятнадцать-тридцать марок (солдатские, сержантские), плюс десять-пятнадцать марок – за классность. А на что их еще было тратить? Вот с гарнизонным магазином и дружили…
Золотистая с бахромой скатерть – маме. (Вот она, эта скатерть! До сих пор, как новенькая.) Папка, темно-зеленая с резинками-застежками, извините за тавтологию – отцу, синяя гэдээровская «пионерская» рубашка – брату, прозрачный шарфик – племяннице. Набор многоцветных шариковых ручек (редкость тогда в Союзе), открытки, журналы с фривольными картинками…
Иногда, доставая чемоданы, показывали друг другу фотокарточки подружек, просто одноклассниц. Особенно любил хвалиться фотками своей девушки Пашка Ушаков. Присылала она фотки ему чуть ли не ежемесячно: большеглазая, нежный овал лица. Бывало, разложит их на кровати и приглашает полюбоваться своей зазнобушкой. Мы лишь вздыхали: «Да-а…» «Но дура такая! – продолжал самодовольный Ушаков. – Собрала мне посылку, уж не знаю, что там было. Сладости всякие. А посылку на почте не приняли. Нам же сюда, за границу, посылки оправлять запрещено. Она – к заведующей. В общем, унесла посылку домой. Вся в слезах. Дура такая!» – расхохотался.
Мы переглянулись: не смешно как-то…
И вдруг по селектору:
– Рядовой Маркин, срочно прибыть на КПП! Вас ждут родители.
Маркин замер. Глаза счастливо-испуганные. Вскочил и как был, без ремня, в расстегнутой гимнастерке – к выходу.
– Маркин, ты куда?
– Пусть пробежится, – хихикнул Соколов. Собственно, это он и подговорил дежурного по КПП сделать такое объявление. Тот, конечно, понимал, что за такое может влететь, но уж больно велик был соблазн разыграть молодого.
Проходит пять, десять, пятнадцать минут – Маркина нет. Наконец, является:
– Разыграли…
Продолжаем ржать:
– Маркин, неужели ты поверил, что родители – на КПП? Тут же Германия.
– Да нет… Ноги сами понесли. Потом все понял…
Шутка, конечно, грубоватая. Армия вообще штука грубая, чему тут удивляться? Грубы подъемы, караулы, груба шинель, груб казарменный быт, груба пища (рубон) – закалка тела и души. И все же, как не встрепенуться ей, душе, при словах «дом», «родители»? Это в Союзе солдатам – лафа. К ним и родители могли приехать, и посылку и денежку прислать (к празднику, ко дню рождения). Нам о таком и не мечталось. И увольнения у них как увольнения: кино, танцплощадка. Можно и подружку завести. Опять же на побывку съездить. А отсюда попробуй, выберись. «Слишком накладно!» – твердили нам командиры. – Зато вы экипированы лучше».
Да, сапоги у нас были яловые. У ребят в Союзе – кирза. И ремни у нас были кожаные, у них – кожзаменитель. Еще была у нас шерстянка, как называли мы полушерстяную гимнастерку – на холода. Вот и все наши преимущества. Право же, они меркли перед всем тем, чем были облагодетельствованы, другого слова не найти, ребята в Союзе. Не зря бытовала присказка: «Лучше ходить в кирзе, но в Союзе, чем прозябать в яловых сапогах в Германии»…
Но бывают же такие невезунчики – я все про Маркина. Как-то поутру объявили сначала, понятно, о форме одежды – № 1 (с голым торсом), потом – совсем неожиданное:
– После физзарядки – купание в озере.
– Наконец-то! – загудели мы.
А надо сказать, мы давно просили заменить утреннюю физзарядку, естественно, в теплое время года, купанием в озере. Тем более что располагалось оно совсем рядом, километрах в двух.
Непростое это озеро – Шведтзее – и не просто говорить о нем. Да, гладкое, да, спокойное – словно замерло. Зеленые берега впереди, зеленые берега справа, а налево, где чернеет скульптура (согбенная с обессилевшим ребенком на руках женщина), глядеть не хочется. То знак Равенсбрюка – бывшего концентрационного лагеря (чудовищней не придумать) для женщин и детей. За шесть лет, с 1939-го по 1945-й через него прошли около двухсот тысяч узниц – цыганок, евреек, полек, француженок, англичанок, бельгиек… Были там и русские женщины, в основном плененные – военврачи, медсестры, связистки.
